Неожидание благодарности

Неожидание благодарности

Неожидание благодарности

ЛЮДИ И КНИГИ

Неожидание благодарности Леонид Бородин. Киднепинг по-советски . - М.: Журнал "Москва", 2012. - 560 с. - 1500 экз.

Бывает так, что важные события происходят случайно. Казалось бы: не случилось - и жил бы, даже не задумываясь о такой возможности; однако случилось - и уже не понимаешь, как бы ты без этого жил. Вот так мне выпало стать причастной к появлению последней книги Леонида Ивановича Бородина, скончавшегося в ноябре прошлого года. А книга вышла в этом году. Он её не увидел. Но был отчего-то уверен, что она последняя. Торопил деликатно. И вот она вышла. "Леонид Иванович, вы хотите чего-то особенного для этой книги?" - спрашивала я, составитель, отнесясь первоначально к делу прямолинейно. Он знал точно, чего не хочет: хронологичности не хочет, чтобы биографические заметки - отдельно, беллетристические сюжеты - отдельно, тем более что многие, даже почти все рассказы перекликаются с реальными событиями, имеют их в основании. Вот рассказ "Вариант": главный герой, сильный молодой человек, начинает с одержимости идеей, а заканчивает жестокостью и малодушием. Тип страшный и даже не пугающе-красивый, а отталкивающий. Но "это я", - говорил Леонид Иванович задумчиво. "Я когда-то вынашивал намерение убить бывшего кагэбиста и тем способствовать справедливости. Уже знал, кого. У меня и пистолет был. А потом понял, что этого не сделаю. И написал рассказ как гипотезу: что было бы, если бы я это сделал".

[?]Но я тогда, взявши его рассказы, об этой исповедальности заранее не знала. Я почувствовала её во время чтения, она снегом свалилась с неба - неслыханная честность мысли, невиданная глубина и сдержанность переживания. Каждый рассказ нёс сильное чувство (пишу это и понимаю, что, говоря о Бородине, хочется употреблять меньше иностранных слов, и, к примеру, "эмоции" не подходят, одномерны). Каждый неожидан, своеобразен - чтение было полётом на качелях, попаданием с корабля на бал: переход от горечи утраты к юношеской радости обретения, от чистой христианской восторженности к разумной, приземлённой основательности. От удивления к нежности, от отчаяния к состраданию. И однако все написаны, несомненно, одним человеком, словно сквозь толщу прозрачной воды смотрящим в глубь - то ли памяти, то ли опыта.

Я так и составила их: по правилу качелей, подхватов, странных сближений мысли, которые виделись в рассказах, внешне очень разных. Ведь если виделись - значит, были? Я позволила себе рассудить так и в конце получила неожиданный результат: вкрапления биографических очерков, которые расставляла по тексту, без осознанного намерения выстроились ретроспективно: от "Рыбалки в Южной Англии" к "Братскому дневнику" и к "Горе Казбек".

Это была случайность - но и знак, в духе мудрой фантастики Бородина: чудеса в его рассказ ах никогда не выглядят таковыми, они просто происходят, как явление природы - внезапное расширение возможностей или усложнение времени. Они не объясняются, потому что, за редкими исключениями, не самоценны.

Бородин не любуется собственной выдумкой, не ищет броской новизны сюжетных ходов. Он открывает новый ракурс, чтобы взглянуть сквозь невероятное на то, что составляет реальный мир, данный нам в ощущениях.

Таков рассказ "Встреча" - о чуде, которое явилось неверующему и не было распознано. Рассказ "Этого не было" - попадание в самое стыдное детское воспоминание, прежде надёжно заваленное и забытое.

Или "Флюктуация" - прекрасный сюжет для психологического фильма в духе "Планеты Ка-Пэкс": чудо то ли было, то ли не было, но след его остался. Рассказ "Реку перейти" - неожиданная вариация на тему "И грянул гром" Брэдбери, но вместо отчаяния здесь - надежда на будущее, и не абстрактная, а вполне определённая: надежда на русскую молодёжь, которая повзрослеет и осознает свою историческую принадлежность. Этим многозначительным рассказом мне и думалось завершить сборник, план был согласован, но какие-то колёсики в издательской машине дали сбой, и в конце неожиданно оказалась повесть "Последний шанс" - хорошая, но, как объяснял Леонид Иванович, единственная, что была написана специально для заработка. Детектив. Был план - да не совсем удался.

Обидно. Обидно ли?

