С.-ПЕТЕРБУРГ. 18 ЯНВАРЯ

С.-ПЕТЕРБУРГ. 18 ЯНВАРЯ

Волки в России. — Их влияние на историю России. — Экономическое значение волков. — Как распорядились с волками в Пруссии при помощи войска. — Как относятся к этому делу наши волки. — Двуногие волки — ростовщики. — Отчего конкуренция не уменьшила, а увеличила взимаемый ими процент. — Усердие екатеринославской казенной палаты, простирающееся даже на тот свет. — Давление на Петербург г-жи Патти. — Анекдот.

Россию решительно одолевают волки; не те волки, под которыми в застольных торжественных речах разумеют обыкновенно хищных иностранцев, но волки настоящие, из которых каждый бегает на четырех ногах и носит пушистый хвост, если только этот хвост не отгрызен в какой-нибудь баталии с камрадами. Эти волки (canis vulpus) одолевают Россию, начиная от стран, где солнце не заходит по шести месяцев, до пламенной Колхиды и от балтийских бурных волн по всему протяжению двенадцати тысяч верст до Тихого океана. Иногда волки ходят в одиночку, в грустном раздумье о суете мира сего, иногда же, и это чаще, собираются в стада по нескольку десятков штук. В обоих случаях они страдают болезнью голода и всю свою жизнь хлопочут об исцелении от нее. Не исправляя никакой службы у человека — ни гражданской, ни военной, — эти волки совокупно с иностранцами поедают в России все, что есть в ней более вкусного и дорогого, как-то: телят, баранов, свиней, коров, лошадей, а иногда даже и детей, не упомянутых сейчас животных, а человеческих детей, будущих граждан, может быть, даже великих… Это последнее обстоятельство особенно важно, так как от него зависит иногда судьба целого государства. Мы очень равнодушно читаем в газетах известия о том, что в какой-нибудь Замухранской губернии, Бутырского уезда, в селе Переверзеве волки съели двухлетнего ребенка крестьянина Максима Дырки, и в своем великоумии, приведя на память цифры политической экономии, рассчитываем, что такая потеря на 70 миллионов жителей — совершенно ничтожна. Иной даже подумает про себя: экая беда, что каким-то грязным мальчишкою стало меньше! Так-то так, но… что бы было, если бы волки съели, например, хоть Минина, когда он был еще в колыбели, или если бы они обглодали Ломоносова, когда он бежал пешком по морозу в Москву учиться? В первом случае пан Струсь задал бы нам, наверно, порядочную трепку, а во втором мы не имели бы теперь Академии наук, которая в течение ста лет приносила такую обильную пользу нашим приятелям немцам. Из этих двух примеров ясно видно, что волкам не следует дозволять съедать человеческих детей, хотя бы даже грязных, а предложить им взамен того суп ? la tortue [Черепаховый — 4] или бифштекс от Дюссо, не совсем пригодный для человеческого пищеварения. Положим, этот бифштекс стоит довольно дорого, что-то около рубля, но ведь, как хотите, а Минин и Ломоносов стоили дороже, так что мы все-таки останемся в барышах.

В Англии, как известно, волки уже давно истреблены охотниками. Говорят, будто англичанам это было легко сделать, потому что Англия есть остров среди океана, так что волкам некуда было прятаться на время охоты. Отчасти это справедливо, хотя не совсем. Пруссия, например, совсем не остров, а там волки истреблены так же начисто, как и в Англии, и если заходят туда, то единственно из России, где еще осталось им самое привольное житье. Один бедный чиновник не на шутку высказывал нам свое сожаление о том, что не родился волком, «потому что, — говорил он, — тогда бы я всегда питался мясом, которое теперь вкушаю едва ли десяток раз в году». Но… положим, что все на свете для чего-нибудь да создано, следовательно, и волки в администрации природы имеют какой-нибудь чин и определенную должность (без жалования, взамен которого получают право собирать взятки натурой), однако человек, изобретший гласные кассы ссуд и трансатлантический телеграф, не придумал еще, на какую потребу ему годен волк. А потому и постановлено вообще и везде: истреблять волков всеми мерами (для устрашения врагов и в назидание жадным детям). Спрашивается: отчего же у нас волки не истребляются? Потому ли, что Россия велика и обильна бифштексами, или потому, что наши нравы не приучены к порядку? Это неизвестно, но только народ русский откармливает волков на всем протяжении своего отечества.

