Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

Повесть Леонида Бородина "Год чуда и печали", была написана им во Владимирской тюрьме.

Там же изъята и, по-видимому, уничтожена, так как следов её более не сыскалось. Восстановлена в 1975 году.

"Ничего не забылось – ни слова, ни шороха, ни одного движения души, ни одной случайной мысли, ни одного доброго или недоброго намерения. …Менее всего намерен я сочинить сказочку, безобидную и занимательную. Ради сказки не стоит марать бумагу – я не сказочник!" – такими словами, доверительно открытыми, но одновременно твёрдо уверенными в себе, вводит нас Леонид Бородин в историю, случившуюся с его героем ещё в детстве, но "ни отдельными фактами события, ни событием в целом" никак не подпадающую под категорию обыкновенной истории детства. Доверительность же и одновременная твёрдость произрастают, видимо, из убеждённости "что не у одного меня было такое в детстве! Вероятно, это было у многих, но они, может быть, тоже боятся, что им не поверят, и молчат. Но зато они-то и поверят мне".

И, поверивших, нас вводят в чудо, распахивающееся сразу на все три земных измерения – вверх, вдаль, вниз, – потому что поезд, который везёт мальчика, идёт "по самому краю вершины высоченной горы, а точнее, по краю обычного мира, за чертой которого": вверх – "синева дневного космоса", вдаль – беспредельная видимость горизонта, расписанного орнаментом "кривой линии остряков вершин Хамар-Дабана", а вниз – ослепляющая взор "страна голубой воды и коричневых скал".

Зависая на краю этого фантастического мира и почти утратив привычное земное притяжение, мы вместе с автором переживаем "год чуда и печали", дарованный его герою – двенадцатилетнему ребёнку.

И попадаем сначала "в могилу для тысячи слонов" (Экзюпери с его "могилой" для одного слона! – ну куда ему с полуигрушечными воспитанными страстями Маленького Принца…), каковою в ужасном ночном восприятии видится мальчику долина у подножия гор, где и предстоит теперь жить ему вместе с родителями. Но это – ночной кошмар, а уже утром – "на жёлтой отвесной скале сидело, свесив ноги, солнце" и жуткие ночные горы существовали для того, "чтобы на них взбираться". Но несколько десятков метров высоты – и открывшееся сбоку ущелье впервые вскрывает горькое познание противоречия "между устремлённостью души к высоте и склонностью тела к падению". Противоречия, которое вовсе не стало препятствием к бесконечным и бесстрашным его преодолениям. Нет, не совсем уж и бесстрашным: будет впереди и Мёртвая скала, казавшаяся "мрачной, зловещей и как будто о чём-то сознательно молчащей", и жуткое видение на ней, вселившее холод и страх в сердце. И предчувствие бесконечной новизны, которое делало мир радостным и спокойным, вдруг сменится тревогой или, быть может, это будет "радость новой жизни, как всякая новая радость, вызывающая тревогу за будущее утро, которое может оказаться обыкновеннее уходящего дня". "Чайка…" Ричарда Баха в узнаваемой перекличке трепещет здесь своими неутолённо беспокойными крылами, ещё более укрепляясь в том всепоглощающем чувстве восторга, которое охватило мальчика, наконец-то победившего страшную Мёртвую скалу и оказавшегося у подножия Красоты.

"Передо мной и подо мной лежала страна голубой воды и коричнево-жёлтых скал. Передо мной был не просто красивый вид вдаль, передо мной был мир красоты, о котором мало что можно сказать словами, от него можно только пьянеть и терять голову.

Чувствовать красоту мира – ведь это значит – любить! Это значит, все прочие чувства на какой-то миг превратить в любовь, которая становится единственным языком общения души с красотой мира.

Это чувство любви и жажды любви захватило меня и словно не только подняло над миром, но и сделало равным ему, и я получил возможность удовлетворить неосознанное желание обнять этот чудесный мир и радостными слезами смеяться ему в лицо!

И после много раз я испытывал подобное, но всегда чего-то чуть-чуть не хватало в моей радости, и я до слёз жалел, что в тот день, в тот миг не попробовал летать! До сих пор сохранилась у меня наивная уверенность, что тогда я мог полететь, мог пролететь над миром, потому что было такое мгновение, когда во мне не осталось ничего, препятствующего полёту!

Полёт – не есть ли преодоление рубежа, отделяющего человека от Бога, слияние своей души с душой мира? А жажда полёта не есть ли стремление к совершенству и чистоте? И однажды взлетевший человек, пожалуй, не смог бы вернуться на землю и продолжать жизнь твари несовершенной. Может быть, он бы умер от тоски, а может быть, изменил бы мир!"

Древнеарийское учение о времени выделяло две формы его. Время конечное – ограниченное: прошлое, настоящее и будущее – трёхликое время, жёсткое, фатально связывающее прошлое с настоящим, а настоящее с будущим; время, не дающее свободы выбора. И время бесконечное – беспредельное, вечное, соединяющее настоящее и будущее в одну точку; время, дающее свободу выбора, позволяющее выйти за пределы предопределённости, подняться над фатальностью и неизбежностью. Каждый из нас несёт в себе и то и другое время, причём обе его формы взаимосвязаны. В зависимости от того, с каким временем человек отождествляет себя, та форма бытия ему и присуща. Если с конечным, то в жизни его будет присутствовать жёсткая последовательность от прошлого к будущему через настоящее. Если же человек ощущает вибрации вечности, то ему будет дарована свобода выбора, возможность вернуться к прошлому, управлять настоящим, закладывать будущее.

Леонид Бородин – из людей времени бесконечного. "Год чуда и печали" – его первый мощный прорыв (видимый не только ему) в эту гармонию бесконечности.

Его юный герой, стоя там, на каменной площадке над ущельем, "пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности, которая так же неизмерима, как и мгновение, и поэтому равна ему!" Оттого-то все высокие испытания, сошедшие в этот год "чуда и печали" на его детскую, но и одновременно вневозрастную и вневременную душу на Мёртвой скале, оказались именно высокими, выводящими на восторг, печаль, красоту. Через сострадание, через страдание, через подаренные ему знания о душах настоящих людей, их мыслях, их великом горе и великой радости. Знания, которые должны быть кличем "к подвигу, а не лепёшкой, которую проглотил и по животу себя погладил".

Линия настоящего-прошлого-будущего крепко стянута в повести в пульсирующую солнечную точку. Маленькой рыбкой эта "цыплячья душа", "заморыш", "жалкий недокормыш" с "заячьим умишком" плавает в безграничной реке Времени, незаметно стягивая, смешивая, переплавляя и накрепко припаивая друг к другу эти катастрофически далеко разошедшиеся друг от друга временные пласты, переводя их из категории конечных – в Вечность. Он не хочет и не может быть просто свидетелем времени, он учится противостоять и противоборствовать чему-то, что не только сильнее и больше его, "но и совершенно иное по своей природе и по своему предназначению в мире".

"В предании каждое слово – только правда, иначе это не было бы преданием" – эти слова маленькой девочки, которой герой дарит настоящее, оживают в повести, одухотворяются, переплетаясь с новой жизнью, подпитываются новыми соками, прорастают в будущее.

"Не всё необычное есть чудо. Чудо – понятие нравственное, – утверждает Леонид Бородин. – …Правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живём!"