Введение

Введение

Прошло то время, когда у нас Достоевского почти не изучали. Но знали. Не изучая, знали. Теперь творчество писателя изучают серьезно. И не так уж уверены, что знают. Пишут о Достоевском много. И хотя часто повторяют друг друга, но появляются и новые осмысления этого художника.

Пишут много, а отсюда разговоры о том, не слишком ли увлекаются Достоевским, не произошел ли определенный перекос в исследовании русской общественной мысли. Все о Достоевском, да о Достоевском, как будто нет других. Есть и другие, конечно. Но им в свое время было уделено внимание исключительное. Нельзя сказать, что и они осмыслены достаточно полно, слов было высказано больше, чем мыслей. Но о Достоевском мало было и мыслей и слов. Иногда даже говорят о какой-то моде на Достоевского. В забывчивости высказывают мысль, что заниматься Достоевским стало выгодно. Это якобы верный путь к получению всякого рода званий, степеней, словом — лавры на шею. Заблуждаются. Какие лавры, — сохранить бы шею. Не знаю я людей, сделавших на Достоевском «капитал». Больше теряют.

Подобные взгляды базируются, помимо всего прочего, на недооценке места Достоевского в современном мире и переоценке всего, написанного о художнике.

Творческое наследие Достоевского современно в полном смысле этого слова. Проблемы, писателем поставленные, и в настоящее время не разрешены до конца. Да вряд ли и вообще их можно когда-нибудь разрешить до конца. А потому, говоря о Достоевском, говорят и о современности.

Острота постановки проблем, противоречия в этой постановке позволяют по-разному толковать наследие Достоевского. А потому не является случайным включение писателя в борьбу идей современного мира.

Достоевский — один из наиболее значительных звеньев в истории русской культуры. Изолировав это звено молчанием, можно крайне обеднить эту культуру и разорвать цепь ее развития.

Достоевский — один из наиболее видных деятелей истории мировой культуры. Доказывать данное положение не надо. Это общеизвестно. Можно сослаться лишь на то, что уже несколько лет существует Международное общество исследователей жизни и творчества Достоевского.

И наконец, Достоевский — один из наиболее читаемых в мире писателей. А далеко не каждый из читателей способен самостоятельно постичь всю глубину сложного мира этого художника.

Осмыслен же Достоевский у нас пока еще явно недостаточно. Причин этому много. Но не о них сейчас речь, а о факте как таковом. Наши работы порою не помогают читателю, а сбивают его с толку.

Два противоположных подхода к Достоевскому, творческий и догматический, выделенные мною еще в первой книге о Достоевском[1] применительно к литературе, вышедшей до 1964 года, существуют и сейчас. Они прошли, находясь в борьбе, через все наше достоевсковедение. Борьба между ними шла с переменным успехом. И в зависимости от успеха той или иной стороны я вижу три, более или менее четко очерченных периода в достоевсковедении. Первый — до тридцатых годов: преобладает творческий подход. Второй — до середины пятидесятых: преобладает подход догматический. Третий — по настоящее время: творческий подход упорно стремится занять господствующее положение в науке о Достоевском. Это, пожалуй, одно из немногих стремлений к господству в науке, которое можно лишь приветствовать. Господство это далеко еще не достигнуто. Борьба и теперь идет с переменным успехом. Но те достижения в науке о Достоевском, которые появились за последние почти двадцать лет, обязаны подходу творческому.

Борьба между направлениями в науке — явление вполне естественное. Однако она бывает разной. Порою «сделанные», прагматистские истины противостоят друг другу. Здесь борющиеся стороны стоят друг друга и обе находятся за пределами науки. Есть борьба найденных научных истин с другими найденными научными истинами. Это лучший двигатель научного знания. Но есть еще борьба истин «сделанных» с истинами найденными. Это наиболее драматическая, если выражаться мягко, страница в истории науки. В этом случае часто побеждают «делатели» истин. Их победа — не на века. Но и не на дни. В истории науки о Достоевском, к несчастью, было и такое.

Наше время осмысливает Достоевского через тех и других. И уже не отождествляет себя с «певчим хором» ниспровергателей писателя. Но и не сбрасывает их со счета. Если бы они были уже в прошлом, то значительно облегчилась бы работа умеющих думать исследователей и существовала бы возможность всесторонне осмыслить борьбу вокруг Достоевского. Но при таких условиях можно было бы и не спешить с осмыслением, ибо факты были бы достоянием истории. В современной ситуации писать такую работу трудно, но надо. Неподведенные итоги связывают. И я надеюсь, что такая работа о борьбе вокруг Достоевского появится.

Не отрицая всего положительного в нашем достоевсковедении, я считаю, что Достоевский осмыслен пока еще не с той долей полноты и адекватности, которая необходима. А потому хотел бы остановиться на некоторых негативных явлениях.

