<ОБ ОТНОШЕНИЯХ СОВРЕМЕННОЙ СВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ К ЛИТЕРАТУРЕ ДУХОВНОЙ> С.-Петербург, четверток, 25-го января 1862 г

<ОБ ОТНОШЕНИЯХ СОВРЕМЕННОЙ СВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ К ЛИТЕРАТУРЕ ДУХОВНОЙ>

С.-Петербург, четверток, 25-го января 1862 г

Существенный вред, приносимый газетою слишком известного г. Аскоченского, по нашему мнению, заключается в его дерзости, с которою он доказывает неуклонное стремление нашей современной литературы к вольтерианству, способному удалить человека от Бога и от уважения к христианским обязанностям. Во многих кружках, между людьми, может быть, и честными, и добрыми, но запуганными и робкими, всякое нововведение, всякая новая мысль встречаются с каким-то болезненным недоверием, и зато всякое слово за «доброе старое время» находит полное сочувствие и принимается на веру без всякого анализа, без всякой критической оценки. Существованием таких кружков между потребителями русской печати объясняется успех такого издания, какова всем известная «Домашняя беседа». Более или менее обширные кружки с таким направлением есть не только у нас, но и в тех странах, где общее развитие масс нельзя сравнивать с нашим народным развитием. Иначе и быть не может, да и не должно быть. Полного и совершенного единомыслия никогда не встречается ни в одном человеческом обществе, особенно если члены этого общества шли в своем нравственном и умственном развитии не одним шагом и не по одной дороге. Наше русское общество, в настоящую эпоху, представляет едва ли не самый резкий пример разнородных ступеней развития, заметного не только в рассуждении отдельных лиц, но и в рассуждении целых отдельных классов. Мысль, более или менее доступная каждому из членов одного сословия, совершенно чужда и представляется дикостью и вздором для лиц другого сословия. Дворянство, служилые люди, войско, купечество, духовенство и крестьянство, стоявшие много лет в отличительных одно от другого условиях, усвоили себе очень много чисто сословных понятий и стремлений, рассматривая которые поневоле задумываешься: в самом ли деле все мы дети одной семьи, братья по вере, языку и интересам, связывающим людей в одно национальное целое? Задние не узнают передних, эти не понимают задних и облекают их такими добродетелями, над которыми улыбается человек знающий и бывалый, или же взводят на них обвинения, которых они так же мало заслужили, как малолетнее дитя, разболтавшее тайну своих родителей первому приласкавшему его человеку. Мы говорим это для того, чтобы указать основание, не допускающее нас сердиться на наших соотчичей, которым приходятся по вкусу весьма незамысловатые и вообще маловредные хитрословия г. Аскоченского. В пропаганде г. Аскоченского, собственно говоря, нет ничего нового, и все то, что слышат из его уст люди, склонные верить этому популярнейшему русскому писателю, они слышали с детства, и в листках, выпускаемых г. Аскоченским в виде оппозиционного русского журнала, встречают только услаждающие их вариации на темы, известные им из давно знакомых книжек. Упрекать их в слепом доверии этим книжкам или в буквальном понятии многого, написанного в них не в том духе, в каком многими принимается писанное, было бы величайшею несправедливостью. Тогда пришлось бы строго обвинить всех гибнувших на кольях и плахах за двуперстное сложение, хождение посолонь и сугубую аллилуйю: и тут, и там идет все одна и та же оппозиция старой закваски новым дрождям, которые поднимают опару. Пропагандисты отживающих положений могут возбуждать гораздо более негодования, если есть основание предполагать, что учение их неискренне, что они сами ему не сочувствуют и ведут его только потому, что оно дает им известное положение и известные блага мира сего. К несчастию, история наша сохранила несколько имен людей, пропагандировавших отщепенство именно в таких недостойных целях, о которых мы только что сказали, а наблюдения показывают, что и в наши дни не оскудела способность человека пользоваться близорукостию собратий. Таких людей, разумеется, уважать нельзя, и руку им подать стыдно; но терпеть их теперь можно скорее, чем прежде, потому что они уже не могут сделать поступательному движению человечества такого вреда, какой они принесли ему в дни всеобщих смут и полнейшего невежества.

