Н.Н.Неплюев Опыт дела любви

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Н.Н.Неплюев

Опыт дела любви

С раннего детства я носил глубоко в сердце религию любви и был в некотором смысле фанатиком любви. Там, где я не чувствовал любовь, я буквально болел от скуки, буквально замерзал от духовной стужи. В этом отношении я был болезненно чуток. Не только присутствие человека, грубо недоброжелательного, но даже присутствие человека равнодушного, холодного доставляло мне тяжелое, иногда почти невыносимое страдание; я чувствовал, как дух мой коченеет, как овладевает им паралич, мучительный, как смерть. И природу я мало любил, и она казалась мне равнодушною, холодною, и она леденила мне сердце до тех пор, пока я не понял ее как отражение мысли и любви, пока не разобрал на ней печать высшего разума и высшей любви. Только проявления любви утешали меня, озаряли душу мою тихим светом, согревали ее нежною ласкою, были чем-то родным, дающим смысл бытию. Так воспринимал я впечатления внешнего мира, так относился я и к тому, что происходило в тайнике собственной души моей. Любить было для меня такою потребностью, что все остальное казалось мне скучным, пошлым, мелким, низким, холодным, черствым, жестоким. Сердце жаждало любви и в то же время еще не умело любить, даже любовью жалости, что-либо кроме любви. В отсутствии любви я коченел, замирал, сердце наполнялось тоскою и ужасом, и жизнь становилась невыносимым, бесцельным страданием. Это настолько верно, так мало преувеличено, что еще в раннем детстве, слишком часто соприкасаясь с мучительным для меня недоброжелательством и равнодушием, я изнывал от скуки и горячо желал смерти, молился о ней, инстинктивно боясь той жизни, в которой постоянно приходилось соприкасаться с тем, что наполняло душу скорбью и мукой. Только тогда я и жил, и чувствовал себя счастливым, когда во сне видел бесконечно дорогие, неземные существа, говорившие мне любовь свою, когда наяву я чувствовал свет и тепло нежной любви матери и няни. Во все остальное время я страдал, чувствуя, как вливается в мою душу холод равнодушия, грязь жестокости и озлобления. Я рано начал думать, вдумчиво относиться к явлениям окружающей жизни, многое не по-детски понимать, но самый рассудочный процесс еще не был приведен в гармонию с любовью и, предаваясь ему, я не чувствовал себя удовлетворенным им, напротив, сам он ощущался мною чем-то холодным, чуждым любви. Это спасло меня от гордости ума; не только я не гордился пестрыми гирляндами, сплетаемыми мыслью, постыдился перед самим собою, инстинктивно сознавая, что работа ума, не согретая любовью, в сущности измена любви, нечто холодное, грубо-эгоистичное.

Эта постоянная жажда любви, эта неспособность удовлетворяться чем-либо, кроме любви, это ежеминутное ощущение глубокого разлада между самою природою души моей и явлениями земной жизни были главною причиною инстинкта живой веры моего детства. Всем существом своим я чувствовал, что кроме этого земного мира есть мир иной, более естественный, более сродный природе души моей. В этот мир я верил бесконечно больше, чем в тот мир, который я видел глазами, но который для души моей был чем-то чуждым, призрачным, как тяжелый кошмар, с которым помириться нельзя, от которого надо проснуться. И я погрузился в восторженную религиозность. Ежедневно утром и вечером я подолгу молился, доходя в детской молитве моей до блаженства экстаза, когда я совершенно терял сознание земного бытия и всем существом своим чувствовал реальность причастия высшей любви. Каждый раз перед молитвою я читал Евангелие и чувствовал, как свет любви со страниц святой книги тихим светом озаряет ум, нежною ласкою согревает и утешает сердце.

Братья по любви, вы, которых жизнь научила бояться суеверий, считать все непонятное для ума мистическими бреднями и знать, как грубо эксплуатируют враги человечества его наклонность к мистицизму! Прочтите без гнева и презрения искреннюю исповедь души моей. Теперь я на склоне дней, может быть, приближаюсь к концу земной жизни своей. Путем тяжелых нравственных страданий я пришел к более устойчивой любви даже и к тем, кто не любит, хотя по-прежнему они леденят мне душу и общение с ними доставляет мне не меньшее страдание. Говорить правду — потребность любви моей, я не могу лгать, скрывая истину, чтобы заслужить ваше одобрение. Не пугайтесь: я не человек враждебного вам лагеря, не меньше вас отвращаюсь от суеверия и тех, кто его эксплуатирует во вред человечеству, но не могу скрыть святая святых жизни моей только потому, что ум мой не умеет объяснить эти явления.