Обратимся к политической экономии и сделаем такого рода расчеты: если на каждую квадратную милю нашего милого отечества положить только по одному волку, то выйдет всего около 400 000 волков, бегающих без ошейников по России. Если положим, что каждому волку нужно только пять фунтов мяса в сутки, то в год он съест более 45 пудов, а все они вместе съедят 18 миллионов пудов в год чистого мяса, без костей. Мясники в Петербурге продают нам мясо от 8 до 20 к. фунт; мы же положим средним числом фунт мяса только в 10 к., значит, пуд в 4 руб., — следовательно, волки съедают у нас ежегодно на 72 000 000 руб. сер<ебром>! Мы считали очень скромно, как число всех волков, как их ежедневную порцию, так и цену мяса. Если вам этот расчет покажется все-таки великим, то уменьшите его хоть в десять раз, и тогда вы получите более 7 000 000 руб. ежегодной потери от одних волков! Но к этому прибавьте вот какие соображения: с мясом волк истребляет также кожи и меха, которые мы не считали. Кроме того, зарезав у мужика единственную лошадь или корову, волк на долгое время разоряет все его хозяйство, отчего цифра потери удесятеряется. А как оценить потерю человека, которого съедят волки?

В Пруссии, где живут те самые немцы, которые выдумали «St.-Petersburger Zeitung» [ «Санкт-Петербургская газета» — Нем. ], пришли некогда к тому заключению: у нас есть храбрая армия, которую Наполеон I хотя и поколачивал, но которую тем не менее нужно содержать, то есть кормить, одевать и обувать даже в мирное время, так как неизвестно, что замышляет Австрия. Граждане говорили: «Мы даем деньги на содержание армии, следовательно, можем надеяться, что эта армия окажет нам хоть какую-нибудь пользу». Воины отвечали так: «Мы теперь ничего не делаем, это правда; но когда наступит время, то мы будем жертвовать своей жизнью для вашей защиты». Граждане возражали: «Защититься мы бы и без вас сумели, это раз; на вашу защиту полагаться не всегда возможно, что доказали кампании с Наполеоном, это два». Воины возразили: «То был особый случай… ну… да чего же вы хотите от нас?» На этот категорический вопрос граждане ответили просьбою помочь им хоть истребить волков. Тогда между военными возник спор, порешенный, однако, более умными и образованными из них таким образом: гражданам действительно надо помочь. Помочь им тем легче, что в этой помощи заключается и собственная выгода военных, а именно: солдаты, особенно расположенные в маленьких городах или деревнях, круглый год почти ничего не делают, если не считать делом летнюю прогулку в лагери; поэтому полезно дать им какое-нибудь занятие. Из всех занятий — охота, как младшая сестра войны, наиболее прилична военным, развивая все те способности, которые необходимы в войне. За каждый волчий хвост полагается от граждан денежная награда, которая может служить поощрением для солдат и идти на улучшение их быта. Все эти соображения, подробно расписанные в протоколах заседаний, кем следует подписанные и запечатанные, были в скором времени приведены в действие, и… волкам стало там очень плохо.

Один малороссийский помещик рассказывал нам на днях, что в окрестностях его имения волки производили обширные опустошения в эту зиму; у него одного съели двух коров и лошадь. Совокупно с соседями он обращался в местные воинские команды, прося какого-нибудь содействия для истребления волков, но получил не только отрицательный ответ, а некоторого рода замечание насчет неприличия такого рода просьбы: будущие защитники отечества оскорбились предложением участвовать в охоте…

«Это и наука-то совсем не дворянская, на то извощики есть», — говорила доброй памяти г-жа Простакова о географии.

Нечего делать, приходится, значит, откармливать волков, в ожидании, пока охота на них сделается делом дворянским или, вернее, военным, и пока воины уразумеют, что гораздо приличнее охотиться на волков, чем играть в носки в ожидании неприятеля на двух ногах. Но гражданам не следует падать духом, а помнить наставление: толцыте, и отверзется. Что не удалось одним помещикам, может быть, удастся другим или третьим. Могли бы и земства официально даже походатайствовать о содействии войск в этом общеполезном деле.

