* ПАЛОМНИЧЕСТВО * Карен Газарян Где утомленному есть буйству уголок

* ПАЛОМНИЧЕСТВО *

Карен Газарян

Где утомленному есть буйству уголок

Швейцария: смерть как образ жизни

В одном из эссе Умберто Эко пишет об историческом повороте во взаимоотношениях левых и правых: обнаружив, что поколение-1968 никак не извести, правые уселись на берегу и принялись ждать, пока по реке не проплывет труп врага. И дождались: прошло двадцать лет, одни деградировали, а оставшиеся примкнули к Берлускони. Арифметика такова: тем, кому в 1968-м было едва за двадцать, сегодня уже за шестьдесят. Пора в Швейцарию. Если вы не Йошка Фишер, конечно.

В швейцарском городе Невшатель, где за месяц до своего семидесятилетнего юбилея скончался в 1990 году Дюрренматт, на стенах домов и даже на тротуарах сидят огромные бумажные бабочки. Речь идет именно о Невшателе, а не о Монтре, стало быть, бабочки не имеют и не могут иметь никакого отношения к Набокову. Впрочем, автор «Физиков» и «Аварии» снискал в доперестроечном СССР некоторую популярность среди читателей «Иностранки» - богатое слово «экзистенциализм» тогда заменяла хлесткая фраза «метания буржуазного художника», служа для интеллигенции своеобразным знаком качества. Пьесы Дюрренматта производят впечатление произведений, написанных человеком, одержимым жесточайшими депрессиями и маниями, и не удивительно ли, что их автор родился и умер в райской Швейцарии? Так вот, о бабочках. Из папье-маше, ярко раскрашенные, с большими блестящими черными глазами, они - часть пейзажа, который в Швейцарии - не пейзаж, а дизайн. Развалины древнеримских поселений Augusta Raurica в базельском пригороде Augst более похожи не на развалины, а на новостройки. Кирпичик к кирпичику, камешек к камешку, ни щербинки. Пластиковые зеленые стулья вокруг коринфской колонны (6 шт.). Жилище древнего римлянина и сам он, с супругой: оба из воска, одеты по моде того времени. Он: туника бежевого цвета, кожаные сандалии. Она: белая туника, белая стола из индийского хлопка, элегантные кожаные сандалии. Глиняные чашки и плошки в углу. Стрелка с надписью «выход» на четырех языках плюс английский. Продолжение осмотра. Верхний ряд teatro снабжен темно-серыми металлическими перилами, в тон самолетных кресел авиакомпании SWISS. Мы заботимся о вашей безопасности. Бабочки на невшательских улицах намертво привинчены к асфальту и вмонтированы в трехсотлетнюю штукатурку с таким ювелирным тщанием, что ни им, ни штукатурке не сделается ровным счетом ничего и никогда. Они не мигают, не светятся, не машут крылышками, не шевелят усами и лапками. Они бездвижны, как все вокруг. Не пылит дорога, не дрожат листы. Ьber allen Gipfeln ist Ruh, - так начинается это стихотворение Гете, переведенное Лермонтовым как «Горные вершины спят во тьме ночной». У Гете нет ни слова про тьму ночную. Но кажется, что каждое слово - про Швейцарию. Горные вершины спят и во тьме, и при ярком свете. И ничего удивительного, странного, необычного, противоестественного. Подожди немного, отдохнешь и ты.

Они ждут. Терпеливо, расслабленно. Ждут в поездах, приходящих точно по расписанию. Ждут в ресторанах, поглощая невкусную еду с тем же удовольствием, с каким улыбаются предупредительным официантам. Ждут в ювелирных магазинах, выбирая лучшее из того, что помещено под прозрачное пуленепробиваемое стекло. Ждут в лобби отелей, переводя взгляд с вазы, наполненной зелеными яблоками, на вазу, наполненную целлюлитными мандаринами. Ждут в подъемнике, бесшумно возносящем их на вершину высокой горы Шильтхорн, в ресторан, где обедал Джеймс Бонд в одной из киносерий своей ЖЗЛ. Ждут в инвалидной коляске, которую ловкий человек в униформе по специальному пандусу катит вверх, вверх, вверх, к цветочным горшкам, бельгийским кружевам, к венскому штруделю, итальянскому костюму, английской ортопедической обуви и «умной» американской кровати. Высокий прогрессивный налог дает такое право - ждать с высоким комфортом. Они живут и ждут. Ждут в дистиллированном офисе с увлажненным посредством особого прибора воздухом, ждут на пустынной аккуратной мостовой, ждут в банке, ждут в супермаркете, ждут на скамейке в парке, ждут у пруда с уточками. Это выжидательное выражение лица можно по ошибке (и такую ошибку часто совершают иностранцы, особенно русские) принять за маску безразличия, холодности, за механистическое европейское поведение, данное в Швейцарии in vitro. Но это не то. Это - это. Оно самое. Искусственные бабочки не лгут; жизнь без страстей, жизнь, прожитая с цикличностью и постоянством часового механизма, «заведенного автомата», выражаясь словами Лескова, предполагает именно такое - бесстрастное - ожидание смерти, ожидание со слегка поджатыми губами и слегка остекленевшими глазами.