Прошло детство, прошли годы юношества, пришло время серьезных занятий. Меня дома подготовляли к поступлению в университет. Учителя гимназий давали мне уроки по разным предметам. Воспитателем моим состоял много лет человек высокообразованный. Закон Божий преподавал мне ученый богослов. Воспитатель подсмеивался над моим чрезмерным увлечением религией, говоря, что, конечно, религия вещь прекрасная и необходимая в жизни, но что все хорошо в меру, а мера в том, чтобы прилично относиться к обряду, не впутывая религию в чуждые ей области жизни. В этом правоверие и практичное к нему отношение. Такие взгляды моего воспитателя удивляли и огорчали меня, но не колебали веры во мне; я просто не принимал их, чувствуя непримиримый разлад между ними и живою любовью живой веры. Пока Закон Божий преподавали мне по наивным детским учебникам, я часто скучал при изучении этой бессистемной хрестоматии чудес, ничего не говоривших ни уму, ни сердцу. Все же это не колебало веры моей. Не то сталось, когда с мертвенною сухостью и фанатичною жестокостью схоластики меня стали обучать грамматике веры. Передо мною развернулась такая страшная картина чудовищного принижения религиозного чувства, такого чудовищного и сплошного игнорирования любви Божией и значения любви в экономии жизни мира и для блага земной жизни человека, на меня пахнуло таким мертвящим духом мрачного аскетизма и мрачного человеконенавистничества, что я с ужасом отшатнулся от всего этого. В тайнике души жила та же вера, но то, что прежде было для меня делом любви, перестало им быть. Верность любви и вера в любовь временно сделали меня совершенно равнодушным к религиозной жизни окружающего общества. Даже молиться я не мог, самая идея о Боге была принижена, поругана, и самое обращение к этому Богу, к этому жестокому и могучему божеству, стало казаться мне чем-то позорно корыстным, кощунством, изменою любви. По-прежнему я не только верил и думал, но всем своим существом чувствовал, переживал, как живую правду, что Бог — любовь, что в одной любви правда, что она одна — абсолютная истина, вечная красота, нравственность, чистота и святость.

Потребовалось много времени и много нравственных страданий, чтобы высвободить веру из этих пут, высвободить понятие о Боге истинном из пут этой клеветы.

Жить без веры я не мог: без нее любовь утрачивала непреходящий разумный смысл, становилась неразумным инстинктом альтруизма и слащавою сентиментальностью; я не мог не сознавать этого и не мог изменить любви, помириться с жизнью, не только чуждой любви, но и допускающей на равных правах с любовью что-либо иное. Все существо мое возмущалось против этого как против чудовищного, безобразного и постыдного кощунства. Именно эта верность любви оградила меня от многого в жизни, заставляя сторониться от всех тех явлений ее, которые, по отсутствию святыни любви или по крайнему несоответствию факта с живою правдою степени любви, представлялись мне ложью, низостью, пошлостью и грубою грязью.

