Глава шестая ГЕНИЙ И ДЕНЬГИ
Глава шестая
ГЕНИЙ И ДЕНЬГИ
«Мой муж гений, — хвалилась супруга Эйнштейна и уточняла — Он умеет всё, кроме зарабатывания денег»…
На этом, собственно, можно было бы и закончить. Точнее не скажешь. Поскольку зарабатывание не есть функция гения практически по определению. Слегка переиначивая Пушкина, смеем даже заметить, что гений и деньги — вещи практически несовместные. Хотя бы потому, что деньги, если уж переходить на высокий штиль, всего лишь утешительный приз для рожденных ползать. Этакий инструмент компенсации неравномерного распределения божьего дара. Разводной ключ для установления социопсихологического баланса. Диалектика, понимаешь: плюс — минус, верх — низ, лето — зима, день — ночь, белое — черное, гений — деньги…
Ущербным (рядом с рожденными летать) тоже ведь необходим смысл жизни. И им просто обязано было быть дадено сколько-то эквивалентное орудие борьбы за место под солнцем. Так и появились деньги — механизм количественного восполнения недополученного качества (типа, опять диалектика). Являясь же куда более доступным большинству, а впоследствии и много более действенным средством заполучения власти, со временем деньги завоевали в сознании человечества статус не просто доминирующего — единственно всеопределяющего показателя общественной значимости индивида. А гениальность, как слишком уж раритетный личностный капитал, методично сместилась подальше к заднему плану и перешла в разряд экзотических, но плохо конвертируемых валют, достойных разве что созерцательного восхищения — вроде диковины в паноптикуме национальных и общецивилизационных сокровищ. То есть, произошел нормальный такой перекос в системе ценностных устремлений. И вскоре как-то уже само собой обнаружилось, что власть этого порождения ущербного самосознания (денег) распространяется не только на менее обеспеченные биомассы, но и на носителей этой самой, черт бы ее побрал, гениальности. Потому как кушать хочется и летать рожденным. И не время от времени, а регулярно. А хлеб, как выяснилось, стоит денег. А деньги — у Денег, и это давно и навсегда устоявшийся факт.
Таким образом, вся история эволюции хомо с той поры как он сделался сапиенс, есть история взаимодействия обреченных на взаимо-же-зависимость и вечное противостояние двух экзистенций — Денег и Гения.
Та самая диалектика насчет единства и борьбы…
Иллюстрированием этого положения вещей и намерены заняться мы в данной главе. Речь в ней пойдет о гении, как единственной на Земле форме существования сознания, рассматривающей золотого тельца в качестве исключительно тяглового животного. Что автоматически отсылает нас к ключевому в заглавии всего исследования понятию: диагноз.
Мы попытаемся и подтвердить общепризнанную обоснованность настоящего приговора, и одновременно явить беспомощность подобной постановки вопроса.
Минувшие тысячелетия убеждают в том, что способность разбогатеть результат отнюдь не сверхспособностей. Достаточно обеспеченных и даже дьявольски богатых во все времена было несравнимо больше, чем сверходаренных. И выдающимся умам просто не могло не доставать ума, чтобы сообразить: изводить дарованные таланты на сколачивание состояний было бы нелепей — извините за банальность — пресловутой стрельбы из пушки по воробьям. «Убедившись, что ты не гений, попробуй жить благоразумно», — заметил в свое время кто-то из наших героев. Что означает: убедившись в обратном, и пробовать не начинай. Ну в самом же деле: что такое презренный металл для обнаружившего в себе силы перевернуть землю?
Оно конечно: правило цементируется исключениями. И среди общавшихся с вечностью встречались персоны, мечтавшие разбогатеть за счет божьего поцелуя в маковку.
Не добиться финансового благополучия, а вот именно разбогатеть — сколотить завидно состояние и бросить к своим ногам весь мир. В смысле, то и дело бросать его туда. Легко и непринужденно. Благодаря чему стремление к зажиточности становилось для них первоочередной из жизненных установок. И нам очень хотелось бы верить: не конечной — только первоочередной…
Например, БАЛЬЗАК рассматривал писательство как всего лишь наиболее доступный ему из способов разбогатеть, прославиться и завоевать мир. Писать, чтобы не нужно было писать — стало чем-то вроде его девиза.
