II.

II.

«…достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет - обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет - способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет… «…»…собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится - значит, не судьба!» ( Г. Л. Олди «Мессия очищает диск»).

Первый год прошел. Второй год прошел. Третий год платком помахал.

Лежит человек с тобой, живой, горячий. Лежит, как в могиле. Тобой же закопанный. Плачет. А любой плачущий человек, как ребенок. Девочка, мальчик, собачка.

Как его отпустить? Как его ударить? Как ему сказать: я не люблю тебя?

В самую мякоть сказать: «Ничего у нас не получится».

Лиса не умеет в таких случаях говорить «нет». Всегда - «да».

(Это же только человек - честный воин, с большой буквы и не как все - способен рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. Лиса рубануть не может. Жалко ей. Что ж с нее возьмешь: она же - подлая.)

«Ну что ты, не плачь, я еще с тобой поживу», - говорит.

И вот ребенок перестает плакать, и встает с постели взрослый человек, и в глазах его степь. Темная, тысячелетняя… «Мое» говорит, «мое», «никому не отдам» и тянет тебя эта безымянная, неразличающая тебя, но внимательная к твоим движениям сила - в дырку, в душную человечью нору. Глядит пристально. Наблюдает. Стережет.

За дверьми - хозяйство, укорененность, родня, пес цепной лает. У тебя - за плечами - ничего. Окно одно. В окне - луна. А хотелось бы - жаворонка, мышку. В небе - полетать.

Но не тут-то было.

Хвать тебя за горлышко, перехватил за холку: вот тут летать - полезно (показывает на постель), а вот - тут нет. Не полезно.

И опять глазами темными смотрит. А в них бездна.

(Эта бездна - у них любовью зовется. Тупая, жаркая, злая, аж дрожь берет)

Висит лисичка - за холку схваченная - вниз головой. Ботинки хозяина рассматривает.

- Я люблю, когда я у тебя один, и ты у меня одна, - лисе говорят.

Лиса послушно кивает. Хотя сама и не навязывалась.

(При этом у человека корова в хлеву мычит, дети чужие за стенкой визжат: справное все же хозяйство, с цветочками.)

- Но и это еще не все, - продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). - Мне нужна только правда. Никогда не лги мне. Ложь разлагает. Запомни это.

Бабах, приехали.

Извернулась, цапнула за руку, вырвалась, на пол брякнулась, в стойку встала (задом к углу, пастью в говорящему):

- Правду хочешь? Так ты же знаешь, ее, правду-то… Лучше меня знаешь. При твоей-то чувствительности. Оттого и плакал. Или, может, ты плакал, что тебя блохи замучили?

Молчит.

Опять начинает плакать.

- Хорошо, - говорит лиса с закипающим раздраженьем. - Хочешь свою поганую правду? Возьми ее: не люблю я тебя.

- Нет, - отвечает, плача. - Любишь. Потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне - есть. Я ее чувствую. Когда ее не станет, я уйду. Или тебя прогоню.

(Прогонишь, ага, как же… А внутри - у лисы пустота.)

- Ок, - говорит, - есть.

Ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвертый хвост.

А пес человека за дверью заливается злобным лаем. Даром, что трахнутый на голову кобель. Но чует. Давно его усыпить надо. Ненавижу его.