Размеры этой статьи не позволяют мне подробно описать, какими путями я пришел к сознательной, определенной православной вере в Бога — любовь и первенствующее значение любви, вечный разумный смысл любви во всем Его творении, в судьбах мира и человечества. Повторяю, я пришел к тому путем тяжелых нравственных страданий. В этот тягостный период моей жизни я на опыте испытал всю скорбь разума, поруганного суеверием, всю скорбь любви, поруганной сомнением и отрицанием. Только верность любви и спасла меня от полного отчаяния, дала силу, когда во сне мне было указано дело любви, воспрянуть духом, пойти по указанному пути, приняться за дело любви и на этом деле многое понять и воспитаться в той истинно православной вере, которая все благословляет, ничего не проклиная, которая не требует ни распинания разума, ни распинания любви, ни распинания природы человеческой, а все приводит к стройной гармонии, утоляя одновременно и разум, и любовь, любя, уважая и благословляя все сущее: и разум, и природу, и любовь, и свободу. Вот почему я считаю себя вправе обратить речь мою ко всем тем, кто любит и страдает, к верующим и неверующим — без различия, прося их выслушать меня без гнева и недоверия. Каждому я брат какою-либо страницею жизни моей. И во мне возмущался ум насилием суеверия. И во мне возмущалась любовь насилием отрицания. Я понимаю тех, кто боится слова вера, зная, как часто под этим святым словом скрывают чудовищные, грубые и глупые суеверия, как часто во имя этого святого слова проповедуют систематичное идиотизирование человечества, мертвенный застой, грубое человеконенавистничество, кощунство самодовлеющего аскетизма, мрак, рабство и духовное насилие. Я понимаю и тех, которые духовно замерзают в холоде и мраке неверия и отрицания, понимаю неудовлетворенность ума и сердца их, отчаяние любящей души, потерявшей твердую почву веры в разумный, непреходящий смысл любви, готовых, чтобы перестать коченеть от духовной стужи, броситься в крайность суеверий, лишь бы отогреть душу. Придя к вере, утоляющей одновременно и разум, и любовь, я считаю долгом любви, поделиться с ближними моими этим сокровищем. Пусть же не пугает верующих буква слов моих, когда я буду говорить неверующим на языке, для них понятном, — я верю и в вере моей остаюсь верным сыном церкви православной. Пусть не пугает неверующих, когда я употребляю слово вера: в моих устах слово это не заключает в себе ничего опасного для человечества, ничего враждебного его природе, его разуму, его духовной свободе, его бесконечному прогрессу. Если даже вы не уверуете вместе со мною, вы полюбите веру мою, вы убедитесь, что она чужда всему, что вас пугает, возмущает, отталкивает в ходячих представлениях о вере, религии, церквах и клерикализме: вы убедитесь, что вера не только признает, но не может обходиться без признания прав природы, разума и духовной свободы, всего, что вам дорого как необходимые элементы бесконечного прогресса человечества все к лучшему и лучшему, от того, что есть, к тому, что быть должно.

Невозможность жить без любви, невозможность, любя, обходиться без сознательной веры в абсолютную истину и правду любви, не приступая к разумному делу любви, заставила меня ухватиться, как за якорь спасения, за мысль отдать всю жизнь на воспитание детей народа в привычках любви, подготавливая для них возможность стройно организовать жизнь и все роды труда на основе братолюбия. Эта мысль была дана мне сновидением, в котором я видел себя в избе, в обществе крестьянских детей, с которыми беседовал. Лица их были как будто преображенными, просветленными гармоничным сочетанием света разума и вдохновения любви. Среди них я дышал дорогою, родною атмосферою любви. Этот сон дал толчок мыслям моим и воле моей в новом направлении: я понял, где выход, в чем спасение для бедного, мятущегося, близкого к отчаянию, разъединенного в злобе и глубоко несчастного в своем озлоблении человечества, понял и то, каков и главный долг совести интеллигентных представителей живой любви, что они могут и должны сделать для детей народа, умственный и нравственный уровень которого был бы совсем иной, если бы предки наши в течение веков не были бы так чужды любви и на живых людей смотрели не как на рабочую силу, а как на братьев, способных любить и достойных любви.

И я приступил к тому делу любви, которому служу в течение 20 лет (с 1881 года), делу, которое в настоящее время принимает размеры и приводит к результатам, которых предвидеть было невозможно. Отношение к этому делу всего окружающего общества и богатый опыт пережитого представляет громадный интерес и высоко поучительно для общечеловеческого самосознания. Историю этих отношений и этого опыта я постараюсь изложить возможно подробнее в отдельном сочинении и сделать это считаю для себя особенно обязательными. Здесь могу только кратко перечислить самое главное.