Пожизненного, как оказалось.
Нет, начиналось всё очень даже неплохо. «Раньше или позже я сколочу себе состояние — как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки», — пишет он матери в 1832 году.
То есть в 33 года: «раньше или позже»…
И в самом деле: после долгих лет самой настоящей литературной проституции он вроде бы выдирается из нищеты и добивается права требовать с издателей по 60 сантимов за строку. Нет ни одного бальзаковеда, способного дать полный перечень нахалтуренного Оноре в те годы анонимно и в сотрудничестве с кем попало. Иначе как «поделками» многотомные детища «фабриканта романов» той поры даже Цвейг не называет. Но — терпенье и труд, и вот рука набита, и читающая Франция знакомится, наконец, с новым именем — Бальзак. Но это лишь иллюзия успеха (финансового, мы всё о нем). И от этой иллюзии автор «Утраченных иллюзий» не избавится никогда.
Он будет одеваться в сюртуки с золотыми пуговицами, скрываясь при этом от молочника, счетов которого не в силах оплатить…
Он будет популярней Дюма, Сю и всех остальных вместе взятых (за исключением, разве, Гюго), но в Париже не останется ни одного кредитора без его просроченных векселей в кармане, и Бальзак будет бегать от них как заяц от легавых…
Его коммерческие предприятия (помните же: «… или какой-нибудь крупной сделки») будут прогорать одно за другим. Его домик в Жарди будет продан за долги. Он примется превращать в дворец выбранный под семейное гнездышко дом на Рю Фортюне (после смерти писателя эта улица будет носить его имя). Женщина, которую он искал всю жизнь — госпожа Эва Ганская — уже в качестве законной супруги добьет его кошелек, тратя тысячи (десятки тысяч) франков на кружева и бриллианты…
Писать чтобы не писать Бальзак будет до конца дней.
К финалу жизни он вернется на стартовую позицию — к готовности продавать себя за любые деньги…
Владелец театров, газет и разве только не пароходов (яхта, правда, у него была, он подарил ее Гарибальди), ну и просто первый миллионер в истории литературы, разорявшийся — подсчитано — двенадцать раз ДЮМА-отец умер в полной нищете. Точнее сказать, она и считалась бы полной, если бы не попечительство набравшего к тому времени обороты Дюма-сына…
Факт — или снова красивая, но не меняющая сути легенда: на столике у кровати чудом избежавшего долговой тюрьмы и умирающего романиста лежали оставшиеся от его былых миллионов два луидора — те самые луидоры, с которыми юный Дюма когда-то пришел покорять Париж.
Пришел пешком…
Первое, что юный провинциал удачно продал, явившись в столицу — свой великолепный почерк. 13-летним подростком он состоял писцом при городском нотариусе в родном Вилле-Котре. С того же пришлось начинать и в Париже.
Место в канцелярии герцога Орлеанского с окладом в 100 франков досталось ему, разумеется, по протекции. А протекции без рекомендательного письма не бывает. И от д’Артаньяна Дюма отличался в этом плане лишь тем, что его папенька — написал не де Тревилю, а своему бывшему однополчанину и тоже генералу де Фуа… Там, на службе у герцога, молодой невежа получил кое-какое образование: за два года он перечитал уймы книг. Без какой-нибудь системы — просто всё, что попадалось под руку. Читал запоем. Лишая себя сна и не отвлекаясь на женщин, вне общества которых маститого Дюма теперь уже невозможно себе представить (до 500 любовниц насчитают исследователи его яркой жизни)…
Тогда же начал и пописывать.
