Писать расчётливо навзрыд

Писать расчётливо навзрыд

Светлана Алексиевич. Время секонд-хенд. - М.: Время, 2013. – 512 с. – 5000 экз.

Можно ли судить о литературе в её отсутствие? Ну, вот если писатель есть и даже номинирован на Нобелевскую премию – а литературы, им созданной, нет? Людмила Улицкая в сходном случае поступила честнее – назвала себя: автор-составитель. Светлана Алексиевич выпускает уже пятую книгу, ценность которой тем больше, чем меньше в ней присутствие Алексиевич. Книгу свидетельств – страшных, горьких, сквозь рыдания рассказанных. Специально отобранных по этому признаку (в одном из интервью Алексиевич говорит, что для книги "У войны не женское лицо" отобрала 200 из 500 рассказов, в другом – что и в последней книге целеустремлённо «прошла по самому болевому»). Однако Нобелевскую премию по литературе не дают репортёрам, как бы добросовестна ни была их работа. Её не дают шоумену Андрею Малахову, хотя его передача «Пусть говорят» – образчик натуралистического надрыва. И почему-то не дают Нобелевку собирателям-фольклористам. Её дают – за творчество. Поэтому, хотя вся ценность книги Алексиевич равна мере её подлинности, нам придётся присмотреться к её художественности. Что ещё писательница сделала специально?

Что она отсекла, посчитав незначительным, – мы не знаем. Взглянем на оставшееся и очевидное. Она озаглавила книгу. Смонтировала материал. И написала введение. Разберём подробно.

«Время секонд-хенд» – отличное название. Уже практически на две трети переведённое на главный язык мировой демократии. От него, как и в прежних книгах Алексиевич, веет звонкой газетной афористичностью. В русской литературе книги чаще назывались простенько: «Подросток», «Доктор Живаго», «Мужики и бабы». А тут – «У войны не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики»[?] что ни название – то полёт фантазии. Есть у полёта и смысл: «секонд-хенд» время потому, что в нём нет свежих идей и устремлений. Всё – с чужого плеча, всё – ностальгия. Казалось бы, откуда и ждать свежих устремлений, если эта кровоточащая тоска собиралась целенаправленно? Но тем не менее – секонд-хенд, подержанное. И пусть в любимых писательницей западных странах не выбрасывать, использовать подержанные вещи – разумно, ответственно, экологично, наконец, – в книге Алексиевич этот термин обозначает нечто безрадостное и подлежащее изживанию.

«Художественный монтаж» книги у кого-то вызовет восхищение своей пестротой, у кого-то – чувство, что Алексиевич в книгу про современность вставила свидетельства, не вместившиеся в её книги про Великую Отечественную войну и про самоубийц. Впрочем, правдивое свидетельство не имеет срока давности, так же как и книга Алексиевич не имеет цельности художественного замысла. Но присутствие автора (который не подумал прибавить к своему статусу слово «составитель») снова ярче всего проявляется в заголовках: «Про то, что мы выросли среди палачей и жертв», «Про то, что нам надо выбрать: великую историю или банальную жизнь», «О времени, когда всякий, кто убивает, думает, что он служит Богу». Милые программные заголовки. Прежде чем перейти к смыслу, который Алексиевич в них вкладывает, заострим внимание ещё на одном художественном приёме, которым балует нас писательница. Вот старый большевик рассказывает о своей страшной, наполненной трудом и войной жизни. О том, как белые и красные вспарывали друг другу животы. Как били его в тюремных застенках за то, что не донёс на жену. Об ужасах этапирования кулаков в Сибирь. И о том, что он, старый большевик, на многое теперь смотрит иначе и горько раскаивается, но великая коммунистическая идея живёт в его сердце. Алексиевич слушает внимательно. Не перебивает. А в записи – перемежает рассказ антисоветскими анекдотами, которыми её потчевал внук большевика. Художественная обработка! Игра на контрастах! Какая прелесть…

Присмотримся к введению. Его-то Алексиевич всецело написала сама. Здесь она – несомненно – автор. Вот с какого многозначительного эпиграфа она подступается к теме: «Жертва и палач одинаково отвратительны, и урок лагеря в том, что это братство в падении». После этих разящих слов введение (оно называется «Записки соучастника», что призвано всячески символизировать) можно и пропустить – ничего интонационно нового там не прозвучит. Но мы с фонарём ищем Алексиевич-творца и не убоимся надвигающихся трудностей. Вначале, набравшись духу, прочитать 480 страниц свидетельств – пугающе-подлинных. А потом взять в руки карандаш, чтобы ставить на полях авторского текста знаки вопроса.