С каждым днем передо мною все более и более ярко обрисовывалась страшная картина отрешенности человечества не только от привычек устойчивой, торжествующей любви, но и от самого сознания ее жизненного значения, страшная картина невероятной закоренелости в привычках страха и корысти, при твердой вере в разумность, силу и целесообразность насилия, палок страха и приманок корысти. Громадное большинство человечества, воспитанное веками рабства и биржи, и думает, и чувствует, как рабы и торгаши, даже и тогда, когда они, как гирляндами цветов, разукрашивают жизнь свою мечтами об идеалах, любви и красоте. Громадное большинство даже фанатиков различных религиозных и философских идеалов только утешают себя, как детскою игрушкою играя данным идеалом, пока он остается в области отвлеченной теории; осуществления его в жизни они совсем не желают, недоверчиво сторонясь и даже становясь врагами тех, кто делает малейшую попытку в этом направлении, потому что на деле все эти идеалы одни цветы, долженствующие разукрашать праздники, литературу, поэзию, искусство и науки, но не составляют живой правды жизни духа и совсем не соответствуют ни духовным привычкам, ни сердечным потребностям будничной жизни. Вся разница сводится к тому, что одни — рабы мирные, другие — рабы крамольные, одни — торгаши расчетливые и практичные, другие — безалаберные и сентиментальные, но у всех одинаковы привычки страха и корысти, идеал анархии в двух ее разновидностях: самодурства властных или крамольной анархии подвластных. И вся дисциплина современного общества одна иллюзия, потому что и она — дисциплина страха и дисциплина корысти: эта призрачная дисциплина чисто внешняя, требующая постоянного воздействия палки страха и приманки корысти, без чего неминуемо проявится анархия как единая живая правда настроения душ миллионов рабов и торгашей. Вот что делает неизбежным разорительное и позорное явление вооруженного мира в семье, в обществе, в государствах и жизни международной. Властные анархисты утешают себя тем, что это нормальный порядок вещей, что это и быть не может иначе. Подвластные анархисты утешают себя тем, что это грех буржуа и сильных мира сего, что они знают верный рецепт от всех зол человеческих и все исправят, когда станут властными или осуществят правду анархии.

Тяжелый опыт убедил меня, что причины зла гораздо более всеобщи, гораздо глубже и устойчивее, чем думают. Никакая внешняя организация, никакие внешние перевороты не могут спасти человечество. Зло не в формах, а в живой правде настроения, в живой правде направления воли. Формы — только внешние проявления внутренней правды. Любовь, истина и добро — синонимы. Пока нет духовных привычек живой, торжествующей любви, нет возможности осуществить добро, ребячески наивно мечтать об его осуществлении. Только устойчивая и последовательная любовь и может водворить гармонию в душах и жизни, постоянно оставаясь сама собою, никогда себе не изменяя, ничего не проклиная, ничего не распиная, все любя, все благословляя, все объединяя, гармонизируя и природу, и разум, и любовь. Пока миллионы людей не будут воспитаны в привычках устойчивой, торжествующей, последовательной любви, они не будут иметь в себе инстинкты единой внутренней, не внешней дисциплины, живой правды сознательной, добровольной дисциплины любви, без которой не может быть и сознательного, добровольного самоограничения, без которой и общество, и государство всегда будут нуждаться, для поддержания хотя бы внешнего порядка, в палках страха и в приманках корысти, под страхом немедленного проявления живой правды анархии в умах и сердцах миллионов рабов и торгашей.

Вот что громко говорила мне жизнь, говорила мне все громче и громче по мере того, как я шаг за шагом подвигался в деле духовного перевоспитания детей народа к привычкам любви, к дисциплине любви, к делу любви.

Это громко говорили мне те охранители, которые, проповедуя порядок в жизни, считали опасным новшеством и вредным социализмом это дело мира, любви и порядка. Это громко говорили мне и благочестивые христиане и ученые богословы, которые, приближаясь устами своими к Богу, считали за доказательство ереси и измены традициям церкви осуществление в жизни того, что они в теории боготворят и в храмах проповедуют, отчего по праздникам приходят в умиление. Это громко сказали мне те, гордые умом представители науки и интеллигенции, которые, мечтая и много говоря о благе народном, с нескрываемым презрением и недоброжелательством отнеслись к этому реальному делу любви и свободы, подготовляющему возможность в жизни добровольной дисциплины любви без цепей страха и корысти. Это громко сказали мне те родители из простого народа, которые не могли взять в толк побудительных причин моей деятельности, объясняли ее самыми позорными побуждениями корысти и честолюбия и в то же время охотно отдавали мне детей своих на воспитание, всячески стараясь меня обмануть, внушить детям нелюбовь, неуважение и недоверие ко мне, советуя им воспользоваться выгодами образования и аттестата с эгоистичными, корыстными целями, ревниво охраняя себя от нравственного воздействия школы. Это всего громче сказали мне те из воспитанников моих, которые, имея ум, чтобы понять, и сердце, способное любить, остались совершенно чужими, в течение многих лет отвергая услуги моей опытности, отвечая холодным равнодушием на настойчивые призывы к братолюбию, предпочитая по выходе из школы идти торговать на ярмарку жизни, вместо того чтобы совместно со мною созидать честную радость братства трудового, того дела мира и любви, к которому они из всего человечества наиболее специально и систематично подготовлялись.

Вот тяжелый опыт жизни моей. Вот страшное отражение в зеркале отношения к живому делу любви, искаженного злобою и корыстью духовного лица современного человечества.