В соавторстве с парой таких же дилетантов слепил свою (их) первую пьеску «Охота и любовь». Пьеска была дрянь, и не продержалась в репертуаре даже года, но каждый показ приносил каждому из авторов по четыре франка. Свои 350 Александр без раздумий ухнул на издание сборника новелл. Деньги, естественно, улетели на ветер: было продано всего четыре книжечки. И Дюма понял, что надо менять тактику. И стал творить под обожаемого им (и всем Парижем) Гюго…
Драма «Генрих III и его двор» оказалась успешной во всех отношениях. Во-первых, она игралась на сцене Комедии Франсез, на премьере в ложах сидели Беранже, да Виньи и сам Гюго, вынужденные встать вместе со всей публикой, вызывавшей и вызывавшей автора, после того как упал занавес… Во-вторых, пьеса носила антимонархический (на троне сидел Карл X) характер, что подогревало зрительский интерес и симпатизировало покровителю автора герцогу Орлеанскому, олицетворявшему собой всю тогдашнюю мыслимую и немыслимую оппозицию. В-третьих…
Короче говоря, на следующее утро 27-летний Дюма проснулся знаменитым. А через пару дней — еще и богатым: маститый книгоиздатель купил у него право публикации за шесть тысяч франков, что существенно превышало зарплату начальника канцелярии, в которой молодой драматург всё еще имел честь трудиться. Покумекав над этим казусом, герцог любезно перевел Дюма на должность личного библиотекаря с окладом в 1200 франков в месяц.
Это была суперсинекура.
Регулярный доход приносил и «Генрих III», которого Карл так и не закрыл. И офонаревший от столь скорого успеха Дюма «стал носить пестрые жилеты и обвешиваться всевозможными драгоценностями, брелоками, кольцами, цепочками…».
— Все вы, негры, одинаковы, — трунил над ним старик Нодье — Все вы любите стеклянные бусы и погремушки».
Внук чернокожей рабыни довольно улыбался в ответ…
Дальнейшее более или менее известно. Как известно и то, что свое баснословное состояние писатель сделал в известной мере на торговле доведенными до ума чужими рукописями. Во всяком случае, говорили и даже писали, что Дюма скупает их по 250 франков и перепродает за десятки тысяч.
Что касаемо перекупки рукописей и фабул…
В этом деликатном деле Александр Великий (так его звали) не был ни пионером, ни уникумом. Например, идею полета из пушки на Луну Жюль ВЕРН купил у одного горного инженера за вполне конкретные две с половиной тысячи франков. И в отличие от Дюма, расценивавшего пахавших на него негров именно как негров, не уступавший в благородстве своему Немо Жюль настоял на том, чтобы математические расчеты были припечатаны к его роману с указанием имени «соавтора». Но о Верне, чуть ниже…
А вот история не вполне джентльменского отношения к соавтору. А в том, что сэр Артур КОНАН ДОЙЛ был всего лишь соавтором лучшего из своих творений — «Собаки Баскервилей» — история давно уже не сомневается…
Для начала только факты.
«Тут в Норфолке со мной Флетчер Робинсон, и мы собираемся вместе сделать небольшую книжицу под названием "Собака Баскервилей" — такую, что у читателя волосы дыбом встанут», — пишет Артур своей матушке в марте 1901-го. И буквально через неделю: «Мы с Робинсоном лазаем по болотам, собирая материал для нашей книги о Шерлоке Холмсе. Думаю, книжка получится блистательная. По сути дела, почти половину я уже настрочил. Холмс получился во всей красе, а драматизмом идеи я всецело обязан Робинсону»…
ВСЕЦЕЛО — это много или не очень?
Видимо, достаточно. Неспроста же незадолго до этого наш герой писал о Флетчере и своему издателю: «…его имя непременно должно соседствовать на обложке с моим. И стиль, и смак, и вся писанина — полностью мои… но Робинсон дал мне главную идею, приобщил к местному колориту, и я считаю, что его имя должно быть упомянуто… Если Вы согласны вести дело, я хотел бы, как обычно, получить пятьдесят фунтов стерлингов за каждую тысячу слов»…
Тут, правда, имеется уточнение: после того как в повесть о легендарной собаке в качестве разоблачителя был введен убитый автором семью годами ранее Шерлок Холмс, сумма гонорара вот разве что только не автоматически утроилась. И тогда же было решено поделить ее между СОавторами в отношении три к одному. И на титульном листе первого издания значилось: «Появление этой истории стало возможным благодаря моему другу, мистеру Флетчеру Робинсону, который помог мне придумать сюжет и подсказал реалии. А. К. Д.». В свою очередь и Робинсон — известный, между прочим, журналист, редактор «Дэйли экспресс» — не считал нескромным афишировать свое участие в бестселлере. На обложке одного из сборников его рассказов черным по белому значилось: «Соавтор лучшего романа Конан Дойла о Шерлоке Холмсе "Собака Баскервилей"».