Возможно, главная черта прозы Бородина - нулевое число обид и малое количество отрицаний. Он приемлет и юмор, и пафос, и самокопание, и прямолинейные душевные устремления; он с теплотой пишет о христианстве, но нигде не порицает неверующих. Он не благостен, даже строг, но это строгость человека, который более всего требователен к самому себе. "Стыдное", "восторженный бред", "запредельная глупость" - это ещё не самые резкие эпитеты, которыми он себя награждает. Часто ли вы слышали такое от состоявшегося человека, известного писателя? Бородин потрясающе, беспримерно беспристрастен. Советская власть за отвагу думать и искать русский путь наказала его двумя арестами, двенадцатью годами заключения - издательство политических беженцев "Посев" сделало его востребованным писателем, опубликовало его книги на Западе, фактически помогло воплотить мечту писателя диссидента.

Но это не была мечта Леонида Бородина. За два месяца до смерти он говорил, задумчиво вглядываясь в себя: "Я был диссидентом[?] а потом это стало модно. В какой-то момент я понял, что для того, чтобы тобой интересовались здесь и на Западе, надо клеймить и обличать. Я не хотел этим заниматься, и я отошёл от этого". Он отошёл от западного "Посева" и не пришёл к коммунистам, в чьи объятия, как он с иронией замечал, упала лучшая, патриотическая часть интеллигенции. Сам пострадав за политическую откровенность, он писал, что понимает тех, кто не высовывается, боясь возмездия.

Он остался на позициях человека, приемлющего всё, кроме фальши и жестокости. И сумел сохранить какую-то нежную, негромкую веру в лучшее. Часто взгляд его при этом обращается не на интеллигенцию - к ней Бородин строже, чем ко всем прочим, и опять же потому, что сам к ней принадлежит. Сложная рефлексия, которой он, писатель, владеет в совершенстве, не кажется Бородину существенной ценностью. А вот простые, не задрапированные в густой самоанализ добрые порывы греют душу.

Таков рассказ "Киднепинг посоветски", история о том, как диссидентствующий интеллигент-славянофил спасает неудавшегося студента, опустившегося бродяжку из рабочей, насквозь советской семьи. Этот рассказ, написанный о семидесятых, поражает своей современностью и своевременностью. В самом деле: что такое для огромной массы аполитичного российского общества славянофилы? И тем паче западники? Славянофилы удивляют спасённого сложностью своих построений, западники - своей злостью. Игорь не осилит Ключевского, не пойдёт в церковь и даже не заглянет ни в один номер нар однического журнальчика, который пытается издавать его спаситель. Но одно чувство ему присуще в высшей степени: благодарность за добро. Даже тогда, когда её вовсе от него не ждут. Энергия благодарности и в самом безвыходном положении заставляет его верить: "И всё-таки жить можно! Что-нибудь придумаем!"

Потрясающий рассказ "Выйти в небо". Ветеран войны, бывший лётчик, приезжает на военный аэродром и предлагает молодым лётчикам большую сумму денег за то, чтобы ещё раз подняться в небо. Ребята сажают его в самолёт, не зная, что старик задумал осуществить свою давнюю мечту: попробовать шагнуть из самолёта прямо в небо. Всё равно скоро смерть - так пусть такая. А вдруг там - не смерть, а возможность свободного полёта?!

Они поднимаются в воздух, и старик не знает, что лётчики после мучительного искушения приняли даже немножко стыдное для себя обязательство: денег с него не брать. А ребята не знают, что старик после ещё более тяжкого искушения отказался от последней в своей жизни мечты - и в воздух не шагнул. Не захотел подставить молодых парней. Самое важное здесь, думается, то, что молодость и старость, жертвуя своими мечтами ради благородного и мудрого решения, делают это не ради ответного жеста. Это неожидание ответного жеста - один из ключиков к тому, что писал и чем жил Леонид Бородин.

Незадолго до смерти он говорил: "Я не могу читать почти ничего из того, что сейчас пишут. Я не понимаю, зачем это нужно". Именно так: он хотел, чтобы писание было нужным; ответственность писателя, нынче почти эфемерная, была для него неотъемлемой принадлежностью дарования. На этом трудном пути он не ждал благодарности, будучи человеком мудрым и во многом самодостаточным, но ему случалось получать и с глубоким волнением читать письма людей, которые признавались, что его книги изменили их жизнь. Разве может быть бульшая благодарность для писателя?