Прежде всего наше время переняло многие, далеко не бесспорные оценки времен прошлых. В частности, это относится к оценкам некоторых конкретных произведений писателя.

До сих пор недооцениваются такие произведения досибирского периода жизни, как «Двойник» и «Хозяйка». Но ведь именно они, а не «Бедные люди» выражают с полной ясностью индивидуальность Достоевского. И сейчас еще эти произведения порою рассматриваются как слабые и не совсем «прогрессивные». Лишь десять лет назад у нас была высказана мысль о социальности (в положительном смысле) «Двойника». Но прочно она еще не утвердилась. Глубину же повести в философском смысле не признали до сих пор. Это трудно объяснимо. Современники, конечно, могли и не понять повести. Но последующее творчество, а главное, прожитое нами время проясняют глубину «Двойника».

Я смотрю комментарии к соответствующему тому издаваемого сейчас Полного собрания сочинений Достоевского, которые обязательно должны были впитать все достижения науки о Достоевском, и вижу старое. Первым подходом к идеологическому роману Достоевского считаются «Униженные и оскорбленные». На деле таким первым подходом является «Двойник». Достоевскому говорили о «Двойнике», что это «произведение чудо и непонятно». Правильно говорили. Долг нашего времени — не передавать осмысление этого произведения будущему. Надо осмыслить его сейчас.

Все еще принижается повесть «Хозяйка». Повесть, явившаяся зародышем позднейших романов Достоевского. Не нравилась идея — отрицали и художественные достоинства. Не может произведение с плохой идеей быть художественным. «Художественные слабости этой повести очевидны», — писал один серьезный исследователь. Я не ссылаюсь на него прямо лишь по той причине, что его высказывание есть общее место. Хотя и нет никакой очевидности.

Крайне принижены и фактически сведены к водевилям серьезнейшие сибирские повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели». Не замечают философичности этих повестей. Глубоко философский образ главного героя «Села…» — Фомы — толкуется чаще всего упрощенно.

Много резких и резчайших суждений высказано по адресу глубочайшего произведения Достоевского «Записки из подполья». В последнее время к «Запискам…» немного подобрели, источник ругательств иссяк. В комментариях к Полному собранию сочинений отсутствует резкость по отношению к повести. Находят, что полемика здесь не только с Чернышевским, но и с Зайцевым и Катковым. А это уже в пользу Достоевского. Ибо спорить только с Чернышевским, по мысли комментаторов, значит, заниматься явно несправедливым делом. Совершенно правильно подчеркивается, что «Записки…» не есть полемика с «Что делать?». Это уже хорошо. Но все это частности. Недостатки же в главном: полное непонимание философской и социальной глубины повести. Неубедительные ссылки на неубедительную мысль Горького, увидевшего в «Записках…» обоснование нигилизма и анархизма, сути дела не меняют.

В психологии читателей все еще держится мысль о том, что «Крокодил» — это пасквиль на Чернышевского. К чести достоевсковедения надо отнести то, что эта укоренившаяся мысль была опровергнута на документальной основе: в опубликованных черновиках к этому рассказу не оказалось даже имени Чернышевского.

Но самая несправедливая оценка была дана роману «Бесы». Весь запас ругательств был использован по его адресу: «литературная гниль», «клевета», «пасквиль», «карикатура» и т. п. За что только ни ругали автора: не изображены «бедные люди», нет социального, российская администрация если и критикуется, то лишь за то, что не умеет бороться с революционерами, взгляды автора шовинистические, окарикатурил революционеров, обругал социализм, полемизировал с Чернышевским. Какие только доводы ни приводились для унижения романа. «Бесами» восхищался Бердяев — довод, против инсценировки романа выступил Горький — довод, иначе писали о революционерах Тургенев, Репин и Маковский — довод, «Бесы» подняты на щит символистами — довод. Можно было бы продолжить этот неиссякаемый в свое время поток. Но не стоит. Замечу только, что в свете таких оценок идейного плана естественно был сделан вывод о художественной несостоятельности романа. В последние семь-восемь лет в свете общественной практики был начат пересмотр «Бесов». Он идет пока еще крайне медленно, но ругательства все ослабевают и ослабевают. И, видимо, не далеко то время, когда это произведение будет оценено адекватно тому глубочайшему философскому и социальному содержанию, которое в нем заключено.

О «Братьях Карамазовых» почти двадцать лет не говорят, что это церковничеокий роман. Но все еще повторяют, что автор там выступает против суда присяжных и что в «поэме» Ивана Карамазова выражена «реакционная сущность» философии Достоевского.