Опасность дальнейшего прозябания человечества в этой духовной тине стала для меня еще более очевидною. Обязанность всех людей доброй воли энергично приняться за воспитание детей и самовоспитание в направлении привычек любви и дисциплины любви, приступить немедля к делу стройной организации добра в жизни путем организации всей жизни и всех родов труда на основе братолюбия — еще более несомненною. Рядом с тяжелым опытом, о котором говорил, я счастлив, что могу поделиться и радостным опытом практической возможности, несмотря на все эти неблагоприятные обстоятельства, не только дела любви, но и благоприятных в этом деле результатов, открывающих такие светлые горизонты, о которых при начале дела казалось трудно и мечтать.

В настоящее время в моем имении пять школ для детей дошкольного возраста, большая сельская школа, общежитие при ней, мужская и женская сельскохозяйственные школы. Система воспитания в школах наших выработалась по необходимости совершенно своеобразно. Находя невозможным соединять дело воспитания с делом дрессировки и необходимым для воспитания привычек любви, логики любви и по отношению к воспитанникам, мы совершенно отказались от всяких наказаний и наград, как от палок страха, так и от приманок корысти. Желая подготовить к делу организации добра в жизни, мы и в школьную жизнь детей ввели организацию добра, способствующую постепенному закреплению в духе добрых навыков единения в братолюбии. Постепенно школа духовно крепла, обращаясь в одну дружную семью, быстро ассимилирующую вновь поступающих. Грустные явления, бывшие прежде нормальными, стали исключением, и грубые умом и сердцем люди, составлявшие прежде большинство, являются теперь чужаками, возмущающими нравственное чувство, любовь и совесть большинства.

Пять лет жизни в атмосфере любви в мужской сельскохозяйственной школе и четыре года — в женской, оказалось достаточным для того, чтобы для многих организация жизни на началах братолюбия стала не только делом посильным, но и потребностью совести и любящего сердца. Не все устояли на этом пути, многих жизнь заманила своими пестрыми игрушками, многих духовная дань заставила искать спокойного прозябания там, где можно было не бороться с антисоциальными привычками старого человека, во многих любовь к общему делу не осилила личных антипатий и придирчивой требовательности по отношению к отдельным пионерам этого нового и по новости во многих отношениях непривычного, трудного дела. Не все, изменившие делу любви, изменили вполне и принципу любви. На дело любви, кроме сознания первенствующего значения и живой правды любви, необходимы еще самоотвержение, великодушие, добрые навыки устойчивой, торжествующей любви, необходимо, чтобы братолюбие было высшею потребностью, которой сознательно и радостно подчинялись все остальные потребности, с которою настойчиво все остальные потребности примирялись бы, приводились в гармонию. Без этого фатальна измена делу любви, даже и при ясном сознании всего ее значения. Даже те, которые не захотели отдать себя и жизнь свою на дело любви или изменили ему, остаются иногда теоретиками любви, признающими за позорную слабость воли свою непоследовательность в практической жизни. Таким образом, они остаются все же проповедниками любви, хотя и в несравненно меньшей степени и несравненно менее убедительными, чем те, которые проповедуют не словом, а делом организации жизни на началах братолюбия. Иногда, оставаясь холодными и недоверчивыми среди любящих, более того, доходя до грубого озлобления в чуждой для них атмосфере любви, они, сами того не замечая, воспринимают благие семена, которые прорастают и иногда роскошно развиваются при иных обстоятельствах, путем тяжелого, скорбного личного опыта. Так, много раз я в этом убеждался, что не верю больше обманчивой букве внешней неудачи. Истина, правда, добро, любовь — все это гораздо более естественно, убедительно и дорого для человека, чем кажется. Самое озлобление является не чем иным, как животным страхом рутины перед убийственною для него силою света и вдохновения. Человек рутины отстаивает покой своего прозябания, излюбленную анархию ума и сердца своего. Хаос пугается труда своего преображения в стройную гармонию, еще не понимая, что труд этот радость, что иго это — благо и бремя это легко, когда они являются делом любви. Психологический процесс, происходящий при этом, так интересен и поучителен, что я не могу не поделиться более подробно этим опытом жизни.

