Геософия и джаграфия

На полке рядом с пистолетами…

Николай Гумилев

В 1989 году я гостил у Томаса Венцлова в Нью-Хэйвене, и он, литературовед, верующий во единого и великого бога деталей, бога, напомню, Ягайлов и Ядвиг, и при этом еще записной глобтроттер, поделился недавно увиденным им в Египте. Гумилевские строки

Дай скончаться под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария, —

подразумевали конкретное дерево в Эль-Матарии, пригороде Каира, до сих пор являющееся туристическим объектом. Я рассказал о находке Томаса на страницах журнала «De visu»¹, но, увы, строчкой комментария в новом полном собрании сочинений Гумилева (вообще беззаботном по части информации, введенной в оборот после 1991 года) она не стала.

Во взаимообмене находками я ответил другой гумилевской деталью, из стихотворения, написанного в 1911 году —

Я закрыл Илиаду и сел у окна,

На губах трепетало последнее слово,

Что-то ярко светило – фонарь иль луна,

И медлительно двигалась тень часового.

Я так часто бросал испытующий взор

И так много встречал отвечающих взоров,

Одиссеев во мгле пароходных контор,

Агамемнонов между трактирных маркеров.

Так в далекой Сибири, где плачет пурга,

Застывают в серебряных льдах мастодонты,

Их глухая тоска там колышет снега,

Красной кровью – ведь их – зажжены горизонты.

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя,

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

В этом стихотворении, отводящем глаза от книги, чтобы увидеть, что мир состоит из вочеловеченных литературных цитат, и отдохнувши от Гомера, возвращающегося к Лонгу, одно место особенно интригует неразъясненностью – сибирские мастодонты третьей строфы, доноры сибирских закатов в крови. Рауль Эшельман видит здесь отголосок «Слонов» Леконт де Лиля². Мне же кажется, что здесь отозвалось чтение Гумилевым в лето 1911 года³ фантастического «Ученого путешествия на Медвежий остров» Осипа Сенковского, имевшего одним из эпиграфов «Какой вздор!.. (Гомер, в своей «Илиаде»)» и ерничавшего (по слову Бенедиктова, «оправив прибауткой живую речь, с игрушкой и с лозой, он действовал порой научной шуткой…») насчет теорий Жоржа Кювье:

По мере приближения нашего к берегам Лены вид страны становился более и более занимательным. Кто не бывал в этой части Сибири, тот едва ли постигнет мыслию великолепие и разнообразие картин, которые здесь, на всяком почти шагу, прельщают взоры путешественника, возбуждая в душе его самые неожиданные и самые приятные ощущения. Все, что вселенная, по разным своим уделам, вмещает в себе прекрасного, богатого, пленительного, ужасного, дикого, живописного: съеженные хребты гор, веселые бархатные луга, мрачные пропасти, роскошные долины, грозные утесы, озера с блещущею поверхностью, усеянною красивыми островами, леса, холмы, рощи, поля, потоки, величественные реки и шумные водопады – все собрано здесь в невероятном изобилии, набросано со вкусом или установлено с непостижимым искусством. Кажется, будто природа с особенным тщанием отделала эту страну для человека, не забыв в ней ничего, что только может служить к его удобству, счастию, удовольствию; и, в ожидании прибытия хозяина, сохраняет ее во всей свежести, во всем лоске нового изделия. Это замечание неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотели верить, чтоб, употребив столько старания, истощив столько сокровищ на устройство и украшение этого участка планеты, та же природа добровольно преградила вход в него любимому своему питомцу жестоким и негостеприимным климатом. Но Шпурцманн, как личный приятель природы, получающий от короля ганноверского деньги на поддержание связей своих с нею, извинял ее в этом случае, утверждая положительно, что она была принуждена к тому внешнею силою, одним из великих и внезапных переворотов, превративших прежние теплые краи, где росли пальмы и бананы, где жили мамонты, слоны, мастодонты, в холодные страны, заваленные вечным льдом и снегом, в которых теперь ползают белые медведи и с трудом прозябают сосна и береза. В доказательство того, что северная часть Сибири была некогда жаркою полосою, он приводил кости и целые остовы животных, принадлежащих южным климатам, разбросанные во множестве по ее поверхности или вместе с деревьями и плодами теплых стран света погребенные в верхних слоях тучной ее почвы. Доктор был нарочно отправлен геттингенским университетом для собирания этих костей и с восторгом показывал на слоновый зуб или винную ягоду, превращенные в камень, которые продал ему один якут близ берегов Алдана. Он не сомневался, что до этого переворота, которым мог быть всеобщий потоп или один из частных потопов, не упомянутых даже в Св. Писании, в окрестностях Лены вместо якутов и тунгусов обитали какие-нибудь предпотопные индийцы или итальянцы, которые ездили на этих окаменелых слонах и кушали эти окаменелые винные ягоды.