До сих пор висит полупроклятие над глубочайшим произведением Достоевского «Дневник писателя». Его чаще всего считают реакционным. Он издан всего лишь один раз, более сорока лет назад и даже не прокомментирован. Те попытки, которые делаются для объективного рассмотрения этой глыбы мыслей, пока еще очень слабы, чтобы рассчитывать на изменение психологии общества. Особенно если учесть, что даже некоторые из серьезных исследователей Достоевского высказывали сомнение в необходимости равного для «Дневника…» тиража при издании Полного собрания сочинений писателя. И, видимо, они не были одиноки.

Помимо оценки конкретных произведений существуют оценки творчества и мировоззрения Достоевского в целом. В такой же мере адекватные действительности. Все это связано. Иногда общая оценка определялась через оценки конкретных произведений. Но такое не часто. Чаще конкретные произведения оценивались под влиянием общей оценки.

Общие оценки были разными в одно и то же время. Они менялись и по времени. Но было и есть в них нечто устойчивое.

Прочно укрепилась мысль о наличии разных периодов в творчестве и мировоззрении писателя. Таких периодов выделяют два: досибирский и послесибирский. Разделяют периоды смена коренных убеждений, иное восприятие мира. Эволюция от лучшего к худшему, от прогрессивности к реакционности.

Иногда Достоевскому отказывается в самостоятельности осмысления миропорядка. Находят людей, которые благотворно или, наоборот, неблагоприятно влияли на писателя. Вольно или невольно, но большого мыслителя сводят до уровня недалекого ученика, заблудившегося после потери учителя.

Восприятие мира сводят к низшему: не мировоззрение, а миросозерцание. Последнее порою именуется реакционным, отжившим, общественной мыслью давно превзойденным.

Невозможность отрицать художественные достоинства всех произведений писателя при признании его мировоззрения (или миросозерцания) реакционным привела к теории «вопрекизма», согласно которой художник творил вопреки мировоззрению.

Иногда вся сложная идеологическая система Достоевского предельно упрощается и сводится к «почвенничеству».

Не преодолено однозначное прочтение Достоевского. Слабо учитывается разное значение его творчества для разных времен. Одни замечают в творчестве Достоевского только событийное, другие — только социальное, третьи — только философское. Изучают что-то одно (это вполне правомерно), но считают, что охватили творчество и мировоззрение в их целостности (это совсем не правомерно). И споры поэтому очень часто проходят без наличия какой-то общей основы. Один исследователь говорит с позиций событийного, другой — социального, третий — философского. А потому мечут стрелы мимо друг друга, не убеждая никого и ни в чем. Ибо каждый, по существу, прав, как выразитель части истины. Неправомерна лишь претензия на всю истину при исследовании лишь части предмета.

Непонимание многозначности еще шире разлито в сознании обычного читателя. Отсюда и появляются статьи школяров, в которых высказывается удивление: зачем изучать «Преступление и наказание», ведь в нашем обществе убивать старух никто не собирается. А ничему другому якобы этот роман не учит. Увидели в нем только то, что там произошло убийство. Увидели событийное. И вот уже противопоставляется Достоевскому Симонов, с героев которого можно брать пример. А какой пример подает Раскольников? Школа, включившая (наконец-то!) в свою программу Достоевского, оказалась неподготовленной к его изучению. Причина у этого явления не одна. Но явление сложилось и не без влияния науки о Достоевском.

Эти (я перечислил не все) недостатки в изучении творчества Достоевского, с моей точки зрения, очень существенны и сегодня весьма значимы.

Конечно, сейчас вряд ли кто из исследователей признает, что его работа направлена против Достоевского. Не то время. Все — за. Но объективно не всегда так. Мировоззрение и творчество писателя упрощаются и приспосабливаются к прагматике дня.

Многие негативные стереотипы о Достоевском были разрушены при проведении юбилея в 1956 году. Именно тогда начался новый этап в достоевсковедении. Многое было сделано и при юбилее 1971 года. Хотя каких-то коренных изменений эта дата не принесла. Но было опубликовано много статей, вышли содержательные тома «Литературного наследства», посвященные Достоевскому.

Но все же в предъюбилейные и юбилейные дни было высказано значительно меньше, чем можно было ожидать. Статьи, хотя и многочисленные (каждый журнал и газета считали своим долгом, и правильно считали, высказаться о Достоевском), несли на себе печать какой-то вынужденности, дежурности. Существовала четкая регламентация. Вскоре после юбилея Достоевского был юбилей Некрасова. И тут сработали стереотипы. На публикацию материалов о Достоевском смотрели через призму некрасовского юбилея — как бы не напечатать больше. И напечатали, кажется, меньше. Большинство журналов ограничилось одной статьей. Исключение составляли лишь некоторые журналы, в частности «Вопросы литературы», но и здесь пропорция соблюдалась.

Боязнь сказать о Достоевском больше, чем положено, четко видна в предъюбилейных публикациях.

