Плач по товарищу Сталину Эссе

Плач по товарищу Сталину Эссе

Это было неправильное время, и, наверное, поэтому я нёс не бидон, а «битон».

Может быть, слово «битон», разошедшееся в народе и закрепившееся в словарях как неправильное, стоило уравнять в правах с правильным «бидон»?! Ведь правильное слово «тоннель» нисколько не пострадало от того, что благодаря товарищу Сталину уравнено в правах со словом «туннель».

Впрочем, вернёмся к тому, что я несу трёхлитровый «битон» молока в военный городок. Я ношу молоко туда каждый день, причём в такую рань, что зачастую на бледно-голубом снегу мои чернильные следы от валенок проявляются самыми первыми. Я ношу молоко на продажу, но деньги получаю в конце месяца.

Мне надлежит посетить два барака и коттедж. В бараках я переливаю молоко в литровые банки, которые стоят на тумбочках рядом с входной дверью, и ухожу. В коттедже – обязан постучать в дверь квартиры и оповестить – молоко!

Сегодня пятое марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вся страна в трауре, я произношу мысленную речь с мировой трибуны всего человечества.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран – мы понесли невосполнимую утрату, умер наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин. Давайте же все вместе поклянёмся, что его дело мы продолжим, и оно будет жить в веках.

Вдали я увидел два пятнышка – тёмно-бордовое и тёмно-зелёное, и тут же позабыл о любимом вожде и учителе. Ко мне приближались: в тёмно-бордовом пальто – Галина Филь и в тёмно-зелёном – Светлана Георгобиане.

Наверное, я был влюблён в них, потому что уж очень стеснялся. Боялся поднять глаза – краснел, бледнел и даже начинал заикаться. Мне было стыдно оттого, что мы, колхозники, очень бедны. И всякий раз, встречаясь со школьниками, в том числе и одноклассниками, я чувствовал, что «битончик» с молоком на продажу не только напоминает, но и как бы оповещает всех о нашей бедности.

«Бедность – не порок». Эта пословица вдалбливалась с раннего детства. Однако, встречаясь с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, ученицами из параллельного пятого «А» класса, я чувствовал, что хотя бедность и не порок, но и достоинством её не назовёшь.

Ещё на расстоянии они узнали меня. Стали переглядываться между собой, улыбаться, а когда поравнялись – приостановились. Я тоже приостановился.

– Ты почему сегодня так поздно? – строго спросила Галина Филь, не скрывая весёлого озорства.

Высокая, едва ли не выше меня ростом, гибкая как тростиночка – глаза чёрные, блестящие. Лицо иссиня-белое, на щеках румянец, а над верхней, припухшей губой уже проступающий пушок дамских усиков.

– Проспал, – с виноватым вздохом вполне серьёзно признался я.

Моё признание настолько сильно развеселило подруг, что они расхохотались. Потом опомнились.

– Поторопись, а то опоздаешь в школу, – подавляя улыбку, сказала Светлана Георгобиане и своими большими глазами из-под пушистых век как будто прикоснулась к моим глазам.

Почувствовав внезапное головокружение, я переложил «битончик» в правую руку, а левой прикрыл глаза.

– Что с тобой?! – разом обеспокоились девочки.

– Ничего, это просто так, – ответил я и заторопился.

Они смотрели мне вслед, а когда я оглянулся, засмеялись настолько обрадованно, что их радость стала бурлить и в моей душе, я почувствовал, что у меня выросли крылья.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран, слушайте и запоминайте: Галина Филь и Светлана Георгобиане – самые лучшие, самые стоящие девчонки на свете. Если начнётся война, а без товарища Сталина она может начаться в любую минуту, я пойду на войну. Я буду защищать и маму, и папу, и сестёр, и братьев, и многих других советских людей, стоящих рядом с Галиной Филь и Светланой Георгобиане. И вот когда они увидят, как хорошо я их защищаю, они скажут: надо же, он учился с нами в одной школе, в параллельном пятом, а мы даже не знали, что он – герой. На глаза им навернутся слёзы обиды за свою близорукость, но я их утешу – вы так думали обо мне при товарище Сталине, потому что при нём никто не ошибался, он думал за всех нас, а теперь, без него, вы немножко ошиблись – не отчаивайтесь, это даже хорошо.

Мне так понравилось мечтать, что возле ограды военной автоколонны, в том месте, где дорога в гарнизон раздваивалась, я свернул не направо (самая короткая и самая удобная дорога), а налево, в обход оружейных складов. По этой дороге я ходил, когда на меня вдруг накатывал страх своей социальной неполноценности, и тогда, чтобы избежать встречи с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, я шёл в окружную. Теперь же, напротив, свернул за склады, чтобы продлить радость встречи с ними. Однако для сладких мечтаний и эта дорога была короткой.

Разнеся молоко, я возвращался домой так энергично, что обгонял многих одноклассников. Впрочем, я ничего не замечал, мои ноги как бы гнались за моими фантазиями.

Уже дома, собирая учебники и тетради (я носил их под мышкой – благо школа через дорогу), обратил внимание, что идёт снег. Снежинки большие, мягкие и ещё какие-то тёплые, словно хлопья ваты. Они обильно таяли, но я побежал через улицу не потому, что опасался за учебники и тетрадки, – во мне продолжала бурлить радость встречи с Галиной Филь и Светланой Георгобиане. Сегодня они впервые заговорили со мной и даже выразили некое сочувствие, которое я воспринял как симпатию к себе.

Когда вбежал в коридор школы и вытирал ноги возле гардеробной (самое бойкое место), меня поразила не тишина даже, а подавленность, лёгшая как бы на все предметы вокруг. Из залы, за перегородкой, слышался плач. Навстречу мне вышли два старшеклассника – от них несло уборной и табаком. Они остановились, и один из них, взяв меня за подбородок, приподнял лицо.

– Ты, кажется, смеёшься? – сказал он.

– Нет, я не смеюсь, – ответил я.

За перегородкой плакал Яша Хазов. Юркий и весёлый, он так смешно раскрывал рот, когда я оглядывался (он сидел за партой сзади), что меня охватывали приступы смеха. Опасаясь учителя, я прятался за спинами одноклассников, а когда опять оглядывался, Яша уже ждал меня – изображал карася на льду. Обычно нас обоих выдворяли из класса, чтобы мы посмеялись в коридоре. И мы смеялись.

Сейчас я поспешил к Яше, но меня остановили.

– Не утешай его. Его побили потому, что он смеялся, а это предательство, надо плакать, ведь умер товарищ Сталин, – сказал Геннадий Катков, сын директора школы.

Теперь я понял, почему вызвал у старшеклассников подозрение. Хазов сидел на корточках, сжавшись в комочек и забившись в угол. Его, очевидно, били по лицу, потому что он сидел, закрыв портфелем голову.

– Яшка, не плачь! – крикнул я сорвавшимся голосом и побежал в класс.

Положив учебники в ящик стола, я сел и обхватил голову руками. Мне было жалко Яшу Хазова, и я понимал, что моя жалость – это вопиющее предательство по отношению к товарищу Сталину. Я не имел права думать ни о Хазове, ни тем более о Галине Филь и Светлане Георгобиане. И я заплакал.