Любовь — высшее сокровище, самая дорогая жемчужина жизни, но она так затеряна, так загрязнена в навозной куче злобы и пошлости, что мало кто понимает ее действительную ценность. Самая ценность любви зависит не оттого, сколько нас любят, а от того, сколько мы любим. Незначительная ласка со стороны любимого нами существа имеет для нас громадную цену, и, напротив, безграничное самоотвержение любви может быть даже тягостным для нас со стороны тех, кого сами мы не любим. Душа холодная или озлобленная, а позор духовной атмосферы жизненной биржи так велик, что даже между детьми это явление не редкость, попадая в чуждую себе среду любви, проникается недоверием и придирчивым недоброжелательством. Мы неизменно судим о других по себе. То, что для нас естественно, мы считаем естественным и для других. Пока сами мы не любим, нам кажется естественным не любить, неестественным любить. Всех любящих и высказывающих любовь свою мы склонны подозревать в неискренности и притворстве. При таких обстоятельствах озлобление неизбежно. Даже в самих себе мы склонны относиться с крайним недоверием к первым проблескам зарождения нового чувства. Когда мы долго жили злобою и недоверием, первые робкие шаги на путях любви мы, естественно, делаем с неловкостью начинающего ходить ребенка, мы часто спотыкаемся и падаем, шаги наши неловки и самим нам кажутся смешными. Оставаться в привычной нам позе злобы и недоверия для нас проще. И вот старая рутина нам кажется простотою и искренностью, а любовь — смешным, лживым притворством. Осудив любовь в себе, мы, естественно, осудим ее и в других. Людей распущенных и грубых, не стесняющихся проявлять свою духовную анархию, мы признаем симпатичными, искренними, прямыми, а тех, которые любят, которые дисциплинированны любовью, — презренными комедиантами любви. Как не озлобиться против них, — и озлобление доходит до чудовищных размеров, до необходимости полного разрыва. Именно этот разрыв и необходим, и спасителен. Только попав в среду простых искренних людей, свободно проявляющих свою индивидуальность, только тяжелым личным опытом испытав всю прелесть хаоса жизни, соответствующей этому настроению, начинают понимать ценность того, что отвергали, начинают понимать невозможность систематичного ежеминутного притворства в живом деле любви и верить в искренность тех, от кого с недоверием сторонились. Какие горячие письма, полные глубокого сознания значения любви, искренней любви и тоски по делу любви, мне приходилось получать от тех, которые тяжелым личным опытом убедились в том, что, по недостатку любви и доверия ко мне, они раньше отвергли!.. Для людей, замороженных духовною стужей гордости ума и сердечного озлобления, необходимы эти две стадии эволюции в направлении любви. Необходимо испытать на себе действие любви, пожить в атмосфере любви и затем пройти тяжелую школу жизни в пучине моря житейского. По гордости они ни от кого не примут истину, но познав ее, они не будут более в состоянии ее игнорировать и постепенно помирятся с нею, когда она явится им результатом собственного жизненного опыта. По озлоблению они не примут любовь, пока она сама призывает их, пока другие стремятся зажечь святым огнем любви светильник души их; они отвергнут все старания как насилие над собою, как попытку ограничить свободу злобы и равнодушия в них. Но холодная, озлобленная душа их соприкоснулась со святым огнем любви, испытала хотя минутно радость света, нежную ласку животворного тепла; рано или поздно они с любовью и умилением, как о дорогой святыне, вспомнят об этих минутах, и затоскует душа, и возгорится святой огонь и обратит в святой храм холодное, поруганное капище тайника души их. Не пугайтесь же неудач, не верьте лживой букве преходящих фактов в истории дела любви. Не падайте духом даже и тогда, когда грубо отвергнут любовь вашу, когда над святынею дела любви надругаются. Вы не знаете сокровенной силы святого огня любви, вы не знаете, какие семена запали в умы и сердца и когда и при каких обстоятельствах семена эти прорастут.

