Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ (октябрьский обзор)

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ (октябрьский обзор)

"К 3 февраля 1945 года шесть дивизий 1-ого Белорусского фронта, преодолев за 20 дней до 500-600 километров, достигли правого берега Одера" — так начинается новый роман, новый "момент истины" бывшего смершевца Владимира БОГОМОЛОВА, посмертная публикация которого открыта десятой книжкой "НАШЕГО СОВРЕМЕННИКА" . Это, выражаясь словами В.Ходасевича, "автобиография вымышленного лица", растянувшаяся на шесть десятилетий, эпический роман о войсковой разведке и армейской контрразведке. Но Богомолов не был бы Богомоловым, когда бы ни ставил во главу угла ценности и проблемы человека, попавшего под "колесо истории" ("Меня уже столько пугали расстрелом и военным трибуналом, что я воспринимаю это как норму"). "Это не только история жизни моего поколения, это реквием по России, по её природе и нравственности, реквием по трудным, деформированным судьбам нескольких поколений десятков миллионов моих соотечественников" — писал Владимир Богомолов.

Отзвуки другой войны — чеченской — причина боли Владислава СОСНОВСКОГО в рассказе "Любовь по пятницам". Но это — не реквием, хотя предпосылки и намечались: "Правители стали возвращаться из отпусков из мест умеренных и благополучных. Почёсывались при виде предстоящих дел, раскачивались, вздыхали и грели память об экзотических островах. Солдаты поминали товарищей, а российский народ скрипел зубами, преодолевая очередные препятствия. Всё шло своим чередом. И не было, казалось, ничего нового под луною. Кроме, пожалуй, любви…" Вот так — неожиданно, "сквозь толщу обретённой на войне пустоты" раскрывается перед главным героем, искалеченным этой войною, жизнь.

Памятью слуха, зрения, души живёт и торопящийся "на встречу с живой роднёй" герой рассказа Владимира КРУПИНА "Отец, я ещё здесь". Но — изрезанная ножами скамья, "этот дом, его сиротство, этот больной в его стенах — разве это не есть состояние сегодняшней России? Этот заросший памятник. Эта издевательская похабщина южных людей. Надо и это всё выдержать".

Но надо ли? Марина СТРУКОВА с высоты "русского Коловрата" бросает своим стихом: "Есть холопские радости спорные Чтить закон и налоги платить. Веселее надеть форму чёрную, Чтоб в легенду страну воротить" . И — "это правильно, страшно, легко" для неё. И только ли для неё?..

" — Срамно вам плакаться, помоек жители! Ещё вы горюшка в глаза не видели. Готовьтесь! Скоро уж снесётся курочка… Яичко выпрыгнет из закоулочка. Да так раскрутится златое, ярое, что протрезвеет враз лахудра старая. Ишь, разъэтажилась, ишь, разрекламилась, шалава лживая, Москва блудливая!" — предупреждает Юрий ЛОЩИЦ поэмой "Христос ругается", эпиграфом к которой взяты слова апостола Павла: "Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных".

Уф, что это мы так развоевались… Марс что ли, бог войны, планетою своею критически близок последние дни? Вон даже Западные Европы замычали в тоске, освещённые пылающими в ночи машинами…

Хотя вот Светлана КЕКОВА, например, в "ЗНАМЕНИ" смотрит на жизнь иначе: "Я научилась жить средь тягот и утрат, не плача и тебя ни в чём не упрекая, но я давно нашла волшебный старый сад, где Герда навсегда забыла братца Кая". Но не все — Герды и далеко не все — Иваны, не помнящие родства, отсюда и боль душевная до сжатых кулаков. Да и боль самой Кековой — тоже отсюда: "Мы хлеб пекли, ходили по воду и огурцы солили впрок, пока по слову, как по проводу, бежал любви незримый ток" . Даже сквозь антистих Дмитрия ТОНКОНОГОВА ("Родите меня как блондинку, в чулках от Армани, Чтоб нежные пальцы и пуговками соски, Вокруг подъёмные краны — строительные мужики. Уж я бы росла, строилась, свешивалась с балкона, Воздушные поцелуи пускала и питалась планктоном. Но крикнул прораб, с усов сдувая тополиный пух: Иваныч, ты в натуре совсем опух?..") страдальчески прорывается покаянное: "Моя дорогая, забудь себя дома, Меня же оставь средь сибирских болот, где чахлые ёлки и клюква растёт. Вот только заткнулся бы, чёрт побери, Голос внутри".

Герою повести Семёна ФАЙБИСОВИЧА "Остатки сладки" тоже приходится часто выслушивать укоры в мрачном взгляде на вещи и жизнь, ведь у него: "Земля продолжает катастрофически переполняться, а Россия — вечно здесь всё не как у людей — наоборот, вымирает потихонечку, одного Жириновского навалом: совсем достал по всем телеканалам — хуже таракана…" Но вот он почти исправился и — справился, "кажись, с мизантропией и пессимизмом" и начинает вспоминать своих женщин — почти всех. Ох, лучше б он их не вспоминал. Ведь не с позиции любви , пусть даже многократно транслируемой, а с позиции — пользы теребится несчастная память. Эта — шапочку связала, та — фартук кухонный оставила, а ещё одна — осчастливила нестандартных размеров папочкой для рисунков. И так — до бесконечности сорока журнальных страниц. Начинаешь потихоньку ненавидеть это перечислительное серое занудство — без воздуха, без выхода куда-то, ну если не вглубь и ввысь, то хотя бы вбок. Но тем и коварна проза иногда, что хоть самой последней строкою, да вдруг и развернёт всё чуть ли не вспять. В общем, после ударных финальных фраз вздохнулось, наконец-то, почти примирённо…