Есть у нас и другие волки, которых не мешало бы истребить, это учредители гласных касс ссуд, разврат которых не только не уменьшился с гласностью, но принял более широкие размеры и наглость которых увеличилась пропорционально тому же. Мы не разделяем того мнения, что дозволенное законом ростовщичество — лучше скрытого, и имеем на то свои основательные причины. Прежде ростовщики сознавали, что действуют преступно, и всеми мерами скрывали свое гнусное ремесло, что много ли, мало ли, но оберегало нравственность народа. Тогда ростовщичеством не всякий решался заниматься, не только боясь этого занятия как противозаконного, но и стыдясь его как безнравственного, а потому ростовщиками в то время были только люди, которые, подобно публичным женщинам, могли совершенно отречься от стыда. Дозволение им действовать гласно привело к тому, что теперь многие приучились смотреть на ростовщичество как на простое коммерческое дело, и такое мнение случается не раз слышать от очень порядочных людей. Кроме того, многие лица, даже не совершенно испорченные, занялись теперь ростовщичеством с совершенно свободной совестью, как делом, дозволенным законом, а следовательно, и совершенно нравственным.

В пользу гласного ростовщичества приводят обыкновенно то, что оно больше гарантирует закладчиков и конкуренциею побуждает к понижению процента. Это казалось так теоретически, но на практике вышло совершенно иное. Мы знали в старину двух ростовщиков, одного у церкви Знамения, а другого в Большой Мещанской. Первый отдавал деньги за три процента в месяц, а второй за пять, и оба считали себя очень счастливыми; трехпроцентный даже нажил себе каменный дом. С открытием гласных касс ростовщиков и с возбуждением конкуренции процент не только не понизился, но, постепенно возрастая, дошел до десяти, двенадцати и пятнадцати в месяц. Как ни странно это явление, но объясняется оно очень просто. Прежде немногие нуждающиеся решались обращаться к ростовщикам как из боязни больших процентов, так из боязни потерять вещи, так, наконец, и от того, что не всякий знал, где найти ростовщика; для этого нужно было расспрашивать знакомых, что не всегда и не для всякого было удобно. Кроме того, прежде было и нужды меньше в деньгах. От всех этих причин обороты ростовщиков того времени не были так обширны, и они поневоле должны были довольствоваться тремя-пятью процентами в месяц. С открытием гласных касс ссуд увеличилась не конкуренция между ростовщиками, а конкуренция между закладчиками. Все бросились в эти кассы, предполагая, что так как они дозволены правительством, то вещи в них будут более сохранны (мнение, как показал опыт, совершенно ошибочное). Исчезло затруднение отыскать ростовщика, что также немало увеличило число закладчиков. Ростовщики подняли голову. Огромный прилив закладов дал им возможность увеличить процент, а дозволение правительства вывело их из-под топора закона. При этом сделана была немалая ошибка: с дозволением гласного ростовщичества не был единовременно уничтожен закон об ограниченном проценте (6 на сто в год). Закон этот был обойден очень просто вознаграждением за хранение вещей, и таким образом закон, который прежде преступно нарушался, стал теперь не более как игрушкой. Ростовщики получили полную возможность обставить себя таким образом, что против них, как говорится, ничего не поделаешь. Одним словом, результаты, которых ожидали от гласного ростовщичества, оказались совершенно противными. Теперь осталось одно средство действовать против ростовщичества: устроить компанию для открытия ссуды бедным людям за более умеренные проценты и под залог всякого рода вещей, иногда даже без залога — под верное поручительство. Такая компания могла бы иметь огромные обороты, если бы только открыла свои действия во многих местах города.

Заговорив о деньгах, мы вспомнили русскую пословицу, что казенное добро не горит, не тонет, и вот по какому поводу: екатеринославская казенная палата разыскивает имения и капиталы, принадлежащие умершему губернскому секретарю Казакову, для взыскания с него за награждение чином 40 р. 381/2, к.! Дивны дела твои, о Русь! Человек помер, вероятно, так скоро по получении чина, что с него не успели вычесть из жалования 40 р. 38 с половиною копеек, так теперь разыскиваются его имения и капиталы… Деньги, как пошлина, взыскиваются всегда за какое-нибудь право. Крестьянин платит за право пахать свою десятину, лавочник за право иметь лавку, купец за право торговать и т. д. На этом же разумном основании чиновник платит пошлину за право пользоваться льготами, присвоенными его новому чину. Но какими же льготами будет пользоваться чиновник на том свете? Будет ли ему отведено там лучшее место, или простится несколько грехов за то, что он умер не коллежским регистратором, а губернским секретарем? Ведь если бы он прожил хоть сколько-нибудь времени, хоть месяц только по получении чина, то пошлина была бы уже вычтена из жалованья; но так как этого не успели сделать, то, вероятно, он помер чрез несколько дней, а следовательно, совершенно не пользовался своим новым чином. Можно было бы оставить в покое хоть мертвого-то! Святослав еще сказал, что мертвые сраму не имут…