Вот радостный опыт жизни моей. Отзывчивые, любящие души, как цветки, распускаются и благоухают под животворными лучами любви, в ее живительной атмосфере; холодные и даже озлобленные временно ожесточаются еще более, ожесточение это может принять чудовищные размеры, выразиться в самых уродливых формах, но часто это не что иное, как конвульсии агонии старого человека, муки рождения от совести в совесть, от старой совести в новую совесть. Гораздо страшнее измена любви, когда гордость, духовная лень или какая-либо низкая, грязная страсть, именно потому и низкая и грязная, что не согласована с любовью, подавляет любовь, приводит к кощунству измены и надругательства над тою святынею, к которой приобщились. Инстинктивно чувствуя весь ужас этого преступления, гордая душа не хочет допустить самую мысль о том, что она могла так низко пасть, и предпочитает упорно отрицать самое достоинство любви или уверять себя и других, что никто любви не заслуживает. Гордость неизбежна при отсутствии любви, она антитеза любви. При любви гордость невозможна, по крайней мере по отношению к тем, кого любишь; неизбежно смирение признания, что любимые существа достойны любви нашей. Измена любви в том и состоит, что мы перестаем смиренно признавать достойными любви нашей ближних наших, не только не любим их, но и не стремимся, не хотим любить их, горделиво признаем за собою право быть равнодушными, питать злые чувства, быть жестокими. Вот почему любовь и смирение, с одной стороны, гордость и озлобление, с другой, — синонимы. Есть логика любви и есть логика злобы. Как для любви естественно, логично искать и находить причины любить, что логично, неизбежно приводит к единению в братолюбии, так для злобы логично, естественно искать и находить причины для осуждения, для злобы, что логично, неизбежно приводит к разъединению, борьбе, вооруженному миру. Как для смирения логично, естественно признавать братство, что неизбежно приводит к добровольной дисциплине самоограничения любящей души на пользу тем, кого до ревности любишь и уважаешь, так и для гордости естественно, логично свою личность поставить так высоко, до того заслонить собою весь мир, что станет неизбежным признать за собою неотъемлемое право на безграничное своеволие и внесение в жизнь под тою или другою благовидною маской, под высокоохранительным ярлыком самодурства или под ультралиберальным ярлыком радикализма, все те же ужасы, все тот же беспорядок, все то же безграничное своеволие анархии.

Вот почему так наивны и так безрезультатны все попытки осуществить единение, мир и свободу среди людей, чуждых любви и по отсутствию любви не умеющих относиться смиренно друг к другу и уважать друг друга.

И в школах наших, возрастая в любви, дорастают и до дисциплины любви, дорастают с тем вместе и до потребности единения в братолюбии. Именно настолько и дорастают до способности послужить на дело любви, до устойчивой дисциплины любви, до торжествующей потребности единения в братолюбии, насколько возросла любовь к Богу и к ближним, насколько она стала устойчивою и торжествующею над всеми препятствиями, насколько на ее святом огне сгорела в тайниках души человека грязь гордости, себялюбия и озлобления.

Таких людей, способных на дело любви, оказалось достаточно для того, чтобы стало возможным приступить к осуществлению этого дела в жизни. По выходе из школ наших молодые люди организуют рабочие артели для совместного дружного труда на пользу общую. Молодые девушки, со своей стороны, образуют артели портних, прачек и молочниц. Все эти артели объединены в одно трудовое братство, устав которого был утвержден надлежащими властями. Оно было признано юридическим лицом и ему было высочайше даровано право приобретать и отчуждать недвижимую собственность.

Братство наше задается тремя главными целями: 1) воспитывать детей к сознанию первенствующего значения любви и к добрым привычкам устойчивого торжествующего братолюбия, 2) стройно организовать всю жизнь, все отношения и все роды труда на началах братолюбия и 3) по возможности, и вне братства поддерживать явления жизни, родственные первым двум целям.

Дальнейшая программа деятельности нашей такова: организовав все роды труда, входящие в сферу экономической жизни того имения, в котором братство основано, а жизнь эта очень разнообразна, благодаря соединению в этом имении двух родов экономической деятельности, добывающей и обрабатывающей, мы приступим при первой возможности к основанию профессиональных школ и организации филиальных отделений братства в имениях, принадлежащих нам в двух других губерниях: Петербургской и Нижегородской. Наконец, в одном из больших городов, всего вероятнее в Москве, как наиболее центральном, организуем торговую братскую артель и таким образом докажем возможность организации всех родов труда (земледелия, промышленности и торговли) на братских началах), чуждых тех приманок корысти, которые обращают весь мир в одну биржу, на которой все борются за обладание богатством и теми положениями, которые при наименьшем труде обеспечивают наибольший почет и наибольшие выгоды.

Дело трудовых братств не требует никаких ни политических, ни социальных переворотов, ничего насильственно не разрушает. Это дело кротости, любви и мирной организации, одинаково полезное как для бедных, так и для богатых, как для церквей, так и для государств, для всех, кто искренне желает общего блага, мира и единения в братолюбии.