Мортальность, принимаемая за снобизм, сильно осложняет швейцарское существование русских. И не только коммуникативное, и даже не столько - ведь любая вербальная коммуникация суть театр, успех на сцене которого зависит от вашей способности лицемерить и развитости ваших светских рефлексов, а совсем уж дикари, подобно тем русским туристам, что фотографировались на фоне трупов в Пхукете, до Швейцарии все же не добираются. Дискомфорт порождает другое - сильнейший конфликт с окружающим пространством и законами, по которым оно устроено: невозможно вынести отсутствие не просто неожиданностей, а принципиальное отсутствие какого бы то ни было сюжета существования. Если исключить горы, катание на лыжах и пышную природу, а взять социальную составляющую Швейцарии, ничто не радует даже глаз: во французской части архитектура прифранцуженная, в немецкой - принемеченная. Вторичность ее очевидна и закономерно бесстыдна; едва только заканчивается исторический центр любого населенного пункта, как начинаются ужасные и вполне брежневские постройки, выполненные безо всякой претензии и оттого принявшие самый причудливый вид.

Типичный пример - смесь Пентагона и московской районной поликлиники: пятиугольное офисное здание из шлакоблоков тускло-желтого трупного цвета с логотипом химического концерна на крыше. Тут любой житель спального района взвоет, это один из самых жестоких обманов, на какие способна Европа. Остро хочется чего-то знакомого, родного. Разговор, подслушанный в поезде:

- Ой, Берн, Берн проезжаем! Давайте выйдем на минуточку!

- Куда?

- Ну выйдем! Я хочу погулять по улицам, по которым ходил профессор Плейшнер!

- Профессор Плейшнер ходил по улицам Риги.

- Не может быть!…

Может. Скорее «не может быть», чтобы он ходил по улицам Берна. И тем более выбросился на одну из них из окна, раскусив предварительно ампулу с ядом. Выйдя из фашистского застенка, Плейшнер проживает в Берне короткую, но полную смысла и энергии жизнь. Он идет по улицам и кормит уток под щемящую музыку Таривердиева. Но самоубийство - слишком сильный поступок для Швейцарии, страны, где сама жизнь есть комфортная подготовка к естественной смерти, причем по преимуществу подготовка телесная, материальная. Нигде, ни на каких других улицах нет такой пугающей концентрации очень пожилых людей в очень дорогих шерстяных и кашемировых пиджаках фисташкового цвета. В темно-рыжих ботинках лучшей крокодиловой кожи. В плотных хлопковых рубашках, сшитых так, что про них хочется сказать «накрахмаленные», архаизм будет более чем уместен. А ведь это и есть ожидание смерти - эти сверкающие, будто свежие сливки в фарфоровой чашке, зубные протезы. Чем дряхлее и малоподвижнее тело, тем безупречней и качественнее его оформление.

Почти все русские, с которыми мне приходилось заговаривать о Швейцарии, так или иначе говорили о самоубийстве. Точнее, о самоубийствах. «Вы представляете, какой тут, наверное, процент самоубийств?! Не меньше, чем в Японии, наверное». - «Да-да, наверное». - «А в Японии огромный, знаете?» - «Что вы говорите!» - «Я читала. И среди молодежи очень много наркоманов». - «Ужас. Скоро и у нас так будет, наверное». - «Это от скуки, у нас так не будет». Таков следующий этап анти-адаптации: предположение, что окружающая реальность претит не только тебе, но и вообще противна человеческой природе, в том числе и местной.