Все это как-то невольно пришло нам на мысль, когда мы взяли в руки январскую книгу духовно-литературного журнала «Дух христианина». Г. Аскоченский принес очень дурную услугу нашей духовной журналистике. Он устроился так, что нет никакой возможности, развертывая книгу духовного журнала, не вспомнить всех подвигов этого писателя на поселение вражды в русском обществе. «Православное обозрение», редактируемое профессором Московского университета свящ<енником> Сергиевским, однако, умело выступить так, что, при виде его книжки, в голове читателя не является неизбежное имя редактора «убогой газетки», и пример «Православного обозрения» не остается бесплодным. С самым приятным чувством мы просмотрели январскую книжку «Духа христианина» и закрыли ее с глубокою благодарностью лицам, редактирующим это новое издание. Содержание журнала остается верным своему названию: дух христианской любви, терпимости и веры в лучшее видимым образом лежит в его основе и заставляет нас желать журналу того успеха, который должно встретить честное издание с духовным направлением в нашем обществе. Такие издания особенно важны для весьма многочисленного класса, любящего духовную литературу, но неспособного к возвышению своего духа над животными страстями и наклонностями. Г. Аскоченский успел уверить многих людей этого класса, что светская литература враждебна церкви и Христову учению; но дай Бог, чтобы он сам встретил новый духовный журнал с тем сочувствием, с каким встретили его мы, увидав, что он имеет своею задачею не книжничество и фарисейство, а облагораживание массы духом того учения, которого эта масса крепко держится и от которого никогда не намерена была отклонять ее светская литература, знающая, что нужно народу. Говоря «литература», мы разумеем всю прессу, не касаясь никаких личностей, за которыми, в качестве литературного исправника, следит г. Аскоченский. Совесть должна быть свободна, так же, как и убеждения отдельного лица. Ответственны одни поступки, а поступки литературы не изобличают ни малейшего покушения противодействовать самому полному, самому сознательному усвоению народом истин Христова учения. Напротив, сознание этих истин есть, в наших глазах, первый шаг к тому счастливому положению, в котором мы желаем видеть наш омраченный невежеством народ, и люди, издающие журналы вроде «Православного обозрения» и «Духа христианина», наши, и мы их: мы слуги одного великого дела, у нас одна цель — народное счастие, и мы первые от всего сердца желаем, чтобы эти журналы сделались народным чтением прежде, нежели народ возьмет в руки листы наших изданий. Мы верим, что священные повествования и духовно-нравственные рассуждения — самое пригодное чтение для нашего младенствующего народа.

«Дух христианина» прежде всего радует нас тем, что он не уносится исключительно в отвлеченные умосозерцания и, заботясь о возвышении человеческого духа, не проходит презрительным молчанием те земные условия, которые, угнетая тело, угнетают и тесно связанный с ним дух. Мы не станем говорить об ученых статьях этого журнала, имеющих, конечно, большой интерес для специалистов, и будем смотреть на его учено-литературный отдел и смесь. В этих отделах лежащей пред вами книжки «Духа христианина» мы встречаем: 1) Заметки о расколе, 2) Диакониссы древней церкви, 3) Черты из быта сельских священников Гродненской губернии, 4) Калужская воскресная школа и 5) Письмо литовского корреспондента. Все эти статьи очень хорошо знакомят нас с задушевными взглядами редакции на житейские явления и с ее способностию относиться к этим явлениям.

Самый большой интерес в наших глазах имеет бытовая статья «О положении сельских священников». До сих пор быт этого сословия известен нам по тем личным наблюдениям, которые каждому привелось когда-нибудь сделать. Конечно, наблюдения эти, не проверенные посредством откровенного раздела своих взглядов, при помощи прессы, очень односторонни и, как замечает «Дух христианина», слагаются в обществе далеко не в пользу сословия, о котором идет наша речь. Это очень невыгодно для этого сословия и должно быть очень прискорбно для тех из его представителей, которые чувствуют, что мнения эти во многом погрешают против истины. Поборники безгласия и друзья какого-то старого quasi-порядка, стремящиеся доказать совершенное несуществование слишком очевидных недостатков в нравах, образе мыслей и образе жизни значительной части духовного сословия, повредили ему гораздо более всех указаний на его недостатки. Такую заслугу принес интересам духовного сословия г. Аскоченский, которому только стоит назвать что-нибудь белым, и все уже готовы верить, что белое, на его взгляд, непременно черно на самом деле. Такова, впрочем, судьба всякого крайнего учения и всякого слепого сторонничества. Сначала оно возбуждает негодование против видимого пристрастия, затем становится смешным и нисходит на ступень безвредного, но жалкого шутовства.