Другой отличительной чертой было стремление как можно меньше касаться основных, глобальных проблем Достоевского. Даже такой журнал, как «Вопросы философии», не дал серьезной статьи философского плана. Ограничились тем, что в одном номере дали три статьи по проблемам важным, но не основополагающим. Это — несущая не очень большую и не совсем философского характера информацию статья об эстетике Достоевского, статья о влиянии Достоевского на «творческие искания А. А. Ухтомского», статья «Достоевский и Менделеев». Речь о ведущем философском журнале страны. Создалось впечатление, что печатные органы как будто условились говорить о чем угодно, но не о главном. О главном — ни слова.

Две названные выше линии в исследовании Достоевского, как уже говорилось, существуют и сейчас. Хотя, конечно, границы между ними более размыты, чем четки. Все сейчас стараются казаться творческими. Открыто сегодня мало кто скажет, что Достоевский является таким-то, потому что тот-то назвал его именно таким. Рецидивы прошлого в их обнаженности встречаются крайне редко и от них публично отмежевываются.

Но все еще дает о себе знать своеобразный стиль мышления, позволяющий не видеть сути. Например, существует убеждение в субординации ошибающихся. Положим, если у Достоевского и Чернышевского существуют явные расхождения в восприятии одного и того же явления, то ясно, что ошибается Достоевский. Так толковалось до самых последних лет описание тем и другим их встречи. Доказательства не приводились. В подтексте чувствовался стереотип: Чернышевский прогрессивен, так как звал к «топору», в то время как Достоевский в прогрессивности «топора» сомневался. И только в самое последнее время, в 1973 году, в «Литературном наследстве» (т. 86) была высказана мысль о правоте Достоевского. Время все же разрушает стереотипы.

Как показатель двойственного положения в науке о Достоевском я рассматриваю вышедший в 1971 году 83-й том «Литературного наследства» (М., Наука), посвященный Достоевскому. Двойственность видна из двух вводных статей к тому. Одна из них написана Л. Розенблюм, вторая — Г. Фридлендером.

Со статьей Л. Розенблюм трудно, да и не нужно спорить. Это спокойная, аргументированная, творческая работа. Казалось бы, ее вполне достаточно для представления тома читателю. Но после нее, видимо, для уравновешения, помещена вторая статья. Нового она ничего не несет, кроме иных, чем в первой, оценок. Оценки же не новы, они уже встречались в нашем недалеком прошлом.

В статье Г. Фридлендера есть и правильные мысли. В частности, не лишено оснований предположение автора о том, что Достоевский взял на себя редакторство «Гражданина» ради того, чтобы публиковать «Дневник писателя». Не вызывает возражений уже ранее отмечавшаяся связь размышлений Достоевского о зверствах турок с Алешиным «расстрелять» («Братья Карамазовы»).

Прав автор и тогда, когда он говорит о рабочем характере записей в записных книжках и тетрадях (а именно им посвящен том). Но за этим, вообще-то правильным, суждением просматривается не только забота об объективности научных Исследований. Тут (если рассматривать эту мысль в контексте всей статьи) я вижу попытку отсечения неугодных записей Достоевского. Конечно, можно сказать, что опубликованное при жизни выражает последнюю волю автора. Но нельзя при этом забывать, что в условиях подцензурной печати воля автора деформируется, а то и просто перестает быть его волей. Конечно, надо сопоставлять напечатанное с черновым, но не обращать внимания на некоторые черновики не следует. Ибо еще не совсем ясно, где более истинный Достоевский — в черновом или в чистовом.

Автор справедливо говорит о противоречиях писателя. Но, как следует из статьи, все, несущее у Достоевского мысль, он склонен отнести к реакционной стороне этой противоречивости.

Автор справедливо говорит о роли архивных материалов Достоевского для науки. Но утверждение, что архивный материал стал достоянием науки лишь «благодаря Октябрьской революции», вряд ли уместно. Октябрьская революция много преобразовала в России, и нет надобности приписывать ей то, что было возможным и в старой России. Тем более, что, если верить автору статьи, в архивных материалах Достоевский предстает как охранитель. А в таком случае старая Россия прямо заинтересована в опубликовании этих архивов.

Как следует из названия статьи («Новые материалы из рукописного наследия художника и публициста»), автор рассматривает Достоевского как художника и публициста. Публициста, а не философа. Правда, иногда автор говорит, что Достоевский — «глубокий мыслитель». Но это лишь в тех случаях, когда мысль писателя автору нравится. В данном случае (с. 115) писатель признается «глубоким мыслителем», так как он считает, что атеизм трудно опровергнуть. Чуть раньше автор признал, что Достоевский — «великий русский писатель». Это подчеркнуто при замечании, что он не признавал «комедию буржуазного единения» (с. 111).