В октябре того же (1901-го) года читатели американского журнала «Американский книголюб» узнали, что «история почти целиком придумана Робинсоном, а доктор Дойл внёс в работу лишь один важный вклад, разрешив использовать образ Шерлока Холмса». Исследователи творчества нашего героя едва ли в одни голос утверждают, что волонтирование Холмса на Гастровскую трясину было чуть ли не единственным актом участия Дойла в содержании повести…
Однако четверть века спустя в предисловии к «Полному собранию сочинений о Шерлоке Холмсе» г-н Дойл оценил вклад компаньона более чем скромно: «"Собака Баскервилей" — итог замечания, обронённого этим добрым малым, Флетчером Робинсоном, скоропостижная кончина которого стала утратой для всех нас. Это он рассказал мне о призрачной собаке, обитавшей близ его дома на Дартмурских болотах. С этой байки и началась книга, но сюжет и каждое её слово — моя и только моя работа».
Помните, из Штирлица: запоминается всегда последняя фраза. Читатели запомнили крайнее: «Собака» — ЕГО и только ЕГО… Потом, правда, поползли неприятные сплетни, будто Дойл даже чуть ли не отравил Робинсона («добрый малый Флетчер» умер, в 1907-м, в 35 лет). Потом писали, что нет, скорее всего не травил, а если и травил — так не из-за «Собаки», а из-за того, что водил шашни с женой покойного. Впрочем, это нас с вами уже никак не касается. Мы лишь о том, что на корешках «12 стульев» и «Золотого теленка» стоят все-таки две фамилии, и так честней…
Итак — Дюма…
Дюма капитально повезло и с эпохой.
Созданный за несколько лет до революции 1830-го механический печатный станок вызвал к жизни не просто волну — цунами книгоиздания. Революцией же порожденные новые французские (буквально «нувориши»), устав соревноваться, чей дворец роскошней а любовница обриллианченней, взялись выпускать газеты с журналами. А те нужно было чем-то наполнять. И тут Дюма и ему подобные успели снять свою пенку. И пенку преприличную.
Роман-фельетон — то есть, авантюрный роман, печатавшийся с продолжением в газетах и лишь после этого выходивший отдельной книгой, превратил многих беллетристов того времени из бесправных литературных поденщиков в кумиров читателей, диктующих издателям свои условия. Так СЮ заработал 100 тысяч франков на одних только «Парижских тайнах»… Впрочем, умирая, заботливый отец (все предки Сю были знаменитыми хирургами) оставил юноше миллионное состояние. Отчего у Эжена не было цели заработать — была проблема (а заодно и четкий план) как потратить…
Но рядом с Дюма Сю, что называется, отдыхал…
На пике славы и успеха великий рассказчик был умопомрачительно богат, но и столь же расточителен. Только приснопамятный замок «Монте-Кристо» (по отзыву Бальзака — одно из самых прелестных безумств, которые когда-либо совершались) обошелся ему — тут у биографов вилка — от шестьсот тысяч до полутора миллионов.
И это притом, что чудо-дворец был построен на земле крестьянина, вставившего в контракт совершенно варварское условие: ежели ему придет вдруг в голову снова засеять поле, он потребует сноса замка и замок будет безропотно снесен!
Во что обходились Дюма знаменитые «пантагрюэлевы пиры», гости, не покидавшие «Монте-Кристо» неделями и бессчетные любовницы — этого, пожалуй, никто так и не сосчитал. Удивительней всего, что при этом патологический мот мог годами судиться с издателями за каждый су…
Это продолжалось, пока первая из его «султанш» (к тому времени наш герой окончательно запутался в женщинах) — актриска Ида Ферье не умудрилась женить на себе этого ловеласа. Зачем Дюма пошел с ней под венец, не понимал никто. Злые языки поговаривали, что ловкач, он женится вовсе не на Иде, а на обещанных ему ее покровителями месте бессменного секретаря Французской академии и министра народного просвещения. Разумеется, это были всего лишь слухи — дым от иллюзорного огня. Но так или иначе, Ида стала первой, если не единственной женщиной, превратившей в рогоносца самого Дюма. Эта шлюшка не скрывала, что предпочитает партнеров помоложе и побогаче, и уже через три года супруги принялись разводиться.
