Пол-литра духовного абсолюта / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр

Пол-литра духовного абсолюта / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр

Пол-литра духовного абсолюта

/  Искусство и культура /  Художественный дневник /  Театр

На сцене СТИ Сергей Женовач поставил «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева

В том, как поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» прочли режиссер Сергей Женовач и актеры его «Студии театрального искусства», есть, по крайней мере, два удивительных обстоятельства. Первое — на сцене, кроме жуткого забулдыги Семеныча (Сергей Аброскин), нет ни одного пьяного. То есть люди непрерывно прикладываются к спиртному, но ни один из персонажей при этом не замечен в заплетающейся речи или нетвердой походке. Второе — матерщина, без застенчивости почерпнутая из оригинала, звучит со сцены так естественно, будто родниковая вода журчит.

А потому совсем не хочется вспоминать о том, что «женовачи» до сей поры не допускали в спектаклях никаких бранных слов, принципиально не дружили с современной литературой (исключительно с классикой!) и вообще славились своей театральной аскезой. Дело в том, что ерофеевская поэма в СТИ прочитана по всем законам именно СТИ. В конце концов, Веничкино произведение — тоже уже классика, до новой драмы ему очень далеко. Блистательный язык поэмы выдает рафинированного интеллектуала, а ликеро-водочные материи здесь лишь флер, просвечивающий мощной рефлексией человека, которого черт догадал родиться в России с душой и талантом. Вполне можно было ставить спектакль о российском, вечном, что и сделано. Причем по всем канонам театра, имеющего собственную физиономию, на которой именно потому, что она собственная, совершенства соседствуют с изъянами. А все ж, вот вам кондиции СТИ, которые редко встретишь у наших нынешних театрально-зрелищных предприятий. В спектакле Женовача снова есть и воздушная поэзия, и мягкая ирония, и не надрывная грусть, и неагрессивная, но четкая философия. Перед нами спектакль-монолог человека, чье одиночество безгранично и чья душевная смерть произошла прежде телесной. Алексей Вертков, актер интеллигентный, нервный и умный, играя Веничку, принимает на себя тяжелую ношу повествования. Речь героя, несмотря на содержащиеся в ней россыпи реприз, это речь рассказчика, и все остальные персонажи-собутыльники, точные и выразительные, все равно остаются функциями. Они хороши: колоритная парочка дед — внук (Сергей Качанов, Александр Прошин), вития Декабрист (Игорь Лизенгевич), группа товарищей, честно названная в программке «мудаками» (Никита Московой, Сергей Пирняк, Нодар Сирадзе, Андрей Шибаршин). Но все они, подчиненные логике повествования, по большей части статичны, пребывают за вокзальным столиком в роли «гарнира».

А вот Девушка-баллада (Мария Курденевич), любовь и морок Венички, неожиданно для «женовачей» предстает полуобнаженной нимфой и эротично обвивает героя длинными загорелыми ногами. Плотской силы, что исходит от этих эпизодов в оригинале, на сцене, конечно, нет, но есть смелость и озорство.

Однако спектакль то и дело увязает в повествовательности. Ее в этом театре никогда не боялись, но на сей раз она порой убивает авторскую поэзию и авторскую метафизику. На помощь приходят стоп-кадры, оглушительные звуки проносящегося мимо тупиковой жизни поезда и… люстры, придуманные еще Давидом Боровским к неосуществленному в Театре на Таганке спектаклю «Страсти по Венедикту Ерофееву». Теперь его сын Александр Боровский подвешивает их, одну в центре сцены, другую — в зале. В четвертинках и поллитровках, заменяющих плафоны, искрится праздничный свет. К этому «барокко» из стеклотары тянутся руки со стаканами, простодушные философы в скучных пиджаках и шляпах на миг застывают в полете к счастью, справедливости и разуму, к вечному российскому поиску духовного абсолюта. Вот и отпадает надобность актерствовать, изображая нетрезвость, и родная матерщина смиренно вплетается в родное искусство. И ханаанский бальзам проливается в охваченную безнадегой душу.