«За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип – homo soveticus». Полноте, Светлана Александровна. Неужели всего 70? Почему тогда у вас дальше столько рассуждений о русском культе страдания, о порочности всей русской – военной – истории?

«Мы полны ненависти и предрассудков». Вы так думаете? Но ведь это не следует из рассказов, которые вы отобрали. В них – бездны отчаяния, горные хребты сожаления и страдания… но пренебрежимо мало предрассудков и ненависти. Даже в этих заходящихся в крике текстах люди больше говорят о примирении.

«Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили». Судя по собранным вами же рассказам – это не так. Говорили много.

«В девяностые… да, мы были счастливыми». В вашей книге многие говорят, что в 90-е они были самыми несчастными.

«Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знала и русская литература…» Судя по собранным вами же рассказам, многие люди и сейчас не хотят жить без великой идеи. И зачем тогда вы сами через пару страниц пишете о «сегодняшних студентах», которые «радикально настроены, мечтают о своей революции»?

«У тех, кто родился в СССР, и тех, кто родился не в СССР, нет общего опыта. Они – люди с разных планет». В интервью в конце книги вы говорите иное: «Кто-то из детства что-то запомнил и учился у людей, которые жили при социализме, и по учебникам, которые писали люди из социализма. Социализм ещё во всех нас, он везде, им всё нашпиговано».

«Многие встретили правду как врага. И свободу тоже… Больше было тех, кого свобода раздражала: «Я купил три газеты, и в каждой своя правда? Где же настоящая правда? Раньше прочитаешь утром газету «Правда» – и всё знаешь». Раздражала людей не свобода, а понимание, что где-то их обманывают, непонимание – где. Неспособность отделить право на правду от свободы вранья – коренной порок публициста.

«Если я начинала разговор о покаянии, в ответ слышала: «За что я должен каяться?» Каждый чув­ствовал себя жертвой, но не соучаст­ником…» Да, тут вам стоит просто смириться с тем, что вы, чувствующая себя соучастницей, – в меньшинстве. Как раз покаяние и подразумевает смирение.

«Возрождаются старомодные идеи: о великой империи, о «железной руке», «об особом русском пути». Вернули советский гимн, есть комсомол, только он называется «Наши», есть партия власти, копирующая коммунистическую партию… Вместо марксизма-ленинизма – православие…» Музыка Александрова не делает гимн «советским»; люди, принимающие решения, об особом русском пути помалкивают; «Наши» – не комсомол; партия власти по своим жизненным предпочтениям далека от КПСС. А чем не угодило вам православие? И, кстати, почему вы, белорусский прозаик (ведь это потрудились обозначить даже на обложке!), настолько озабочены происходящим в соседней стране? Вам мало собственно белорусского казуса?

Писательница сетует, что правда не в почёте, что «лучшая защита, как нам представляется, – составить кубики не из событий прошлого даже, а из наших мифов». Но беда в том, что книга Светланы Алексиевич – удручающий образец того, как человек, даже выслушав и записав многоголосую правду, не в состоянии её осмыслить. Если человеческая правда настолько вопиюще разная… если писательница-интеллектуалка не способна избежать неправды и взаимоисключающих формулировок в пределах даже не одной книги, а пары страниц… можно ли строго судить тех, кто ищет спасения в мифах? В конце концов в них тоже есть какая-то правда.

Эта книга номинирована на Нобелевскую премию по литературе. Свидетельства людские и правда внушают трепет. Но ведь их не читают. Или, что ещё хуже, читают так, как прочёл шведский журналист, восторгающийся «белорусским документальным поэтом Светланой Алексиевич»: «Люди говорят с тоской в душе о старом времени, о ночных разговорах на кухнях, когда все обсуждали Пушкина и Пастернака. И они, кажется, ничуть не удивлены тем, что эти утончённые разговоры не оставили более существенных следов в русском обществе, которое, пользуясь их же словами, практически за ночь смогло превратиться в вульгарное и жадное гнездо торгашей… Как можно вспоминать «счастливую жизнь» и не помнить произвола, убийств, пустых магазинов, бесконечных очередей, пустой риторики и динозавров в президиумах?» Удивлены. Помним. Об этом люди и рассказывают, оттого-то им так плохо... Швед Пер Свенссон прочёл (пролистал?) книгу Светланы Алексиевич. И ничего не понял. Правда, даже кричащая, осталась пустым звуком. А вот за «художественное оформление» могут дать Нобелевку.