Но там, где взгляды писателя не созвучны взглядам автора статьи, появляются другие оценки: «пристрастен и несправедлив», «не понимал» и т. п. «В его записях о литературе и искусстве содержится немало и несправедливых суждений, односторонних и нередко, как показала последующая история, близоруких оценок» (с. 118–119).

Возникает вопрос: куда девались глубина и величие? Или их там и не было, или…?

Подход у автора прост: «за нас» — велик, «не за нас» — близорук. А так как Достоевский и «за нас» и «не за нас», то он велик и близорук одновременно.

Достоевский рассматривается как мыслитель несамостоятельный. Он как бы игрушка в руках времени, в частности «наступившей реакции». В России реакция, и он — реакционер. Автор забывает, что такие глубокие мыслители, как Достоевский, не только отражали противоречия времени, но и творили само время. Заметив в последнем выпуске «Дневника писателя» призыв к социальному обновлению России, автор считает, что этот призыв Достоевский заимствовал у революционных демократов: «Писатель вынужден заимствовать ряд пунктов из программы своих идейных антагонистов» (с. 116). Сам Достоевский до этого дойти не мог. Так диктует стереотип. А ведь связь предсмертного выпуска «Дневника писателя» со всем предшествующим творчеством не так уж трудно заметить. И рухнет стереотип. Но в том-то и дело, что его не хотят разрушать.

Подвергая сомнению независимость суждений Достоевского в «Дневнике писателя», автор говорит: «Но независимость эта была, разумеется, иллюзорная» (с. 110). Но от кого зависел Достоевский в этом моножурнале? Если от цензуры, то это верно. Но ведь автор говорит не о том. Ибо в этом плане никто не имел тогда в России независимости. Поясняется, что зависимость у Достоевского была от своих общественно-политических идеалов. Но всем бы пишущим о Достоевском лишь такого рода зависимости!

Подчеркивается неискренность писателя. «Вылавливая из газет и журналов различные отзывы о „Дневнике…“, он постоянно порывался ответить своим оппонентам, желая защитить свое издание и — в особенности — подчеркнуть глубокую искренность и неподкупность своих убеждений» (с. 110). Употребление слова «вылавливая» уже само по себе говорит об отношении автора к факту.

Далее автор статьи вольно или невольно подвергает сомнению право Достоевского на защиту своих убеждений. Много раз он при этом употребляет слово «фанатизм». «Фанатизм и упорство Достоевского в защите своих „коренных“ убеждений…» (с. 112) — говорится в одном случае. В другом — «еще большим фанатизмом в отстаивании своих убеждений…» (с. 114). Далее говорится, что Достоевский «со страстным фанатизмом возражает тем, кто его критикует» (с. 114–115). Видимо, автор считает, что защищать свои убеждения — плохо. А не хуже ли менять убеждения в угоду внешнего порядка требованиям?

Демократизм Достоевского признается лишь в качестве стихийного («Стихийный демократизм великого писателя…» — с. 121). А почему, собственно говоря, стихиен этот пронесенный через всю жизнь демократизм? Так велит стереотип.

Есть и такое: «Чувствуется, что Достоевский болезненно переживал в последние месяцы жизни свое одиночество, сознавая, что разрыв между ним и большинством его современников не сгладился, а увеличился. Отсюда — оттенок личного раздражения, вызывающий тон, который сквозит в его полемических заметках, в частности, в отзыве о писателях-современниках — Гончарове, Лескове, Льве Толстом („до чего человек возобожал себя“), Щедрине. Даже наедине с собой, склонившись над листами записной тетради, писатель сознает себя окруженным подозрениями и враждой, испытывает потребность оскорбить своих противников — не только действительных, но и воображаемых, — нанести им возможно более чувствительный ответный удар» (с. 114)..

Возникает образ какого-то одинокого, злого пасквилянта, который уже был представлен читающей публике в 1947 году. Такое и опровергать сегодня как-то неудобно. Но все же скажу, что не был автор «Речи о Пушкине» одиноким. Он находил большое соучастие в своих делах читателей. Одинок в среде литературной? Возможно. Но разве такое было только в период заполнения его последней записной тетради? Да и надо ли слишком-то переоценивать литературную среду? Автор статьи опять-таки исходит из стереотипа о прогрессивных и реакционных. Он берет под защиту даже М. Антоновича и его грубейшую статью против Достоевского. О ее грубости Г. Фридлендер не говорит. Всякая критика «прогрессивных» — в укор критикующему. И не смотрят, что отрицает Достоевский в «прогрессивных». Может быть, он отрицает то, что и принять-то невозможно. Но автор исходит из иного: те, кто признан нами прогрессивными, правы всегда и во всем.

«Основные реакционные философские и общественно-политические мотивы, которыми проникнута публицистика „Дневника писателя“, настойчиво звучат и со страниц рабочих тетрадей Достоевского» (с. 111). Таким образом, в разряд реакционных зачисляются не только записные тетради, но и неисчерпаемый по мысли «Дневник писателя». Подход к «Дневнику…» устоявшийся, монолитный.

