Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ

Получив первые в новом году номера толстых журналов, первым делом посмотрел насколько уменьшились их тиражи. Вы знаете, тиражи снижаются каждое полугодие, и я всегда в начале и середине года открываю выходные данные, предвкушая радость. В этом году показатели вообще супер: "Дружба народов", например, докатилась до несчастных трех тысяч экземпляров, немногим больше тиражи у "Октября" и "Знамени". И даже у "Нового мира", всеми правдами и неправдами цепляющегося за существование, тираж снизился практически на тридцать процентов!

"Все тайное становится явным, — могут сказать после прочтения этих строк. — Наконец-то он обнаружил свое истинное лицо: злорадствующий ненавистник литературы и сладострастный некрофил". "Да", — отвечу я, не желая оправдываться. Все тайное становится явным, в том числе истинный масштаб в культурном пространстве такого надуманного явления, как толстые журналы. Их состояние с состоянием литературы как таковой никак не связано. Фальшь, с которой заинтересованные лица пытаются подменить функционированием журналов реальную ценность литературы, даже создать видимость некоей общественной их значимости, особенно заметна на примере "Нового мира".

Из номера в номер журнал извещает о предстоящих публикациях на первой странице (перед оглавлением), и всегда это анонс не на ближайшие номера, а как минимум на ближайшие два года. Называются около сотни имен и бесчисленные "романы" и "повести", которыми якобы располагает редакция. "Якобы" — оговорка вполне оправданная: "Новый мир" в течение четырех последних лет анонсировал повесть В.Астафьева "Приключения Спирьки", решающее произведение, где должен был наконец проявиться и стать очевидным для всех астафьевский гений. Да вот Смерть помешала. И как только позволили технические возможности, напоминание о загадочном Спирьке со страниц журнала сразу же стерли.

Над оглавлением, над анонсом красуется огромный слоган: НОВЫЙ ВЕК, НОВЫЙ МИР — и далее совсем уже аршинными буквами: БУДЬ КОНСЕРВАТОРОМ, ВЫБЕРИ СВОБОДУ. Никакой другой журнал не опустился еще до такого рода рекламно-идеологических виньеток.

За всем этим — крайняя неуверенность в своих силах, неверие, что можно привлечь внимание художественными достоинствами публикуемых произведений. Удачи если случаются, то эпизодически, и даже не удачи, удачки. Рассказ Андрея Волоса "My moon" из этого разряда.

Профессионализм. Точно отмерена дистанция повествования, которую А.Волос, как опытный спортсмен, проходит расчетливо, сдержанно, лишь на финишной прямой производя решающий, исключающий риск рывок. И в содержании рассказа, и в демонстрации своих технических возможностей — отчетливое желание автора произвести впечатление, что в общем-то ему удается. Первый парень на деревне.

В общем же впечатление от прозы, представленной в январе толстыми журналами, крайне бледное и на редкость ровное. Сергей Гандлевский, Валерий Попов, Борис Хазанов, Валерий Пискунов, Надежда Веневитинова, Владимир Новиков, Георгий Бао: уже не интересно спорить, кто крупнее, кто мельче в этом собрании великанов.

Различие степени значимости (текстов? авторов?) проявится, пожалуй, если не ограничиться оценкой только художественного уровня, но привлечь к рассмотрению личностное начало автора. Тем более поводы для этого есть.

Сергей Гандлевский в "Знамени" публикует огромный текст о самом себе; прячется, правда, за вымышленным именем и не стесняясь определяет текст как роман. Роман так роман, не взыщем за маленькие, можно сказать, детские хитрости. Сложнее проявить великодушие по отношению к качеству текста, и, если так можно выразиться, к качеству личности главного героя, alter ego автора. Плохо переваренный Трифонов усугубляется собственно авторской бестактностью: "…узнал задним числом и заскрежетал остатками зубов, что перед презентацией книжки в зальце одной библиотеки трогательная моя Лариса обрывала телефоны знакомых и полузнакомых и просила придти, а еще лучше выступить. Устроил ей отвратительный, с визгом скандал, после извинялся; даже в честь примирения совокупились — чего уже давно не водится за нами".

Немногим более благополучна автобиографическая повесть Валерия Пискунова в "Дружбе народов", сочинение-воспоминание-грезы о первой любви. "Тоска желания и тоска ожидания переиначили меня, и чувства, которые до сих пор доставляли мне впечатления в полном согласие (так в тексте автора. — И.К.) составили колдовской заговор: теперь они насылали на меня впечатления, которые, минуя беспомощные волю и разум, врывались в меня нежданными вестниками — косноязычными порученцами Судьбы, мелочно соблюдающей пункты и подпункты ей одной ведомого Протокола." и т.д. и т.п.

И т.п. и т.д., с прустовской тщательностью, но далеко не с прустовским и даже не с набоковским уровнем стиля. Скорее это уровень поздней прозы Анатолия Ананьева (вечная память).

Среди опубликованного в минувшем месяце я выделил бы с оговорками повесть Бориса Хазанова в "Октябре".

Я ценю прозу Хазанова и каждую его вещь дочитываю до конца без насилия над собой. Но это мое частное приятие автора, и объективности ради нельзя не сказать о главном, хоть с грустью, с сожалением: по своим художественным возможностям это писатель ограниченный, бледный... И все-таки настоящий, не сконструированный издателями и пиарщиками, не выдуманный собственным самомнением. Такому писателю не требуется снисхождение, тем более жалость, Б.Хазанов выдерживает удар. По внутреннему потенциалу любая его повесть нисколько не меньше тех блюд, которые в кухне сегодняшней отечественной литературы считаются культовыми.

Он умен, образован, не лишен склонности к литературному эксперименту. Живя за границей, Б.Хазанов мог бы, задайся он такой целью, в удобной обстановке кропотливо выстругать как Т.Толстая, живоподобную куклу. Одеть ее в привлекательные одежды "с миру по нитке" и, пользуясь пиаровскими технологиями, преподнести в провинциальном отечестве как откровение. Но, ко всем уже названным свойствам, он писатель честный. И ему легко быть честным. В Б.Хазанове есть некая самодостаточность, проистекающая, может быть, из того, что не социальный темперамент движет им в творчестве, а интерес к человеку как к таковому, притом интерес подлинный. Эта подлинность освобождает автора от несносной для постороннего зрения и слуха заботы о каждой своей "кыси".