Разводились долго и скандально. Свое приданное — 120 тысяч франков «во французской золотой и серебряной монете» дамочка вернула с лихвой. В феврале 1848-го суд департамента Сены объявил о разделе имущества в ее пользу и приговорил Дюма к выплате растраченного приданого, а заодно к алиментам в размере шести тысяч в год — на содержание ею падчерицы — его же дочери Мари, коварно переметнувшейся на сторону мачехи…
И «Монте-Кристо» со всей обстановкой пошел с молотка. Правда, надо отдать должное и коварству Дюма — он купил замок сам у себя через подставное лицо за смехотворную сумму в 31 тысячу франков. Но жареным пахнуло всерьез…
А потом грянула революция 1848-го.
Сначала она обанкротила любимое детище писателя — Исторический театр, который Александр Великий построил для постановок исключительно собственных пьес. Спектакли в нем шли подчас по пять-шесть часов, а «Монте-Кристо» (да-да, Дюма частенько превращал свои романы в сценические действа) растянулся аж на два вечера.
В свой первый сезон Исторический принес владельцу более 700 тысяч. В 49-м был уже убыточным. И вскоре великому Дюма приходилось скрываться от сапожника, которому он задолжал каких-то двести пятьдесят монет. Потом в «Монте-Кристо» нагрянули судебные приставы и увезли из замка всё, что смогли — «мебель, картины, кареты, книги и даже зверей».
Об этих «зверях» просто нельзя не упомянуть.
Эксцентрик Дюма устроил самый настоящий живой уголок: он поселил в «М-К» кота, пять собак, трех обезьян (которых назвал именами знаменитых тогда переводчика, писателя и актрисы), пару попугаев, золотого фазана, окрещенного им Лукуллом, петуха, прозванного Цезарем, и тунисского грифа, который получил кличку Диоген, после того как поселился в бочке…
Судейские не тронули только Диогена…
Потом пришел черед выматываться из замка и самому…
В 1850-м Дюма жил уже скромно.
В 1851-м ему пришлось бежать от кредиторов в Бельгию.
В 1852-м ушла с аукциона парижская квартира, выручка от которого превысила сумму долгов всего на 1870 франков и 75 сантимов. И это была вся на тот момент наличность Дюма…
Еще через две недели любимец читающей Франции был объявлен «несостоятельным должником»… Однако слава и авторитет Дюма были до того непререкаемы, что позволяли ему беспардоннейшим образом злоупотреблять и казенными средствами. Так для поездки в Алжир он затребовал с правительства Франции военный корвет. И правительство, что называется, вынуло и выложило. И это далеко не единичный случай обхождения прихотей писателя государству в круглую копеечку. А Дюма? — Дюма считал такое положение дел нормой. И однажды, когда кто-то из депутатов поставил вопрос о целесообразности неумеренных трат писателя, Дюма вызвал на дуэль… парламент. В полном составе. И посрамленное национальное собрание было вынуждено уклониться от «поединка», сославшись — и тут простите нас за еще одно отточие… на депутатскую неприкосновенность!
Конечно же, великий рассказчик не собирался сдаваться — в то время он писал как из пушки. Моруа утверждал: «никто на свете, кроме Дюма, не мог бы столько написать». И уточнял: а «кроме Парфе — переписать»…
Парфе был не просто переписчиком. Секретарь, выполнявший при патроне массу самых разнообразных функций, он расставлял знаки препинания (Дюма они были глубоко по барабану) и уточнял даты (которые шеф вставлял вот разве что не от фонаря). В его задачи входили переговоры с издателями и вопросы сценической судьбы пьес. Парфе был человеком, защищавшим в те годы деньги Дюма от самого Дюма. Дюма ворчал: «С тех пор, как в доме у меня завелся честный человек, я чувствую себя всё хуже».