«Реакционный характер», «нападки по адресу социалистов», «раздраженные отзывы», «резко враждебные», «обнаруживает нередко непонимание воззрений», «толкуя вульгарно», «опускается временами до уровня Каткова», «приписывает революционерам», «игнорирует революционные традиции», «не видит реального русского крестьянина», «фанатически отдавшись», «закрывая глаза», «резко обрушиваясь», «ослепляла Достоевского», «пристрастен и несправедлив» — все это рассыпано по статье о «великом» и «глубоком». Или уценено понятие «величие», или творится что-то непонятное.

Вряд ли можно что-либо доказать автору — такой уж стиль мышления. Я и не пытался ничего доказывать. Лишь хотел показать состояние дел в науке о Достоевском сегодня.

Но это одна сторона состояния. К счастью, есть и другая. Все надежды на нее.

Но чтобы надежды эти осуществились, нужны большие усилия. Творческому подходу мешает обожествление цитат. Мешает и то, что к Достоевскому подходят со своими мерками, приняв их за абсолютные. Судят художника, не признавая признаваемых им законов. Исходят, скажем, из принципа «человек — это звучит гордо». А тут показано что в человеке то, что никак к «гордо» отнести нельзя. Значит, клевета на человека. Исходят из того, что оригинальными мыслителями могут быть только такие-то. Тут обнаруживается мыслитель, в список оригинальных не включенный. Значит, и нет в нем никакой оригинальности.

Распространенный способ унижения художника — придирка к слову. Достоевский говорил о спиритизме. И вот уже провозглашают, что он защищал спиритизм. Хотя писатель прямо говорил о своем неприязненном отношении к этому явлению. Но утверждают, несмотря на самооценку.

В других случаях как раз и используют самооценку. Высказал Достоевский мысль о неудовлетворенности «Двойником». И этим высказыванием подтверждается мысль о слабости повести. Хотя сам-то писатель был недоволен формой, признается слабой сама суть.

В одном из писем Достоевский просил помолиться за него, так как он грешен. И началось навешивание на писателя «грехов» — сам признал.

Можно скомпрометировать художника, обратив чрезмерное внимание на то, с кем он знался, кто его окружал. А знался он, например, с великим князем Константином Константиновичем Романовым. Значит, близок к царствующему дому. И только в 1973 году в 86-м томе «Литературного наследства» было подчеркнуто, что К. К. Романов был к тому же поэтом, на стихи которого писал музыку, в частности, Чайковский, большим ценителем искусства и человеком далеко не реакционных взглядов. Достоевский печатался в «Русском вестнике» Каткова. Опять минус. Но, как справедливо сказано в том же томе «Литературного наследства», в этом журнале печатались «лучшие писатели того времени».

Все это мешает непредвзятому рассмотрению творчества и мировоззрения писателя.

Мировоззрение Достоевского раскрыто в нашей литературе в отдельных его аспектах. Но не в его целостности. Исходя из этого я хочу сделать попытку систематизации рассыпанных по многотомному наследию идей Достоевского, хочу предложить свое понимание целостного мировоззрения писателя. Я, естественно, не претендую на абсолютность этого понимания. Но в то же время мне самому оно кажется наиболее правильным. В противном случае я просто не брался бы за эту работу.

Я исхожу из следующего понимания мировоззрения и творчества.

Мировоззрение. Все люди так или иначе отражают свой внутренний и внешний мир. Я вижу три основных вида этого отражения: миросозерцание, миропонимание, мировоззрение. Миросозерцание есть совокупность теоретически необоснованных взглядов человека или какой-либо социальной общности на мир. При наличии этого вида отражения мира улавливаются лишь самые ближайшие, лежащие на поверхности взаимосвязи между явлениями. Схватываются как бы разовый уровень бытия, его конкретика, его событийность, арифметика бытия. Миропонимание — совокупность теоретически обоснованных взглядов человека иле какой-либо социальной общности на мир. При этом виде отражения улавливаются более отдаленные, глубоко лежащие взаимосвязи явлений. Повторяющийся уровень бытия, его социальность, алгебра бытия — вот что отражается при этом. Мировоззрение — система теоретически обоснованных взглядов человека или какой-либо социальной общности на мир. Здесь улавливаются постоянно существующие, глубинные взаимосвязи между явлениями. Отражаются вечный уровень бытия, его философичность, его высшая математика.

Эти три вида отражения мира расположены здесь в порядке их усложнения. От интуитивности — к теоретичности, от совокупности — к системе, от бытовизма — к философичности. Каждый последующий вид отражения, естественно, включает в себя предыдущий в качестве побочного и превзойденного. Каждый из этих видов может иметь разных носителей: человек, социальная группа, класс, общество в целом. При любом носителе любой вид отражения может быть истинным и ложным. При любом носителе любой вид отражения может иметь черты неповторимости и стереотипности.

