01. О происхождении государства

01. О происхождении государства

Любой доклад о происхождении государства начинается со следующей предпосылки: «мы» — не мы, читатели, но некое обобщенное мы, в смысле настолько широком, что ни один индивидуум не остается неохваченным — мы участвуем в формировании государства. Однако действительность такова, что единственное «мы», нам известное — мы сами и наши близкие — родились в государстве; наши предки, по крайней мере те, следы которых не затерялись в истории, также родились в государстве. Государство нас постоянно опережает.

(Насколько глубоко мы способны заглянуть в века? По традиционным африканским представлениям отличить историю от мифа невозможно уже после седьмого колена.)

Если мы, презрев свидетельства собственного разума, примем предпосылку о том, что мы либо наши предки создали государство, нам придется принять и логически вытекающее из нее следствие, а именно: мы либо наши предки, если бы пожелали, могли бы создать государство с иной формой правления; не исключено также, что мы могли бы изменить форму государственного правления, если бы сообща приняли соответствующее решение. Однако дело в том, что, даже объединившись, индивидуумы, пребывающие «под властью» государства, «принадлежащие» государству, сочтут изменение формы правления задачей сложнейшей; они — мы — определенно не в силах упразднить государство.

Едва ли в нашей власти изменить форму государственного правления, и совершенно невозможно упразднить государство, поскольку по отношению к нему мы однозначно бессильны. В мифе о формировании государства, созданном Томасом Гоббсом, мы добровольно унизились до бессилия: с целью спастись от междоусобных войн, жестоких и бесконечных (репрессалия за репрессалию, месть за месть — короче, вендетта), мы в индивидуальном порядке, мало-помалу, уступили государству право применять физическую силу (право есть сила, сила есть право) и вследствие этого оказались во власти (под защитой) закона. Те, кто выбирали — и выбирают — жизнь за рамками договора, становятся изгоями.

Впервые я увидел ее в прачечной. Тихое весеннее утро уже пошло на убыль; я сидел и смотрел, как крутится белье в машине, и тут появилась она — молодая и ошеломительная. Ошеломительная потому, что менее всего я ожидал подобного появления; а также потому, что ее густо-красное платье было ошеломительным в своей лаконичности.

Закон защищает законопослушного гражданина. Закон до некоторой степени защищает даже гражданина, который, не отрицая силы закона, тем не менее применяет силу против своих сограждан: наказание, предписанное для нарушителя, должно соответствовать его проступку. Даже взятого в плен солдата вражеской армии, хотя он и является представителем государства-соперника, нельзя приговорить к смерти. Однако не существует закона, защищающего изгоя, человека, поднявшего оружие на свое государство, иными словами, на государство, считающее его своим гражданином.

Вне государства (содружества, statum civitatis), отмечает Гоббс, индивидуум может полагать, будто наслаждается полной свободой, однако свобода не дает ему ничего хорошего. В государстве, напротив, «каждый гражданин имеет столько свободы, сколько ему необходимо, чтобы жить в мире, определенное количество свободы забирается у остальных граждан с целью уничтожить страх перед ними… Подытожим: вне содружества лежит империя страстей, войн, страха, бедности, мерзости, одиночества, варварства, невежества, жестокости; в содружестве царят здравый смысл, мир, безопасность, процветание, роскошь, благородство, искусства, науки и добрая воля»[1].

О чем не упоминается в Гоббсовом мифе творения, так это о том, что передача государству власти необратима. Мы не имеем права изменить собственное решение, если сочтем, что кодифицированная в законе и принадлежащая государству монополия на применение силы вовсе не то, к чему мы стремились, и вздумаем вернуться в первоначальное состояние.

Мы рождаемся зависимыми. Мы — подданные с момента нашего рождения. Один из показателей нашей зависимости — свидетельство о рождении. Полностью сформировавшееся государство монополизирует выдачу свидетельств о рождении и охраняет эту монополию. Либо вы получили (и носите с собой) сертификат гражданства, вследствие чего приобрели удостоверение личности, которое в течение всей вашей жизни дает государству возможность идентифицировать и контролировать (отслеживать) вас; либо вы обходитесь без документальных установлений личности, тем самым обрекая себя на жизнь за пределами государства, подобно животному (у животных нет документов, удостоверяющих личность).

Пожалуй, и мой вид заставил ее вздрогнуть от неожиданности: сморщенный старик в углу на первый взгляд мог сойти за бродягу. Доброе утро, бросила она и занялась своим делом, а именно подошла к машине с верхней загрузкой и вытряхнула в нее содержимое двух белых холщовых сумок — сумок, в которых, как мне показалось, преобладало мужское белье.

Без свидетельства о рождении вы не просто не можете стать подданным государства — с точки зрения последнего, вы не считаетесь мертвым до тех пор, пока смерть ваша не будет официально засвидетельствована; засвидетельствовать же ее вправе только должностное лицо, государством уполномоченное. Проверка государством подлинности смерти гражданина осуществляется с чрезвычайной скрупулезностью: свидетельство тому — отправка целой армии судмедэкспертов и чиновников на место страшного цунами 2004 года, чтобы осмотреть, сфотографировать, вскрыть и ощупать гору человеческих тел с целью установления личностей. Государство не жалеет средств на точную и полную перепись своих подданных.

