Артур Яковлевич Гофман

Артур Яковлевич Гофман

В «Египетскую марку» частицы исторической реальности проникают в двух видах.

Первый – в виде, как говорил сам Мандельштам, – «опущенных звеньев»¹, что позволило одному из первых читателей сблизить эту прозу с «Улиссом» Джойса². Эти «звенья» объясняют вязку мотивов. Чтобы воспользоваться новым примером – скажем, мотивы «исторического заседания» и «дискуссии глухонемых», которые объединены реалией митингов глухонемых в дни Февральской революции.

У Мандельштама:

В мае месяце Петербург чем-то напоминает адресный стол, не выдающий справок, – особенно в районе Дворцовой площади. Здесь все до ужаса приготовлено к началу исторического заседания с белыми листами бумаги, с отточенными карандашами и с графином кипяченой воды. <…> В это время проходили через площадь глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. Они разговаривали. Они говорили на языке ласточек и попрошаек и, непрерывно заметывая крупными стежками воздух, шили из него рубашку.

Староста в гневе перепутал всю пряжу. Глухонемые исчезли в арке Главного штаба, продолжая сучить свою пряжу, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей.

В газетном отчете:

Жуткое, моментами страшное, но и умиляющее душу впечатление… Собрались несколько сот граждан на митинг, ораторы с кафедры славят переворот, собрание целиком захвачено событиями, но в зале не произносится ни звука…<…> Воистину возопияли камни: заговорили глухонемые. Они собрались, чтобы выработать приветствие Временному Правительству и Совету Рабочих и Солдатских Депутатов. <…> Они – тоже граждане новой свободной России, и для того, чтобы начать жить по-новому, у них есть все, все, кроме… голоса…<…> «Все свои скромные силы, – печально и трогательно пишут глухонемые в приветствии, – «мы обещаем отдать на служение родине и на упрочение дела свободы». Маленькая частность титанических дней и титанических событий, но как выразительна и как драматична эта частность! <…> Я оставлял митинг с чувством большой тяжести в душе, но и с чувством умиления и трепета также… Воистину, изумительное мы переживаем время!³

Другие частицы, наоборот, перенесены в вымысел в своей вызывающей неизменности. Тот же Д. Святополк-Мирский обратил внимание на прием использования подлинных имен современников⁴. Это относится не только к главному герою, Парноку (имя которого привлекло в текст намеки на стихи и биографию его соименника, впрочем, в конвое аллюзий и на другие стихи и биографии 1910-х⁵), но и к иным участникам вымышленных событий. Так, независимо от возможных семантических компонентов и житейских прототипов Мервиса⁶, само его имя не скомбинировано Мандельштамом – этого мастера кройки помнил и Сергей Горный (Александр Авдеевич Оцуп): «При заказах у Мервиса («военный и статский портной») касторовых брюк много раз и повторно указывалось: “Так не забудьте. Маленький кармашек для часов”. – “Помилуйте. Как всегда”»⁷.

«Артуром Яковлевичем Гофманом» в повести назван «чиновник министерства иностранных дел по греческой части», который обещал устроить Парнока «драгоманом хотя бы в Грецию».

Артур-Эрнст-Карл Яковлевич (Гаврилович) Гофман, как известно, существовал в Петербурге 1910-х⁸ и в Ленинграде 1920-х. Он ровесник Мандельштама (родился 8 мая 1891 г.), из семьи потомственного почетного гражданина, окончил училище при реформатской церкви и в 1910 году поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, тогда же стал участником пушкинского семинария С.А. Венгерова и одним из составителей пушкинского словаря. С 1908 года изредка печатал стихи (начинал в журнале «Весна»). Писал статьи по литературоведению, философии, славяноведению для журнала «Вестник знания» и для энциклопедического словаря. Печатался в газетах «Русская воля», «Сельский вестник», «Эхо» (1918)⁹, в петербургских немецких газетах. Был близок к кружку поэтов «Трирема» (1915–1916)¹⁰, сборник его стихов не вышел в издательстве этого кружка из-за недостатка бумаги¹¹. В 1920 году вступил в Союз поэтов в Петрограде, и стихи его оценивал квартет экспертов – Блок: «Очень подражательно, но лирика»; Лозинский: «Рука еще очень неуверенна»; Гумилев: «Мне определенно нравится»; Кузмин: «По-моему, ничего себе. Вполне допустимо, хотя и скучновато»¹².

Когда Мандельштам писал «Египетскую марку», А.Я. Гофман работал в иностранном отделе «Ленинградской правды». Сослуживец вспоминал о нем: «…полунемец по происхождению, юрист по образованию, литератор-поэт по вкусам, страстно любивший русскую литературу и прекрасно знавший немецкий язык, который он преподавал в техникумах, погиб во время блокады Ленинграда»¹³.

Отчуждение имени этого человека понадобилось для целей «Египетской марки» отчасти потому, что направляло читателя в сторону той литературной традиции, которая первая приходила на ум слушателям мандельштамовского текста: «О.М. <…> пишет повесть, так странно перекликающуюся с Гоголем “Портрета”»¹⁴.

Тезоименитство мандельштамовского персонажа отсылает к Гоголю «Невского Проспекта»: «Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера».

Именно «писатель Гофман» через своего тезку участвует в смысловой стройке мандельштамовской петербургской повести, как ранее составлял семантическую подпочву петербургских повестей Гоголя и Достоевского. Уже в 1916 году В. Жирмунским было предъявлено Мандельштаму подробное сопоставление с Э.Т.А. Гофманом как с «реалистическим фантастом»¹⁵. Десятилетие спустя в черновиках «Египетской марки» появляются «гофманские носы»¹⁶ – в числе их и острый нос крошки Цахеса, литературного прародителя гоголевского Носа, достоевсковского Двойника и ротмистра Кржижановского, уезжающего в пролетке «с той самой девушкой, которая назначила свидание Парноку». Неудивительным образом этот эпизод в черновых набросках начинает вращаться вокруг слова «гоголь-моголь» (с его русско-германским синтезом – Gogel-Mogel), а потом «задаток любимого прозаического бреда» начинает чудиться автору «даже в простом колесе» – уж не в том ли, которое вызвало бредовую дискуссию о возможности своего самостоятельного путешествия в Казань, раскрутив этим ход гоголевской поэмы в прозе?¹⁷

Рисуя гибель Петербурга 1910-х¹⁸, «Египетская марка», как и впоследствии «Поэма без героя», переаранжирует главные культурные знаки той эпохи, в частности, ее «полночную», то есть «северную», гофманиану¹⁹. Тезка главного героя был причастен петербургскому гофмановскому культу 1910-х через близость к одержимой Э.Т.А. Гофманом мейерхольдовской Студии на Бородинской²⁰.

К петербургской гофманиане Гоголя и Достоевского автор адресует нас, вводя за собой в пространство «Книги отражений», развивая метафору из статьи «Умирающий Тургенев»²¹ – «Ведь и я стоял с Ин. Фед. Анненск. в хвосте», «все мы стояли», «стою, как тот несгибающийся старик» – и привнося этим в оркестровку «Египетской марки» то переплетение авторского голоса с голосами литературных персонажей, на котором строятся «виньетки» Иннокентия Анненского к «Носу», «Портрету» и «Двойнику»²².

Первоначальная редакция: Осип Мандельштам // Поэтика и текстология. Материалы научной конференции. 27–29 декабря 1991. М., 1991. С. 63–65.