Эти представления прекрасно сосуществуют с другим русским образом Швейцарии - образом страны надежнейшей банковской системы и лучших, точнейших и долговечнейших механических часов. Если видите, как швейцарский банкир прыгает из окна, смело прыгайте следом, дельце наверняка выгодное, - так звучит шутка, придуманная кем-то, способным к рефлексии, кем-то, движимым страстями, кем-то, допустившим в своей жизни хотя бы одну ошибку. Представить, что ее сочинил веселый самоироничный банкир, невозможно. Скорее всего, это и не так. Национальная культура как чередование минора с мажором, как драма, в Швейцарии просто отсутствует. Ее место занимает «отельная культура», тоже лучшая в мире. Остальное - уклад. И банки - уклад, и часы - уклад, и сыры - тоже уклад. В этой стране на полном серьезе и с завидным тщанием создан музей под открытым небом Ballenberg - огромная имитация деревенской Швейцарии: из каждого кантона сюда свезли по крестьянскому домику, а то и по два, предварительно разобрав их на кусочки, а после собрав - тщательно, как хронометр. На территории этой ВДНХ люди, одетые в национальные костюмы, поют, танцуют, катаются в повозках, будто участвуют в съемках бесконечного телесериала про деревенский швейцарский быт. Русскому смешно, а швейцарец серьезен, ему важна каждая мелочь, как каждый винтик в механизме.

- Каждый швейцарский кантон имеет свою конституцию, - сказал один профессор-пенсионер, от скуки подрабатывавший гидом.

- Как же управлять такой страной? - спросила его русская туристическая дама.

- Швейцария, наряду с Францией, стала одной из первых президентских республик в Европе. Это случилось в 1848 году.

Швейцарский кантональный патриотизм далек от парламентских форм, хотя слабая президентская власть компенсируется здесь развитой парламентской демократией. На границе двух кантонов герб одного из них периодически сбивали жители второго: им казалось, что граница проведена неверно. Жители пострадавшего кантона герб восстанавливали. Через некоторое время его сбивали вновь. Продолжалось это последние лет двести и продолжается до сих пор. Есть в этой нескончаемой тряске и перманентной вибрации что-то незыблемое. Такую страну не развалили, сволочи.

- Мы сделали большую ошибку, не вступив в Евросоюз, - сказал мне потом швейцарский профессор.

- Почему? - спросил я, приготовившись услышать обычную политкорректную чушь.

- Потому что все институции, которые базируются в Брюсселе, были бы сейчас здесь и приносили нам деньги, - ответил он с неожиданным прямодушием.

В своей эпохальной работе «Столкновение цивилизаций» Сэмюэль Хантингтон высказался про Китай красивее некуда: «Китай - это иная цивилизация, прикидывающаяся страной». Швейцария - это страна, прикидывающаяся иной цивилизацией. Точнее, европейской цивилизацией, которой удалось спастись, не наделав мультикультурных и политкорректных ошибок, не сдавшись на милость воинов Аллаха, замаскированных под дешевую рабочую силу. Швейцария ввела суверенитет и попутно отменила рефлексию вместе со стремлением сделать мир лучше, чем он есть. Получилась воплощенная утопия, чистый разум без критики, восторжествовавший потому только, что ему удалось отказаться от поэзии и предпочесть ей даже не прозу, а арифметику, сменив небо в алмазах на караты алмазов, а борьбу со временем - на приборы, это время измеряющие. Потому-то Швейцария и кажется страной пенсионеров, потому-то в нее приезжают пенсионеры со всего мира, чтобы в фисташковых пиджаках посидеть на летней веранде отеля, глядя на неподвижное озеро, кажущееся искусственным, но оттого бесконечно более уместным. Они приезжают сюда, уже не левые и не правые, не красные и не синие, не надеющиеся и не разочаровавшиеся, они приезжают лишь потому, что здесь - тот единственный на Земле ландшафт и тот уникальный пейзаж, частью которого - не смешной, не вставной, не выдающейся - они только и могут стать. И становятся.

В Базеле, в музее знаменитого кинетиста Жана Тэнгли, есть произведение с примечательным названием Mengele - вероятно, буквальное воплощение метафорического, в эренбурговском стиле, высказывания «фашистские нелюди»: лошадиные черепа на длинных металлических палках, увешанных мрачными тряпками - под ними скрыт сложный механизм, который можно привести в движение нажатием красной кнопки, и тогда конструкция завертится-закрутится и замигает множеством малоприятных лампочек. Напротив этого сооружения стояла сухая крошечная старуха с трясущейся головой и пустой полуулыбкой на лице; из-за болезни Паркинсона эта улыбка все время приплясывала. На старухе были мальчишеские, безукоризненно выглаженные брюки, кеды, аккуратные детские оранжевые носочки, будто ее всю целиком сделали в магазине игрушек. В какой-то момент появилась старухина внучка, точная копия бабки, только шестьдесят лет назад, нажала на красную кнопку, и все задвигалось, засверкало. Полуулыбка исчезла со старухиного лица; старуха в оцепенении смотрела перед собой. Тогда внучка мягко взяла ее под руку и повела прочь.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

12.01.2012