Государство не заботит ни жизнь, ни смерть гражданина. Для государства и его актов гражданского состояния важнее другое — факт рождения и факт смерти.

«Семь самураев» — фильм, демонстрирующий совершенное владение языком кинематографа и в то же время с обескураживающей непосредственностью отвечающий на некоторые основополагающие вопросы. Фильм повествует, в частности, о зарождении государства, причем повествует с шекспировской ясностью и обобщенностью. Иными словами, «Семь самураев» предлагает не что иное, как теорию Куросавы о происхождении государства.

Хорошая погода сегодня, сказал я. Да, отвечала она, не оборачиваясь. Вы здесь недавно? спросил я, имея в виду, что она недавно живет в Сиденгамских Башнях, хотя и другие толкования были возможны, например, Вы недавно на нашей планете? Нет, сказала она. Как же непросто поддерживать разговор. Я живу на первом этаже, сообщил я. Мне не возбраняется сделать следующий шаг, она всё спишет на болтливость. Вот словоохотливый старик попался, заметит она владельцу розовой рубашки с белым воротничком, насилу от него отделалась, не хотелось показаться грубиянкой. Я с 1995-го живу на первом этаже и до сих пор не знаю всех соседей, сказал я. Угу, сказала она, и больше ничего, подразумевая: Да, я слышала ваши слова и я согласна, печально, когда человек не знаком со своими соседями, но в большом городе иначе не бывает, а сейчас меня дела ждут, так что дадим нашему обмену любезностями умереть естественной смертью.

В фильме речь идет о деревне, существующей во времена политического хаоса — времена, когда государства, по сути, больше нет — и об отношениях жителей с шайкой вооруженных бандитов. Много лет подряд бандиты налетали на деревню подобно смерчу, насиловали женщин, убивали мужчин, пытавшихся оказывать сопротивление, забирали запасы продовольствия, но потом додумались систематизировать свои набеги и стали наведываться в деревню раз в год и требовать, или вымогать, дань (налог). Иными словами, бандиты перестают быть хищниками по отношению к деревне и вместо этого становятся паразитами.

Легко предположить, что бандиты контролируют еще несколько таких вот «усмиренных» деревень, что у них имеется некий график набегов, что в совокупности деревни являются объектами налогообложения шайки. Весьма вероятно, что бандитам приходится воевать с конкурирующими шайками за власть над определенными деревнями, хотя в фильме это и не показано.

Бандиты пока не начали жить среди своих подданных, заставляя последних день за днем исполнять свои желания — иными словами, бандиты пока не превратили население деревни в рабов. Таким образом, Куросава предлагает нашему вниманию государство на очень ранней ступени развития.

Основное действие фильма начинается, когда жители деревни замышляют нанять собственный отряд воинов, семерых безработных самураев, заявленных в названии, для защиты от шайки. Замысел удается, бандиты повержены (львиную долю времени занимают сцены схваток и сражений), самураи выходят победителями. Убедившись на наглядном примере, что система защиты и вымогательства работает, шайка самураев, новые паразиты, делают жителям деревни следующее предложение: они за определенную плату возьмут деревню под крылышко, иными словами, займут место бандитов. Конец фильма далек от логики: жители деревни отказываются от услуг и просят самураев уйти, и те подчиняются.

У нее черные-пречерные волосы и прекрасная фигура. И кожа золотистого оттенка; я бы сказал «светящаяся». Что касается красного платьица, пожалуй, девушка надела его лишь потому, что не ожидала встретить в прачечной, да еще в одиннадцать утра в будний день, незнакомого мужчину. Красное коротенькое платьице, стало быть, и шлепанцы-веревочки.

Версия Куросавы о происхождении государства и в наше время подтверждается событиями в Африке, где бандформирования захватывают власть (иными словами, присваивают государственную казну и механизмы налогообложения населения), расправляются с соперниками и провозглашают Год Первый. Хотя эти африканские бандформирования зачастую не более крупные или более сильные, чем организованные криминальные группировки в Азии или Восточной Европе, их действия почтительно освещаются в прессе — даже в западной прессе, — причем чаще в политических рубриках (международная хроника), чем в рубриках криминальных.

Примеры рождения и возрождения государства можно найти и в Европе. В вакууме власти, образовавшемся после поражения армий Третьего рейха в 1944–1945 гг., вооруженные формирования оспаривали друг у друга контроль над освобожденными народами; в чьих руках окажутся все нити, зависело от двух факторов: какое именно формирование способно снова призвать иностранную армию и какую именно армию.