А вот Юрий ПЕТКЕВИЧ, которому ещё в детстве в сердцах напророчили "пастухом быть", спел такую дивную чистую песенку своей прозой-свирелью, что вдруг уподобляешься той спасённой бабочке, которую "зажал в кулаке, и она там щекоталась, пока выбежал в подъезд и, спустившись на первый этаж, выпустил её. Бабочка, будто пьяная, закружилась в воздухе". Так и хочется тоже покружиться — в восторге от неуловимо платоновского аромата и хрупкой неуклюжести слога, похожего чистотою своей на отражённую западной частью неба утреннюю зарю. Редчайшее явление в русской современной литературе…

"В неясном предчувствии крыл" жила и поэзия Алексея ПРАСОЛОВА. "Стихи его будто пронзают мироздание, проникая в запредельную для человека потаённость. Сокровенная природа вещей также открыта поэту: он постигает её в одно-единственное озаряющее мгновение целиком во всей полноте звуков, красок и живой одушевлённой сути философского образа, воспаряя над бытием во вдохновенном поэтическом восторге" (Александр Суворов, "Голос грозы", "МОСКВА"). Подборкой стихов Прасолова открывается десятый номер журнала.

Глазами, "изнутри наполненными любовью и болью", смотрит на мир и человека в нём лирический герой Владимира ШЕМШУЧЕНКО ( "Слово было в начале. Страшным будет конец. Зачеркнёт одичанье Милосердный свинец. Я никчемный и грубый, и в репьях голова. Но в бескровные губы Я целую слова. Не суди меня строго, Коль тебе невдомёк: Слово было у Бога, И оно было Бог" ). Что-то глубинно-общее есть у этих поэтов. Может быть, "полыхающий закат", суженный "до полоски алеющей", а может быть, "звёздные ноты", которые "рассыпает Господь для поэтов на Млечном Пути"?

"Никто не знает, зачем нужно обдумывать жизнь и делать из неё выводы, — вопрошает Борис АГЕЕВ в своём романе "Душа населения", — но именно этим и занимается большинство людей и, как правило, делают не те выводы". О судьбе "побродяжьего" люда, готового "и к разбою и к иконописному делу", размышления автора, попутно открывающего нам и "закон женщины", заключающийся "в умножении радости"; и "прелести окаянного быта"; и тайну великого "мущщины", которую открыть и осмыслить до конца невозможно, так глубоко припорошена она забывчивостью людской, вернее, и не забывчивостью вовсе, а освобождающим "будущее от бремени прошлого спасительным памороком, ибо жить с таким знанием было нельзя, не выносили тяжести ни ум, ни сердце"…

К тайне настоящего "мущщины" приближается и Александр Мельников в ностальгическом своём "Стройотряде". Но об этом любознательный читатель узнает сам.

Семидесятилетию писательской организации Оренбуржья посвящённый, последний выпуск альманаха "ГОСТИНЫЙ ДВОР" поражает, в первую очередь, трепетным отношением к истории края, к культуре его, архитектуре, этнографии. Тщательно, по крупицам собранные и хранящиеся в архивах знания эти изымаются, обрабатываются и дарятся читающей публике наравне с живыми или записанными из уст ушедших уже людей воспоминаниями. Дорогая наша провинция трепещет над каждой крохой памяти об ушедшем. Но не только к прошлому, но и к будущему тянутся многие материалы альманаха. Радует обилие публикаций литературных опытов совсем юных дарований, как Алексей ГНЕУШЕВ, например: "Я — неверная дорога. Я — ветер. Я меж Дьяволом и Богом Третий. Я — неясное желанье, Смутность речи. Я — слепое ожиданье Скорой встречи. Я — как небо. Я — как птица. Я — как вера… Я — далёкая зарница Новой эры".

Раздел "Оренбургская диаспора" отмечен поступью блистательного стиха Дианы КАН ( "Молотила, косила, пахала, и молилась, и шла в смертный бой… Спит Россия, Россия устала. Отдохни, чтоб проснуться — собой!" ).

Философическая поэзия Анатолия ТЕПЛЯШИНА ( "Уносит время громыханье, и долетает сквозь века всё то же робкое дыханье незащищённого стиха" ) созвучна поиску утерянной простоты в стихах Аллы КИРИЛЛОВОЙ ( "Пусть будет всё предельно просто: Любовь, разлука, даже смерть" ). К такой же корневой простоте, вернее, простодушию поступков, их доминантной значимости пред помыслами и словами и горячий призыв Георгия САТАЛКИНА в "Молитве": "Иди — велено было. Возьми старуху, на железе спящую, в дом свой и язву её незаживающую прими на себя. Иди и спасай Верку-Фабрику — женись на ней и стань сынишке её отцом. И Сашку-алкаша не покидай и трудись, спасая его, — неустанно, без отчаяния и безвестно. …Не отгораживайся молитвой от погибающих, погибших, не заслоняйся ею, спасая душу свою, — не благодатна она! Не утоляй молитвою печали и скорби земные — сердце твоё да будет незащищённым, отверстым. Делом молись, в деле, в трудах молись. В Божиих заповеданных трудах молитва твоя. Иди…"