Ученые мечтания нашего товарища сначала возбуждали во мне улыбку; но теории прилипчивы, как гнилая горячка, и таково действие остроумных или благовидных учений на слабый ум человеческий, что те именно головы, которые сперва хвастают недоверчивостью, мало-помалу напитавшись летучим их началом, делаются отчаянными их последователями и готовы защищать их с мусульманским фанатизмом. Я еще спорил и улыбался, как вдруг почувствовал, что окаянный немец, среди дружеского спора, привил мне свою теорию; что она вместе с кровью расходится по всему моему телу и скользит по всем жилам; что жар ее бьет мне в голову; что я болен теориею. На другой день я уже был в бреду: мне беспрестанно грезились великие перевороты земного шара и сравнительная анатомия, с мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезиосаурами, мегалотерионами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горел жаждою излагать всем и каждому чудеса сравнительной анатомии. Быв нечаянно застигнут в степи припадком теории, за недостатком других слушателей, я объяснял бурятам, что они, скоты, не знают и не понимают того, что сначала на земле водились только устрицы и лопушник, которые были истреблены потопом, после которого жили на ней гидры, драконы и черепахи и росли огромные деревья, за которыми опять последовал потоп, от которого произошли мамонты и другие колоссальные животные, которых уничтожил новый потоп; и что теперь они, буряты, суть прямые потомки этих колоссальных животных. Потопы считал я уже такою безделицею – в одном Париже было их четыре! – такою, говорю, безделицею, что для удобнейшего объяснения нашей теории тетушке, или, попросту, в честь великому Кювье, казалось, я сам был бы в состоянии, при маленьком пособии со стороны природы, одним стаканом пуншу произвесть всеобщий потоп в Торопецком уезде⁴.

Виленский профессор был предшественником Гумилева по африканским путешествиям, по Нилу он поднялся до Эфиопии, вел там беседы вроде —

– Из какой долины ты родом, о хозяин? – спрашивал меня шейх столичного города Дерра.

– Я русский; то есть, Москов.

– Что, большая долина, Московия?

– Очень обширная.

– Есть леса в вашей долине?

– Огромные.

– Будет с наш, что подле города?

– Вдесятеро больше этого.

– Машаллах! У вас должно быть много фиников! И вы уж верно кушаете их с утра до вечера? Москов славный человек, и Московия, по милости пророка, славная долина. Но все-таки она не то, что наша Нубия! Во всей вселенной нет земли прекраснее и благороднее Нубии!⁵,

а также слышал от одного префекта монастыря забавную дефиницию: «это джаграфия, наука о чудесах и редкостях вселенной»⁶.

Гумилевское объяснение красноты зорь (как бы стадиально сменившее полюбившееся Андрею Белому выведение колорита закатов 1903 года из рассеяния пепла после извержения вулкана на Мартинике⁷) служило еще одним кирпичиком в недовоздвигнутом им здании новой науки о чудесах земли. Он открыл ее в 1909 году, назвал геософией, решил основать «Геософическое общество» с участием М. Кузмина и В.К. Ивановой-Шварсалон⁸ и в связи, возможно, с этими проектами «Вере Шварсалон какую-то нечисть подарил… (тритона?)»⁹. Жан Шюзевилль вспоминал его приезд в Париж в 1910 году:

Незадолго до этого он женился на Анне Горленко <так!>, известной сегодня под именем Анны Ахматовой, и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось сопровождать его на встречи с двумя-тремя натуралистами, которые промышляли набиванием чучел и которые, как он считал, могли свести его с истребителями крыс. Я уже не помню, имел ли проект с крысами какое-то продолжение. Если же посмотреть на Гумилева под иным углом зрения, то он представляется потомком крестоносцев и конквистадоров. А, может быть, приключения и путешествия были для него всего лишь аскезой. Он мечтал о создании собственной науки – геософии, как он ее назвал, умудренной в климатических зонах и пейзажах¹⁰.

Люди тех лет, которые получили этикетку серебряного века, охотно констатировали перекличку с пушкинскими временами и подыскивали себе двойников в эпохе столетней давности. Геософия Гумилева рифмовалась с джаграфией и другими научными шутками барона Брамбеуса.

Минимально измененная версия юбилейного подношения: SANKIRTOS. Studies in Russian and Eastern European Literature, Society and Culture: In Honor of Tomas Venclova. Ed. by Robert Bird, Lazar Fleishman, and Fedor Poljakov (Frankfurt am Main et al.: Peter Lang Verlag, 2007). P. 161–166.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.