И разве в 1944 году хоть кто-нибудь сказал французскому народу: Обратите внимание, отступление немецких оккупантов означает, что на краткий миг нами никто не правит. Хотим ли мы, чтобы этот миг поскорее закончился, или, может, мы хотим продлить его — и стать первым народом нового времени, отвергшим государство? Давайте, как французский народ, воспользуемся внезапно обрушившейся на нас свободой и без обиняков обсудим этот вопрос. Возможно, эту речь произнес какой-нибудь поэт; впрочем, если и так, голос его наверняка немедленно заглушили вооруженные формирования, которые что в данном случае, что вообще во всех случаях имеют куда больше общего друг с другом, нежели с народом.

Я смотрел на нее, и боль, боль метафизическая, вползала мне в душу, и я не противился ей. И девушка интуитивно угадала эту боль, угадала, что в душе старика, сидящего на пластиковом стуле в углу, происходит нечто личное, нечто связанное с возрастом, сожалениями и необратимыми изменениями. Это нечто ей чрезвычайно не понравилось, она не хотела его пробудить, хотя оно являлось данью ей, ее красоте и свежести в той же степени, что и откровенности ее наряда. Если бы нечто исходило от другого человека, если бы оно носило более простой и грубый подтекст, девушка, возможно, приняла бы его благосклоннее; однако в случае со стариком подтекст был слишком неоднозначный, вдобавок нагонял тоску, что в такой славный денек, да еще когда торопишься поскорее покончить с домашними делами, совсем некстати.

Во дни королей гражданам внушали: Вы были подданными Короля А, теперь Король А умер, и вы — смотрите - ка! — стали подданными Короля Б. Затем пришли времена демократии, и граждане впервые оказались перед выбором: Кого вы (в совокупности) предпочитаете в качестве правителя — Гражданина А или Гражданина Б?

Подданного всегда ставят перед свершившимся фактом: в первом случае перед фактом его подданства, во втором — перед фактом выбора. Порядок выбора не обсуждается. В избирательном бюллетене не спрашивается: Вы хотите А, или Б, или ни того ни другого? И уж конечно, там не написано: Вы хотите А, или Б, или вообще никого не хотите? Гражданин, выразивший свое несогласие с порядком выбора единственным доступным ему способом — вовсе отказавшись голосовать или намеренно испортив избирательный бюллетень, — попросту не будет считаться, иными словами, его не примут в расчет, проигнорируют.

Оказавшись перед выбором между А и Б и зная, какого рода А и Б обычно попадают в избирательные бюллетени, большинство людей, обычных людей, в душе никому не симпатизируют. Однако это всего лишь симпатия, а государство симпатии не учитывает. Симпатии — не та валюта, которая имеет обращение в мире политики. Государство учитывает выбор. Обычный человек хочет сказать: Время от времени я симпатизирую А, время от времени — Б, но по большей части я просто чувствую, что лучше бы им обоим убраться; или: Некоторые качества мне нравятся в А, некоторые — в Б, и то иногда. Как правило, я против А и Б — по - моему, нужен некто совершенно на них не похожий. Государство качает головой. Вы должны выбрать, говорит государство: А или Б.

Я снова увидел ее только через неделю — в прекрасно спланированном многоквартирном доме вроде нашего следить за соседями непросто, — да и то мельком, когда она влетела в холл; на ней были ослепительно-белые брюки, обтягивавшие ягодицы столь близкие к совершенству, словно они принадлежали ангелу. Господи, исполни одно мое желание, прежде чем я умру, прошептал я; однако в следующий момент меня охватил стыд из-за специфичности этого желания, и я взял свои слова обратно.

«Насаждение демократии», которое Соединенные Штаты проводят сейчас на Среднем Востоке, означает насаждение правил демократии. Иными словами, внушение людям, прежде не имевшим выбора, что теперь выбор у них есть. Прежде ими правил А, и только А; теперь они могут выбирать между А и Б. «Насаждение свободы» означает создание условий, в которых люди смогут свободно выбирать между А и Б. Насаждение свободы и насаждение демократии идут рука об руку. Люди, занятые насаждением свободы и демократии, не видят иронии в только что данном описании этого процесса.

Во время холодной войны западные демократические государства следующим образом объясняли, почему запрещают действие коммунистической партии на своей территории: партию, объявившую своей целью уничтожение демократического процесса, нельзя допускать к участию в демократическом процессе, определенном как выбор между А и Б.

Почему так трудно сказать что-либо о политике вне политики? Почему невозможны рассуждения о политике, которые сами по себе не были бы политическими? По Аристотелю, ответ таков: политика в человеческой природе, иными словами, она отчасти — наш удел, как монархия — удел пчел. Стремиться к систематизированным, надполитическим рассуждениям о политике бесполезно.

От Винни, смотрителя Северной Башни, я узнал, что она — осторожность не позволила мне описать ее как молодую женщину, сначала явившуюся в коротеньком зазывном платье, а потом в элегантных белых брюках, поэтому я описал ее как молодую женщину с темными волосами — что она жена или, по крайней мере, подруга бледного, торопливого, пухлого и вечно потного типа, с которым я то и дело сталкиваюсь в холле и которого про себя называю мистер Абердин; а также что нельзя сказать, будто она здесь недавно (в привычном смысле этого слова), поскольку она с января (вместе с мистером А) занимает лучшую квартиру на последнем этаже нашей Северной Башни.