«Дух христианина» хлопочет об интересах своего сословия совсем иначе. Он обратился именно к тем приемам, которые помогли светской литературе раскопать кое-какие стоячие болота нашей жизни и вывести из них все то, что еще не совсем пропиталось смрадной тиной и не потеряло способности мыслить и чувствовать. Бытовые статьи этого журнала, статьи, имеющие, бесспорно, огромный интерес для нашего времени, отличаются замечательным беспристрастием и писаны, конечно, людьми, имеющими желание помогать своим собратьям, а не исключительно самим себе. «Дух христианина» считает, что «вопрос о духовенстве — на очереди» и что «беспристрастное его решение рассеет те недоразумения, которые ходят о нем в обществе». Редакция полагает, что светская литература нередко погрешает во многих своих мнениях о духовенстве, и заметки ее поражают своею поверхностию. Почтенная редакция, конечно, упустила из виду, что поверхностность отнюдь не доказывает собственной вины литературы, что светской литературе известно очень много о некоторых условиях и «пружинах», но тем не менее она очень дорожит появлением такой статьи, какая напечатана в январской книжке «Духа христианина», и считает грехом пройти ее молчанием и не познакомить с нею большинства публики, обязанной знать и разуметь положение своего духовенства.

Обыкновенно случается встречать два мнения о нашем сельском духовенстве: одни говорят, что лица этого сословия, по нерадению и другим непохвальным качествам, вовсе не блюдут интересов своих бедных прихожан, да и вовсе неспособны блюсти их; по мнению других, во главе которых стоят сподвижники и друзья г. Аскоченского, духовенство ведет себя в отношении ближнего совершенно безукоризненно, но ближние эти ни с того ни с сего отшатываются от своих пастырей и нимало о них не заботятся.

В статье «Духа христианина», которой предпослано то положение, что «вопрос о духовенстве стоит на очереди», мы находим факты, гораздо яснее раскрывающие нам быт наших священников и причины тех или других отношений к ним их паствы. Из нее мы видим, что большинство сельских священников очень бедны, что они живут в лачугах, крытых очеретом и представляющих очень плохую защиту от ветров и морозов. В иных из таких лачуг стены напоминают фигуру латинской буквы S и держатся только бесчисленными подпорками; отвалившиеся углы дают свободный доступ в эти «палаты» морозу, а иногда и «бесприютным собакам целого местечка». В этих-то «палатах» живут бедные, но очень добрые священники, которые боятся поправлять свои домишки на мирской счет, чтобы мир не попрекнул их. Тут-то, в этих-то сказочных избушках на курьих ножках и веретенных пятках, живет целая, иногда очень многочисленная семья священника, с дряхлыми стариками и грудными детьми. Положение отца этой семьи, конечно, не может назваться счастливым и спокойным, особенно если взять в расчет, что и полевое и дворовое хозяйство идет так же стройно, как и домашняя жизнь. У священника меньше свободного времени, чем у каждого из его прихожан, а здоровья и навыка и еще того меньше. Просидев 12-ть лет за семинарскою партиею, он отвык от трудов, и его физические силы не развиты в той мере, в какой они развиты у его ровесника крестьянина, не отходившего от топора и плуга, а лекции о сельском хозяйстве, которые он слушал в семинарии, не дали ему никаких полезных в нашем хозяйстве сведений. Наслушавшись о скорификаторах и экстирпаторах, он должен обратиться к мужичку, чтобы тот показал ему, как наладить соху. Вместо того чтобы учить своих прихожан, он сам делается их учеником; учение его пропало даром, а силы и время ушли. Пойдет священник с своим соседом-мужичком таскать сено из болота — мужичок вымокнет, и ничего ему, а священник расхворается и иногда очень серьезно, и остальная домашняя работа и церковные требы, за его болезнью, стоят; в приходе же и родины, и крестины, и свадьбы не ждут. Распряжется у священника дорогою лошадь, он часто не умеет ее запрячь и ждет, пока подъедет мужичок, запряжет ему ее да скажет: «ось тоби и теолог, да коня не запрег». Так, постоянно бедуя, постоянно стесняясь, живут многие сельские священники, и истинно нужно удивляться, как они сносят свою жизнь? Здесь, кажется, помогает им та тяжелая школа бедствий, которую они проходят во время своего долголетнего учебного курса и которая снабжает их какою-то спартанскою терпеливостью, какою-то особенною тягучестью натуры, отличающей семинариста. Бульба не был бы Бульбою, если бы он не был бурсаком. Как ни тяжело положение доброго и бедного священника, он сносит его с истинно булъбинским стоицизмом. Спросят отца Иоанна, что, мол, твои палаты так разъехались?