Но дело было совсем не в Порфе — с годами «король» все заметнее выходил в тираж. Ему еще продолжали платить по тысяче аванса за всякий новый роман плюс 10 % с каждого проданного экземпляра. Но продавался Дюма хуже и хуже, внимание читающей публики переключалось на новых гениев литературного рынка. В числе которых оказался и Дюма-сын. Стареющий Александр-отец стал замечать, что рука устала, что, начав очередную книгу, он забуксовывает на середине, не в силах справиться с сюжетом, а былые помощники давно перебрались под крылышко к тем, на кого выше спрос…
Про пару луидоров у смертного одра мы уже поминали…
Еще плачевней сложилась жизнь другого «человека низшего общества и высокого полета» — РЕМБРАНДТА.
Блистательно начав, к тридцати годам он стал самым модным из портретистов Голландии и запрашивал за свои работы неслыханные до него гонорары: изображение лица — 50 гульденов, «в полный рост» — 500.
Восторженные заказчики выстраивались в очередь…
Тогда же он женился на дочери бургомистра Леувардена Саскии ван Эйленбрюх. Взял за ней 40 тысяч приданного, купил в рассрочку двухэтажный особнячок в центре Амстердама и начал набивать его произведениями искусства, дорогой одеждой, украшениями и просто редкими симпатичными вещицами — коллекционирование было непреодолимой страстью художника…
Казалось бы: все логично — расходы по доходам.
Пока в один из прекрасных дней другой уважаемый амстердамец, капитан роты стрелков Баннинг Кока не забраковал одну из лучших его картин — знаменитый «Ночной дозор». Кока сотоварищи решили, что мэтр схалтурил, и они похожи на холсте не на себя, а на каких-то, извините, «призраков». И хваленая очередь к портретисту стала рассеиваться как дым…
В тот же год умерла от туберкулеза возлюбленная Саския, оставив мужу свою точную копию — сына Титуса. Вскоре нянька мальчика начала с его родителем судебную тяжбу: спать, дескать, спал, жениться обещал, а теперь отказывается. А жениться на ней Рембрандту было нельзя — в случае повторного брака он терял права на наследство. А тут и без того не лучшие времена: заказчики к оскандалившемуся, да еще и не желающему прислушиваться к их изменившимся вкусам портретисту нейдут. Опять же — первая англо-голландская война, и спрос на картины не тот, что давеча…
И незадачливый гений кисти остался один на один с самой настоящей нуждой. Он работал, не покладая рук (в это время — в основном офорты), но всё еще не выплаченные за дом семь тысяч гульденов висели над ним как проклятье. И согорожане — не без злорадного уже удовольствия объявили пятидесятилетнего художника банкротом. И упомянутые коллекция, мебель, одежда, даже утварь (всего — 365 предметов) ушли с молотка. И растоптанный судьбой Рембрандт переселился с сыном и гражданской женой Хендрикье в настоящую лачужку в бедном квартале.
Спустя пять лет умерла и его вторая муза. Еще через пять не стало и Титуса (наследственная чахотка). Годом позже покинул мир и забытый всеми 63-летний Рембрандт Ван Рейн. Как следовало из посмертной описи имущества, всё, что осталось от него — «Шерстяная и полотняная одежда и рабочие инструменты»…
По тому же примерно дебетно-кредитному сценарию протекала и жизнь великого ЭЛЬ ГРЕКО… Не сумев завоевать Италии, он перебрался в Испанию и довольно быстро явил ей свои притязания на звание первого портретиста. Обосновался в Толедо. Арендовал 24 самые просторные комнаты в дурной славы дворце покойного маркиза де Вильены, считавшегося чернокнижником и колдуном, и зажил на умопомрачительно широкую ногу.
Эль Греко зарабатывал очень много. У него покупали не только оригиналы, но и копии. Так знаменитое «Эксполио» (по-нашему «Снятие одежд с Христа») художник повторял по просьбе коллекционеров СЕМНАДЦАТЬ раз.
Вот только тратил он никак не меньше зарабатываемого. Известно, например, что по традиции, подсмотренной еще в Венеции, Грек держал на жаловании оркестр, развлекавший его многочисленных гостей во время трапез. Его дом был настоящим паноптикумом дорогих вещей и изысканного комфорта. Довольно непритязательные в быту испанцы не понимали пришлеца. «Получив массу дукатов, — возмущался один, — он большую часть тратил на роскошь жизни».
