Что могут гуманисты?{ˇ}

Что могут гуманисты?^{?}

ОТВЕТ СНОУ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АНКЕТУ ЖУРНАЛА «ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ»

Когда в 1939 году моя страна объявила войну гитлеровской Германии, у меня не было и тени сомнения, что мы поступили правильно. Мир — великое благо, но не во всех случаях мир — абсолютная ценность. Война — это жестокая насмешка над гуманностью, и все-таки есть вещи хуже войны. Победа гитлеризма была бы одной из таких вещей, которые хуже войны.

С тех пор мои взгляды не изменились. Я всей душой верю, что сегодня нам необходим мир, и особенно мир во взаимоотношениях между двумя величайшими державами — Советским Союзом и США. Я верю в дух Хельсинки, в дух разрядки и не раз высказывался в их поддержку и у себя на родине, и в Америке. Только не нужно питать ни слишком пылких надежд, ни безграничного страха. Мы должны отдавать себе ясный отчет в том, насколько ощутима военная угроза. Говоря о мире, нам не следует гипнотизировать себя нашей собственной риторикой.

Несомненно, отвращение к войне и гуманные, трезвые стремления к миру резко усилились после того, как было создано атомное оружие. Война и раньше воспринималась как нечто ужасное, однако представления о том, какой могла бы оказаться будущая война, стали теперь совершенно иными после того, как наука продемонстрировала нам это свое достижение.

Некоторым из нас такая война смутно виделась и в те дни, когда шла битва с гитлеризмом. Уже в 1940 году атомная бомба была не просто отдаленной возможностью. Я помню, как пошли слухи о том, что в Чикаго работает специальная научная группа, а чуть позже, в начале 1944 года, мы узнали, что бомба, как тогда выражались люди науки, «на ходу». Эти слухи циркулировали лишь в очень узких кругах посвященных. Меня они не обрадовали. С 1943 года, после Курской дуги, было ясно, что Гитлер проиграл войну. Живя в Лондоне, я почти не испытывал на себе опасностей, связанных с войной, — оставался лишь маловероятный шанс, что я погибну от обычной бомбы старого, всем знакомого образца. Но другая тревога, которая таилась во мне всю эту войну, теперь начала расти. Если бомбу смогли создать воевавшие на нашей стороне, почему ее не могут создать и немцы? Ведь в технике они добились немалого. Надо сказать, что у нас в Англии люди, разбиравшиеся в этих делах, испытывали такую же тревогу до самого конца войны. Мы, правда, утешались тем, что изготовить бомбу трудно и что к 1945 году у американцев, а возможно, и у немцев бомб могло быть три-четыре, не больше. Но с другой стороны, если и одна или две такие бомбы упадут на Лондон, город от этого налета явно не станет лучше, чем был до него.

Вскоре мы узнали, что наши страхи, не имели под собой оснований, однако они были далеким предвестием той тревоги, которую думающие люди повсюду в мире испытывают с тех самых дней. Реальна ли атомная война? Если да — что останется от нашей Вселенной? Может быть, то, что я сейчас пишу, оттолкнет своей сухой черствостью, но во времена, когда людям приходится, как нам сегодня, жить в условиях исторических бурь, такая черствость становится необходимой. Почти с самого начала, с того потрясения, каким была Хиросима, я никогда не верил в то, что возможна атомная война между двумя крупнейшими державами. И при этом я исходил не из соображений нравственности и не из веры в действенность гуманистических движений, а из того, что не могут не восторжествовать простое благоразумие, трезвая оценка военных последствий и чувство необходимости. Ни одна великая держава, если только не утрачивается рациональный контроль над совершаемыми ею действиями, не может пойти на смертоносные разрушения, которым никогда не было ничего равного по масштабам.

Вероятно, и в худшем случае кровопролитие не оказалось бы столь ужасным, как предсказывают. Даже водородной бомбе трудно уничтожить сорок миллионов человек — будь то в США, или в СССР, или в менее развитом Китае, где сделать это оказалось бы еще труднее; впрочем, одной такой бомбы вполне хватило бы, чтобы уничтожить большую часть населения Англии или Голландии. Чудовищно, что приходится заниматься столь мрачными выкладками, но я это делаю только для того, чтобы доказать: ни одно общество, если оно не обезумело, не может пойти на подобный риск.

Здравый смысл — его нам прежде всего и необходимо оберегать. Окрыленные надеждой, не будем, однако же, воспарять слишком высоко. Разрядка — прекрасное дело. Если нам будет сопутствовать удача, вооружения можно сократить, не нарушив равновесия в этой области. Я исхожу из того, что о многих вещах две ведущие державы не смогут договориться, не достигнув прочного взаимопонимания. Советские люди и американцы кое в чем похожи друг на друга гораздо больше, чем им самим представляется, но перед нами здесь, разумеется, принципиально различные общественные структуры, и их различия сохранятся. Оба эти общества в высшей степени устойчивы. Трудности, с которыми сталкивается в своей внутренней жизни Америка, нередко преувеличиваются и иностранцами, и самими американцами. Эти трудности видны всем, но не каждый отдает себе отчет в том, насколько искусно американцы используют для роста потребления достижения техники (это относится и к сельскому хозяйству, и к промышленности) и насколько они убеждены в том, что основам их жизни ничто не угрожает. Я часто и подолгу бываю в этой стране и сужу о ней с уверенностью: как говорят англичане, постороннему всегда видней.