Для бедных значение таких трудовых братств очевидно как мирного убежища от хаоса грубой борьбы за существование и неизбежных при нем назойливых искушений и всевозможных экономических и нравственных опасностей. Для богатых — это наиболее симпатичный и достойный переход к лучшему, выход из того позорного и грубо эгоистичного положения, которое создано им капиталистическим строем. Пользоваться богатством, сознавая, как мало наши интересы согласованы с интересами рабочих классов, какую зависть и злобу вызывает наше исключительное положение, каким обманчивым, только усыпляющим совесть паллиативом является самая широкая благотворительность, становится все более и более невыносимым для тех, в ком любовь не подавлена холодными расчетами ума или грубым деспотизмом властных ощущений. Мы (семья моя состоит из старушки-матушки и двух сестер моих, совершенно солидарных со мною в убеждениях и стремлениях), не имея детей, можем свободно располагать родовым имуществом нашим. Отказавшись от радостей семейной жизни, я тем сохранил полную экономическую свободу свою. Но и в том случае, если бы у меня была семья и я не мог бы по закону располагать родовым имуществом, передав детям моим вместе с жизнию и исключительное, привилегированное социальное положение, даже и в этом случае ничего лучшего я для них не желал бы и не мог бы придумать, считал бы нравственной обязанностью своею делать то же дело любви, созидать то же трудовое братство и завещать им отдавать этому братству в аренду все земли и заводы, причем возможны бесконечно большая солидарность интересов, бесконечно более нравственно чистоплотные и благородные взаимные отношения, чем в настоящее время, когда все продается и из-за всего происходит ежеминутный торг и борьба взаимно противоречивых интересов. Чтобы не понимать всего этого и не чувствовать скорбь и позор такого положения вещей, нужна такая степень умственной и нравственной тупости, какая встречается не часто в наши дни. Многие чувствуют себя глубоко неудовлетворенными, неспособными на жестокое легкомыслие безмятежного и непробудного пьянства на позорной оргии жизни. Многие томятся, многие тяготятся жизнью, но немногие верят в силу любви, немногие даже только понимают ее жизненное значение, абсолютную, вечную правду ее. Вот почему так мало людей, понимающих, где выход из лабиринта современных осложнений, так мало веры в возможность какого-либо выхода, так мало людей, способных приступить к делу организации добра в жизни. А между тем это дело, все более и более необходимое для блага всех церквей, всех государств, всех народов. Человечество слишком умственно развилось для того, чтобы возможно было с прежней наивностью и недомыслием относиться к вере и жизни. Для народов необходим определенный идеал и определенная программа непрестанного прогресса в направлении к этому идеалу. Народам надоело бессрочно толочься на одном месте, не понимая, где они и куда их ведут. Все представители добра, все сыны света не могут не радоваться тому и не приветствовать этого стремления человечества от мрака и позора прозябания к свету и правде жизни разумной. Всякая церковь признает себя хранительницею истины, правды и добра, хранительницею высочайшего идеала, в этом — животворящий дух самого смысла и права ее на существование. Пока она не организует добро в жизни, пока она не предлагает верующим никакой определенной программы, она не может иметь на жизнь никакого влияния и тем самым утрачивает всякое жизненное значение. Именно это и констатируют неверующие, называя такую веру абсурдом, устарелой утопией, годной разве для утешения больных и слабоумных людей, а верующих такою верою — фарисеями, лицемерами и идиотизированными ханжами. Поставить высоко знамя веры, доказать, что она и теперь — живой светоч, способный удовлетворить умы и сердца, предлагая им заведомо высший идеал, гармонизирующий любовь, разум и природу, все творение Бога, во имя которого говорят церкви, все, что изошло от первопричины бытия и потому имеет разумное право на существование, доказать, что вера заключает в себе и самую разумную программу упорядочения жизни, организации добра — вот священная обязанность для всякой церкви, имеющей веру в саму себя, желающей доказать, что она осталась верна истинному Богу, не желающей подписать себе смертный приговор, сделавшись позорным орудием низменных, своекорыстных целей.

Для всякого государства — это залог мирного развития и единения в братолюбии всех классов общества, принимающих участие в его жизни.

Тем, кому покажется чрезмерным сказанное мною, кто усомнится в основательности моей оценки значения любви и возможных результатов стройной организации дела любви в жизни, — я скажу одно: верьте в искренность моего глубокого убеждения, примите в соображение опыт, вынесенный мною из многолетнего служения на дело любви и выслушайте терпеливо то, что я имею сказать вам о значении любви и необходимости для человечества единения в братолюбии.