Вспоминают современники и о великолепной библиотеке художника. Ее составляли инкунабулы по архитектуре, труды великих философов, сочинения религиозного содержания (необходимые всякому образованному человеку той эпохи), книги Гомера, Еврипида, Эзопа, Тассо, Петрарки…
Можно было обойтись без всего этого? Наверное, можно. Но так ли легко творилось бы нерасточительному чудаку на протяжении полувека, проведенного в тех апартаментах?..
Он испытывал материальные затруднения ПОСТОЯННО, и ни один из искусствоведов не может ответить на простой вопрос: почему не иссякший до последних дней живописца поток заказов, не смог обеспечить ему безбедной старости. Дворец ветшал. Музыканты разбежались. Гости испарились. Хозяин всё больше замыкался в своем творчестве, уединяясь в задних комнатах — поближе к кухне, к теплу… Возлюбленный сын и помощник — надежда и гордость Эль Греко — Хорхе Мануэль, обзаведясь семьей, почти забыл отца. Неспроста же разочарованный родитель упомянул в завещании (устном — до письменного выражения последних распоряжений дело не дошло) лишь преклонных лет служанку, ухаживавшую за ним до последних дней…
Опись вещей, обнаруженных после смерти Эль Греко в ошеломлявших некогда великолепием залах, потрясает: восемь стульев, два пустых сундука, три рубашки, два ручных полотенца, пара канделябров да жаровня, у которой старик грел свои немощные ноги…
Плюс картины, эскизы, модели из гипса и воска, проиллюстрированный пятитомный трактат по той самой архитектуре, неразорённая библиотека и развешенные по мастерской миниатюрные копии ВСЕХ полотен художника…
Другое дело — ТИЦИАН! Этот не только знал себе цену, но и ни на минуту не позволял забыть о ней окружающим.
«Тициан — наиболее алчный из людей, когда-либо созданных природой», — вспоминал кто-то из придворных его патрона, герцога Урбинского. «Ради денег он сделает всё, что угодно», — уточнял испанский посол…
Насчет чего угодно — враньё. Величие Тициана в том, может быть, и состояло, что изображая сильных мира сего, он был предельно искренен. Могущественный покровитель художника «повелитель полумира» Карл V запечатлен им сгорбившимся в кресле. Не грозный владыка, а придавленный грузом судьбы одинокий человек. За этот портрет император пожалует живописцу титул графа, звание государственного советника и высший сан «Рыцаря золотой шпоры со знаком Меча и Цепи» — в придачу к тысяче скудо за собственно работу… Заметим, Тициан писал императора не раз, и неизменно получал в благодарность тысячу золотых. Рассказывали, что однажды Карл поднял выроненную художником кисть — чем не знак буквального преклонения перед неземным талантом?..
В Венеции не было вельможи, не мечтавшего однажды попозировать «королю холста». И он писал их — дожей, кардиналов, герцогов, маркизов — всех кто готов был платить за холсты золотом. И они не просто платили — осыпали. Благодаря чему главный художник Венеции (это не славословие — это должность, которую пожаловал Тициану верховный совет Синьории, подкрепив свое решение годовым окладом в 200 скудо) и сам вел жизнь вельможи и уже выбирал заказы подороже. Венеция двадцать лет платила ему, терпеливо ожидая завершения украсившей Золотую Гостиную «Битвы при Кадоре»…
Потом пришел черед раскошеливаться и понтифику. Прозванный последним из великих пап Павел III пригласил лучшего на земле 70-летнего портретиста в Рим, встретил с почестями, подобающими принцу, и разместил по соседству с собой — в великолепных покоях Бельведера. Там Тицианом будет написана «Даная». Увидев ее, некоронованный владыка Рима старик Микеланджело скажет одному из учеников: «Всё что он пишет, совершается здесь, на земле». И наткнувшись на недоуменный взгляд подмастерья, пояснит: «Мы с Рафаэлем обещаем, а Тициан — дает»…
Окружая гостя неслыханным вниманием и заботами, папа хотел, чтобы тот дал и ему. Однако на знаменитом портрете с внуками заказчик вышел не величественным наместником бога на земле, но тем, кем виделся со стороны — согбенным немощным старцем: в этом Тициан был неподкупен. Он любил деньги, но, зарабатывая их, угождал не платившему, а вечности. И чем тверже соблюдал это правило, тем щедрее сыпалось золото в его сундуки…
С другой стороны, мы вроде бы только что убедились, что не бывает сумм, каких не смог бы растранжирить даже самый обласканный фортуной художник. Здесь же всё наоборот: Тициан, не сумевший превзойти в обожании роскоши одного лишь Рафаэля, только богател год от года. К финалу жизни он владел несчетными поместьями, виллами, домами. И пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение финансовому благополучию этого титана Возрождения, мы натыкаемся на коротенькое, но всё объясняющее упоминаньице: финансовые дела художник вел при помощи немецкого банкирского дома Фуггеров. Всё верно: он умел зарабатывать, а сохранение и преумножение доходов благоразумно перепоручал профессионалам.