Строго говоря, стереотипность есть как бы отрицание отражения мира человеком или социальной общностью. Это есть лишь отражение какой-то тени мира — чьего-то чужого мнения. Стереотипное мировоззрение — это, строго говоря, не есть мировоззрение. Мировоззрение всегда неповторимо, самостоятельно, самовыношено. Неповторимость самостоятельность, самовыношенность — органически присущие ему черты. Так, неповторимость мировоззрения рабочего класса, по сути, выражена в его диалектико-материалистичности. Но сказать о каком-то индивиде, к этому классу относящемуся, что его мировоззрение, по сути, диалектико-материалистическое, значит, очень мало сказать о мировоззрении этого человека. Замечено лишь общее, а не выделяющее из общности. В рамках мировоззрения класса мировоззрение индивида неповторимо. То есть человек, обладающий мировоззрением, — это не просто заучивший какую-либо идею. В рамках этой идеи он обнаруживает индивидуальность, неповторимость, самостоятельность своего мышления. Поэтому в приведенные выше определения миросозерцания, миропонимания и мировоззрения я внес бы еще слово «неповторимое». И, скажем, мировоззрение можно определить как систему неповторимых, теоретически обоснованных взглядов человека или социальной общности на мир. Из такого понимания мировоззрения я и буду исходить в данной работе. Стереотипное мировоззрение я рассматриваю как псевдомировоззрение.

Творчество. Я вижу два его аспекта. Творчество как деятельность, процесс и творчество как результат деятельности.

Творчество в первом аспекте есть создание принципиально нового, ранее не встречавшегося. Это общее для любого вида творчества. Но у каждого из многообразных видов творчества есть свои особенности. Так, художественное творчество отличается от научного. Новое в науке в конечном счете предопределено самим предметом исследования, оно как бы задано самой реальностью, пока еще не открытой. Новое в искусстве нельзя свести к предопределенному, оно не задано. В науке новое открывают, в искусстве новое создают. Новое в науке в какой-то мере поддается прогнозированию, в искусстве никаких прогнозов быть не может. Любой деятель науки в конечном счете вполне заменим. Ибо что не мог открыть один, откроет другой или группа других. Деятеля искусства заменить нельзя.

Если творчество в — первом аспекте есть становление, то во втором оно есть ставшее. Есть результат процесса, есть то, что в определенных случаях именуется творческим наследием. И в этом плане есть отличие художественного творчества от научного.

Научное произведение, особенно в его высших проявлениях — законах, безличностно. Закон тем более закон, чем меньше в нем субъективного. Личность автора закона в нем не отражена. И в этом достоинство научного произведения. Наоборот обстоит дело в художественном произведении. Чем меньше отражена в нем личность автора, тем менее оно ценно. Художественное произведение всегда личностно. В науке возможны стандарты, да в конечном счете к ним она и стремится. Конечный результат творчества художественного ничего общего со стандартом иметь не должен.

Далее. Наука стремится к однозначности суждений. В этом ее достоинство. В том же и недостаток искусства. Последнее чем более многозначно, тем более оно есть искусство. Есть две стороны многозначности. Многозначность выражается в проявлении в разное время разных сторон художественного произведения. То, что замечалось как главное в одно время, уходит в тень во время другое. И наоборот. Кроме того, — и это главное — многозначность проявляется в многокруговости произведения. Многокруговость — это не столько широта охвата жизни, сколько проникновение в ее глубину. Это степень постижения глубинных слоев бытия. В пределе художественное произведение может достичь обобщений третьего круга. Но может ограничиться и первым. Первый круг — это проблематика сего дня, второй — проблематика временного, третий — вечного. Художник может изображать быт. Но в его произведениях можно увидеть разное: быт; проблемы, выходящие за пределы быта и значимые для многих времен и народов; проблемы беспредельные, значимые всегда и везде, когда и где существует человек. То есть в произведениях художника возможен разный уровень обобщений.

Творчество очень тесно связано с мировоззрением. Истинность или ложность мировоззрения ведут к истинности или ложности творчества. Лишь человек, обладающий своим взглядом на мир, т. е. обладающий миросозерцанием, миропониманием и мировоззрением, способен к творчеству. Не имеющий самостоятельности, т. е. обладающий псевдомиросозерцанием, псевдомиропониманием, псевдомировоззрением, способен не творить, а лишь подражать. И никакого «вопрекизма» тут быть не может, полный «благодаризм», если пользоваться не раз употребленными понятиями.