— Это особенный род архитектуры, — ответит он, и ничего, живет долее.

Такое печальное положение священника нимало не зависит от его беспечности. Во-первых, потому, что молодой священник прежде всего — бедняк, которому не на что производить постройки, а во-вторых, потому, что постройки эти на церковной земле производить очень рискованно. Завтра, мимо воли священника и мимо воли его прихожан, его могут назначить в другой приход, и все его постройки, дворик, который он укрыл для скотинки, и теплая хата, и садик, в котором копался собственными руками, и огородец — все достается другому, который исхлопотал себе его место. Заплатит он ему за домик что вздумает, да и то еще в рассрочку, а другого покупщика негде взять. От этой непрочности своего положения, от неуверенности, что никто не тронет священника с места, если он прихожанами, а прихожане им довольны, у него поневоле опускаются руки, и он живет в вечном страхе и вечной зависимости от безапелляционных передвигателей.

Общественные дома для священника значатся чаще только по «клировым ведомостям», a de facto[7] на месте их «растет бурьян и чертополох», Иногда случается, что прихожане, полюбив священника, и сами сложатся ему на домик, деньги соберутся у помещика и… пойдут «на роскошный обед в честь собравшегося дворянства». Теперь этого, конечно, не будет, и священники могут надеяться на лучшую и более самостоятельную жизнь в своих приходах.

Но есть в селах священники и другого сорта. «Поповская аристократия, поповское обывательство», как называет их «Дух христианина». Вот что рассказывает о них этот честный журнал: «У некоторых из этих духовных помещиков вы найдете фаэтон с четвернею лошадей. Они платят 200–300 руб<лей> гувернантке, воспитывающей их дочерей. В доме у них 5—10 комнат с роскошной мебелью, аристократическим убранством и варшавскими или венскими фортепьянами. Очевидно, что этот комфорт вытекает не из обыкновенных средств сельского священника». По выводам «Духа христианина», все эти презренные блага мира сего берутся между прочим с излишней против положения церковной земли и «с особенных местных условий, дающих возможность спекулировать церковным имуществом, извлекая из него чистый доход наличными деньгами. То же самое можно заметить и о близком соседстве с польской границей: оно вводит некоторых в слишком опасные искушения ради не безгрешных, но всегда выгодных сделок насчет контрабанды. Поэтому-то места, близкие к границе, до сих пор считаются у многих священников самыми лакомыми» (стр. 189). «Преимущественно же источником обогащения некоторых сельских священников служит не слишком церемонное обращение их с своими прихожанами, по поводу получения платы за совершение треб. В некоторых приходах есть даже что-то вроде определенной таксы на все требы, от заказной обедни до краткой поминальной панихиды. Эта система имеет предпочтительное значение у священников-аристократов, и потому-то прихожане их питают к ним неудовольствие и нелюбовь» (стр. 190). Однако, как сейчас увидим, положение этих «духовных помещиков» не всегда бывает аристократическое. «Во время епархиальной ревизии, — продолжает „Дух христианина“, — еще недели за две, за три до прибытия ревизора, все эти фаэтоны, фортепьяна, разные вольтеровские кресла и все прочее подобное припрятывается как можно подальше от проницательных глаз некоторых ревизоров».