Было бы преступлением, если бы мы впали в благодушие и сочли излишними усилия в борьбе за дальнейшее осуществление разрядки, однако при всем том я настроен оптимистически до тех пор, пока вопрос о мире находится только в связи с проблемами взаимоотношений двух крупнейших держав. Мне уже много лет, и я не смогу удостовериться в том, насколько верным оказалось мое предсказание, однако я без колебаний рискну всей своей репутацией, отстаивая его истинность.

Но атомные бомбы могут иметь и другие последствия, и здесь мне уже трудно быть столь же оптимистичным. Эти последствия не так уж сложно себе представить; я о них говорил еще шестнадцать лет назад в одном своем нью-йоркском выступлении, и тогда же на меня накинулись с критикой. В настоящее время известно, что атомным оружием располагают пять государств: США, СССР, Англия, Франция, Китай. Но есть еще не менее десяти государств, которые могли бы им располагать, и почти несомненно, что некоторые из этих государств его изготовляют. Это не самое мощное оружие, не самое современное, если иметь в виду технические средства его использования, однако при всем том это — атомное оружие, а оно опасная игрушка. До тех пор пока им владели только две крупнейшие державы, опасность была куда ниже, чем в том случае, когда оно оказывается в руках многих государств поменьше, причем таких, которые нередко расположены в самых горячих, заряженных конфликтами районах планеты. Если нашему веку уготована атомная война, то она разразится именно в этих районах.

К тому же существует хотя бы теоретическая возможность, что сегодняшние «бунтари», которые пока удовлетворяются организацией сравнительно небольших взрывов, в конце концов раздобудут достаточно плутония, чтобы самостоятельно изготовить примитивные атомные бомбы. Ведь такое осуществить не так уж сложно. Представьте, что одну-две такие бомбы пустят в ход на улицах большого города, — это будет катастрофа. Война от этого не вспыхнет, но моральный ущерб делу мира трудно в этом случае даже вообразить себе, и перспективы прочного мира, основанного на доверии, отодвинутся на много лет.

Вот где должна быть область настоящего сотрудничества между великими державами и, возможно, сотрудничества между людьми, наделенными здравым смыслом и доброй волей, между гуманистами, если это слово звучит точнее. Они должны побудить свои правительства к тому, чтобы были предприняты действенные меры безопасности. Распространение атомного оружия должно быть остановлено; распространение сырья для атомных бомб должно быть взято под бдительный контроль — точно так же, как распространение эпидемий.

Что могут здесь сделать гуманисты? Что могут здесь сделать писатели, которые должны быть гуманистами, пусть некоторые из выдающихся писателей ими и не были? Для людей Запада термин «гуманизм», к сожалению, означает не то же самое, что он означает в Советском Союзе. Англичане вкладывают в это понятие довольно мелкое содержание. Современные французские интеллигенты склонны считать слово «гуманизм» бессодержательным. Однако люди доброй воли солидарны с тем пониманием гуманизма, которое утвердилось в советском строе мышления: для них это понятие означает уважение к человеку и веру в его будущее. Возможно, нам на Западе придется подыскать другое слово, которое выразило бы тот же смысл. Уважение к человеческому достоинству и вера в человека — это, несомненно, и есть гуманность. И если мы хотим, чтобы XXI век оказался лучше, чем наш, или хотя бы был просто спокойным веком, нам необходимо научиться ценить таким образом понятую гуманность лучше, чем мы способны были ценить ее в нашем разделенном мире.

Здесь у писателя своя незаменимая роль. Мне кажется, что ответственность писателя может проявляться двумя разными способами. Писатели, как правило, яснее представляют себе ход событий, чем большинство обычных людей, и скорее способны воздействовать на него. Среди них немало таких, кого на Западе называют публицистами, подразумевая, что эти писатели прямо высказываются по животрепещущим проблемам, скажем по тем, о которых я упоминал выше. В таких высказываниях неизбежно обнаруживается некоторая упрощенность. Нередко попросту повторяются совершенно справедливые, но всем и каждому давно знакомые слова — о том, что все люди должны быть братьями или, если перед нами писатель христианской ориентации, что в каждом человеке живут и все другие люди. Прекрасные мысли. По сути, впрочем, это трюизмы, но бывают времена, когда и повторения трюизмов не следует опасаться.

Но подлинно значительный писатель будет стремиться высказать нечто более сложное и трудное. И если мы хотим достичь настоящего взаимопонимания между людьми, если мы хотим опираться на твердую почву в нашем стремлении выявить и отстоять в человеке с его сложной природой все самое лучшее, необходимо прислушиваться к тем писателям, которые стараются говорить не об очевидном, а о трудном и неясном. Их устами и говорит настоящее искусство. Для меня, как правило (впрочем, это не значит — всегда), высшие образцы искусства те, в которых присутствует мысль о том, какой должна была бы быть жизнь. Только писатель, если это настоящий писатель, ни в коем случае не должен здесь выдумывать ничего такого, чего в жизни нет. Его долг — осознать и резкую противоречивость человеческой индивидуальности, и возможности человека творить добро. Жизнерадостные картины будущего рисовать несложно. Но писательское слово будет правдивым лишь при том условии, что эта вера в будущее явится итогом непредвзятого исследования жизни — настолько глубокого, насколько это в возможностях таланта каждого художника.