Глубина творчества зависит от вида отражения мира. Имеющий миросозерцание не выйдет за пределы первого круга, имеющий миропонимание — второго. И лишь имеющий мировоззрение способен выйти в круг третий, который, по существу, как выход в вечное, и не является кругом. Ибо не ограничен. Это все, лежащее за пределами круга второго.

Мировоззрение требует творчества. Творчество есть показатель мировоззрения. Не есть ли эта жесткая связь запоздалое проявление вульгарного социологизма? Думаю, что нет. Убеждение вытекает из самого понимания мировоззрения. У мыслящих вульгарно-социологически мировоззрение представляло из себя нечто внешнее для его носителя. Нечто навязанное ему и тем уже снимающее всякое личностное проявление. Я же рассматриваю личностность, самостоятельность как внутренне присущие мировоззрению компоненты. И при этом не свожу мировоззрение к каким-то одним политическим, философским и т. п. взглядам.

Разумеется, здесь речь идет о содержательной стороне творчества. Я далек от мысли, что любой человек, обладающий мировоззрением, есть художник. О таланте я здесь не говорю лишь исходя из того, что о его необходимости в художественном творчестве и напоминать как-то неприлично по самоочевидности проблемы.

Понимаемое таким образом мировоззрение накладывает свой отпечаток на творчество. Обладающий мировоззрением художник способен создать высшее в искусстве. В частности, в литературе — философский роман. Последнее есть доказательство, что его автор — художник-философ.

Влияние мировоззрения на творчество скрыто от исследователя незнанием этого мировоззрения. Последнее и проявляется через творчество. И познаем мы его через творческое наследие. В этом смысле можно рассматривать творчество как источник познания мировоззрения.

Произведения художника дают нам материал для определение его мировозрения. Но этот материал не абсолютен. Он может нам дать и ошибочные сведения. Ибо художник мог что-то не высказать из своего внутреннего мира. Есть на то причины субъективные: неадекватность слова мысли, а особенно чувству и просто нежелание художника выносить на площадь что-то из своего внутреннего мира. Есть причины объективные: в каких условиях художник творил, насколько он имел возможность высказать себя. Насколько велико было вмешательство его внутренней и внешней цензуры.

А потому предназначенное при жизни для печати говорит не столько о там, каким художником был, сколько о том, каким он казался. Конечно, можно сказать, что людям нет дела до того «кукиша в кармане», который мог быть у художника. Но надо быть гуманным по отношению к художнику, понять его и по возможности показать, каким он был. А для этого необходимо анализировать и непредназначенное к печати: дневники, письма и черновики. Конечно, и при их анализе абсолютной истины мы не получим, ибо и в этих материалах возможна доля неискренности. Поэтому подход к данной части наследия должен быть осторожным. Надо учитывать, что, конечно же, здесь возможны и мысли, находящиеся в стадии вынашивания. Тщательный анализ всего наследия даст возможность высказать суждение о мировоззрении художника, более или менее адекватное реально существующему мировоззрению.

При анализе художественного творчества есть некоторые сложности. Надо за мировоззрением героев увидеть мировоззрение автора. На этом спотыкались уже не один раз. При исследовании творчества больших, признанных авторитетами художников есть еще одна сложность — давление авторитета на выводы о нем. Практика показывает, что часто ошибки, описки, несуразности, возможные в творчестве писателя любого масштаба, выдаются за особенности стиля и т. п. И еще одна сложность: при анализе мировоззрения художника не так просто перевести многозначность образного мышления на однозначность понятийного.

У меня есть большое желание найти выход из этих трудностей и определить, каким было мировоззрение Достоевского, повлиявшее на его творчество. Для решения этой задачи я хочу привлечь все известное из творческого наследия писателя. Я не хочу исходить из имеющихся стереотипов о Достоевском, попытаюсь рассмотреть проблемы по существу. И тем уже выскажу свое отношение к правильности стереотипов.

Несколько слов о структуре работы. В творчестве Достоевского я четко вижу названные выше три круга. В каждом отдельном произведении их место неодинаково. Есть произведения, включающие в себя все три круга, есть — лишь два, есть и с одним кругом. В некоторых произведениях круги высшего порядка видны не сразу. Взятые в их изолированности, эти произведения как бы не обнажают связи событийного, временного и философского. Но когда на них смотришь через призму произведений последующих, то в них высветляется ранее незамеченное. Так, например, «Бесы» позволяют высветлить три круга в сибирских повестях писателя. В данной работе я трижды прохожу по творчеству Достоевского, выделив в нем три круга. Каждому кругу посвящена глава. Главы неравномерны по объему. Случайности здесь нет. Объем каждой главы пропорционален значимости проблемы, в главе рассматриваемой. Внутри глав выделены параграфы. Каждый из них отражает один этап жизни писателя. Параграфы тоже неравномерны по объему. Это обусловлено объемом творческого наследия, созданного на каждом этапе жизни писателя. Итак, мировоззрение Достоевского.