Та же казенная палата разыскивает имения и капиталы коллежского секретаря С., с которых можно было бы взыскать 9 р. гербовой пошлины. Это объявление не говорит, умер ли С., или бежал неведомо куда, или что с ним другое случилось. Вероятно, тоже помер, потому что иначе разыскивался бы и он сам. Если нам случится встретить этого г. С. на Невском проспекте, то мы не минем схватить его и представить в Екатеринославль; но если мы найдем на улице только его завалящие капиталы, то ни за что на свете не отдадим усердной казенной палате 9 р. в наказание за то, что она тревожит прах покойников. Вот в том-то и беда на Руси, что какие-нибудь злосчастные коллежские и губернские секретари даже в могиле не оставляются в покое за казенную недоимку, а тысячи, сотни тысяч и миллионы рублей пропадают бесследно на глазах всякого рода начальств. Как ни сопоставить рядом это канцелярское усердие казенной палаты, переходящее даже за могилу, для отыскания 40 р. и 38 с половиной копеек, и дела о нижегородской соли или петербургском инструментальном заводе?..

Разве это последние дела, разве они не будут повторяться? Мы сильно боимся за Петербург, особенно в настоящее время, когда он находится под давлением г-жи Патти. Это женщина небольшого роста, очень легкая и грациозная на вид, на деле оказывается тяжелее хеопсовой пирамиды, выдавливая из наших тщедушных существ с их тонкими карманами целые потоки золота, о которых до ее появления никто не подозревал. Выражение Гоголя, что для городничего найдется место и там, где даже яблоку негде упасть, можно, несколько изменив, применить и к г-же Патти; она отыскала источники золота (или бумажек) в таких карманах, в которых никто не подозревал даже медных грошей. Что, если по отъезде г-жи Патти начнут оказываться разные прорехи то там, то сям? Удивительного ничего не будет, и мы довольно уверенно можем ожидать, что приезд ее в Петербург значительно повлияет на развитие скандалезной хроники наших судебных учреждений. Нужно же откуда-нибудь брать эти сотни и тысячи, которые платятся за ложи и букеты в дни ее представлений? Какого мнения она сама о развитии наших мозгов, можно видеть из того, как она принимает все эти подношения и телячьи восторги. В наших глазах она заслужила полное уважение не столько качествами своего голоса, сколько тем, что легко поняла, в какую страну заехала.

— Ну что, — спросят ее по возвращении в Париж, — как вы нашли этих русских? Правда ли, что они медведи?

— О нет, — скажет она, — на медведей они не похожи. Это коровы, которые мычат от восторга, когда их доят…

Теперь ни о чем нельзя говорить в Петербурге, кроме как о Патти.

— Вы слышали Патти?

— Да… то есть нет еще… но я хотел ее слышать.

— Ах, как вы много потеряли! Ведь это diva [Дива, знаменитая певица — Франц. ]! Это что-то уму непостижимое, это такой восторг! это…

— Говорят, что нельзя достать билета…

— Полноте, что за пустяки, надо только заплатить. Я имел кресло в восьмом ряду, которое мне стоило всего каких-нибудь 80 руб.

— Но я не имею столько средств…

— Фи, mon cher [Мой дорогой — Франц. ], разве говорят о средствах, когда речь идет о Патти. Деньги всегда можно достать; ну, нет наличных, можно взять у ростовщиков; теперь этой дряни развелось на каждом шагу. Кстати, доставайте деньги, поднесем букет Патти, без этого нельзя. Надо поддержать наше достоинство.

Некоторые лавочники обмазывают протухлую рыбу кровью поросенка, чтобы придать ей свежий вид.

Один наивный покупатель, думая иметь некоторую скидку, сказал лавочнику:

— Вот уже шесть лет, как я у вас покупаю постоянно…

— Шесть лет! И вы еще живы! — воскликнул не менее наивный лавочник.

Когда г-жа Патти уедет, то некоторые наши знакомые, вероятно, при встрече на улице будут спрашивать друг друга:

— Вы слышали Патти?

— Слышал пять раз.

— Пять раз! И вы еще не в тюрьме?

Предполагаемое авторство Н. С. Лескова. 1869 год.