Мы не можем делать более выписок из интересной статьи о быте сельских священников и советуем нашим читателям обратить на нее свое внимание. Мы вполне разделяем мнение почтенной редакции, что вопрос о сельском духовенстве «стоит на очереди», и только жалеем, что он так долго «стоит». «Стоянием города не возьмешь», говорит пословица, и стояние это ни для кого не выгодно, ни для народа, ни для правительства, ни для самого сельского духовенства. Нет спора, что светская литература никому не оказала так мало услуг, как духовенству; но нет сомнения, что она готова ему служить с тем же бескорыстием и искренностью, с какою она служила крестьянству и вообще всем вызывавшим ее на честное и откровенное слово. Бояться, кажется, нечего. Отдельные лица — не литература, и она не думает увлекаться двумя, тремя голосами, да, по правде сказать, она и не слышит голосов, способных переверить ее в том, что нужно и что полезно народу в его нынешнем возрасте. По поводу этого очередного вопроса мы ощущаем потребность сказать очень многое, потому что он нам очень близок и мы ему очень сочувствуем. Без всякого сомнения, мы более всего желаем видеть в наших селах не тех «духовных помещиков», с которыми познакомились из сделанных выдержек, но и не желаем видеть ни одного из представителей нашей церкви в том нищенском положении, в котором нам часто приходилось их видеть и в котором они, как явствует из приведенной статьи, встречаются довольно часто. Бесприютность и беспрестанные лишения, а вдобавок к ним боязнь, что неожиданный «указ из консистории» завтра лишит семью и того промерзлого угла, в котором она кое-как отогревает свои коченеющие члены, могут убить самую сильную душу и притупить самую энергическую волю. В таком положении, пожалуй, можно и смеяться над своим горем, но эта насмешка невесела; она скорее напоминает не стоическое спокойствие философа, а равнодушие, с которым изнуренная и истерзанная кляча принимает на свои бока новый удар кнута. Сократов немного на свете, да и к тому же Сократ жил не в наше время и не в нашем климате. Плохо размышлять о высоких предметах и сочинять поучения, когда в одном углу ревут продрогшие дети, а в другом стонет больная и, может быть, клянущая свою долю жена. Нет, так нельзя жить священнику, в такой обстановке мудрено избежать и ропота, и попреков, и… средств, отгоняющих неотступную злодейку-тоску. Общество, конечно, имеет много средств пересоздать условия, в которых мы застаем наше сельское духовенство, и ему пора об этом позаботиться. Что касается нас, то мы главною причиною бесхозяйства сельских священников считаем ту же самую причину, на которую указывает «Дух христианина», то есть право, по которому его могут, мимо его воли и мимо воли его прихожан, взять с места, где его все любят, кроме какого-нибудь одного помещика, и послать на другой край епархии, где он не встретит ни одного знакомого лица. «Дух христианина» замечает, что у униатов так не делалось, а мы прибавим, что так не делается и у немцев. Священник, конечно, человек, так сказать, мирской, «общественный»; он должен служить миру, и ближайший его судья не тот наезжий ревизор, от проницательных глаз которого он спрячет свои вольтеровские кресла и прочие доспехи, а «мир», этот вечный, докучливый ревизор, который помнит веселые звуки фортепияно, терзавшие его душу в ту пору, когда мимо батюшкина дома несли его дорогих покойников. Этот ревизор знает все, и седение, и восстание. Новые положения о крестьянах, вызвавшие их к самоуправлению, вверили им выбор нужных для их общин людей. Для крестьянской общины священник — лицо также несомненно нужное, а достоверно известно, что священники, за которых стоит горою мир, подвергаются опалам, интригам и проискам со стороны двух, трех мироедов именно за качества, долженствующие быть принадлежностью духовного сана. Ergo[8] — вопрос, «стоящий на очереди», надо сдвинуть с его stad-puncto[9] и вести к решению путем свободного и открытого рассуждения. Только таким путем, мы надеемся, удастся помочь духовенству нищенствующему и освободить народ от «духовных помещиков». Очевидно, что чистоте дел здесь мешает та же болезнь: отсутствие свободы совести и недостаток нравственной гарантии перед безнравственной силой; затем невежество, как неизбежное последствие такого состояния.

Мы только в одном не можем согласиться с «Духом христианина». Он полагает, что священникам было бы лучше, если бы они не заботились о обработке полей и получали, вместо земель, определенное количество хлеба и проч. Мы этого не думаем. Как ни тяжело подчас бывает хозяйничать, но едва ли хоть один русский человек пожелает из хозяина сделаться мещинником. Народ же обыкновенно терпеть не может этих мещинников, у которых «всегда один урожай, что в сушь, что в ведро». В мещинничестве лежала первая причина презрения крестьян к дворовым людям; оно будет постоянно не нравиться народу и во всех других случаях, потому что он может любить только тех, кто радуется его радостями и болит его болезнями, в чьем сердце ветры и засухи отзываются так же неприятно, как и в сердце мужичка-пахаря. Мещиннику же все равно; он берет положенное, и интересы его не могут быть одинаковы с интересами тех, чье счастье Бог зародит на поле. Свое хозяйство (не спекулятивное, разумеется) сближает священника с его прихожанами и не может быть для него источником беспокойств и больших неприятностей, если другие стороны его домашнего и общественного быта изменятся во всем том, в чем им давно пора измениться.