И всё-таки эта история выглядела бы слишком сусальной, не венчай её поистине плачевный финал: бездарному и непутевому старшему сыну живописца — Помпонио — хватило нескольких лет, чтобы промотать отцово состояние впрах…
Природа не только отдыхает на детях гениев — зачастую именно их руками она квитается с некоторыми из великих отцов за перерасход везучести. Хотя бы и посмертно…
И давайте обратимся к языку цифр, задающих атмосферу эпохи и проясняющему механизм ценообразования шедевров. Минимальная потребительская корзина для семьи из четырех человек исчислялась в ту благословенную пору 30 флоринами в год. Ровно столько, например, получил за «Коронование Богоматери» маститый уже Сандро БОТТИЧЕЛЛИ.
Вазари уточнял: «…зарабатывал он много, но всё у него шло прахом, так как хозяйствовал плохо и был беспечен… в конце концов обеднел настолько, что если бы не поклонники его таланта, мог бы умереть с голоду».
С учетом расходов на краски «Коронование» оценивалось в 100 флоринов — цена недорогого дома (приличный тянул на 300–400)… Сотку земли можно было приобрести флоринов за 6–7. Кафтан стоил от 45 до 100 золотых (кафтаны разные бывают). Хорошая верховая лошадь — 70–80.
За каждую фреску на стенах Сикстинской капеллы мастера получали по 250 флоринов, из которых почти половина уходила на краски и прочие текущие расходы. Поэтому гоняться за штучными заказами считалось делом хлопотным. Практичнее было сидеть на твердом окладе.
Некоторым удавалось…
Вроде бы по горло заваленный работой в родной Падуе МАНТЕНЬЯ согласился-таки (три года торговался) перебраться в Мантую, правитель которой маркиз Луиджи Гонзага пожаловал ему 600 флоринов годовых, жилье и обеспечение дровами с зерном. Это было очень выгодное предложение. Художник переехал и вскоре имел достаточно средств на постройку дома по собственному проекту и покупку солидного земельного участка. Поначалу зарплаты (к которой добавились щедрые премиальные и всевозможные подарки — возведение в рыцарское достоинство, например) ему хватало даже на коллекционирование дорогущих антиков. Но нужды семьи росли и росли. И вскоре, чтобы обеспечить приличное приданое дочери, художнику пришлось продать свой дом-конфетку. Не радовали и помощники-сыновья — одного из них вскоре даже выгнали из Мантуи «за тяжкие провинности». Последние месяцы жизни Мантеньи были наполнены «работой, болезнями и попыткой вырваться из петли долгов»…
ДОНАТЕЛЛО за конную статую кондотьера Гаттамелаты было уплачено 1650 дукатов (примерно 65 тысяч теперешних долларов США). А за бронзовые «Райские двери» флорентийского баптистерия — 1135 (соответственно, 45 тысяч; правда, это уже с учетом материала и отливки). То есть, даже из чисто финансовых соображений вытекает, что не из последних ваятелей Данателло был. Однако если верить его декларации о доходах за 1427 год (а налоги и тогда собирали), в наличии у скульптора имелся всего ОДИН флорин. Плюс 7 флоринов на подходе (заказчики задолжали 210, он сам разным людям — 203). Документ гласил, что собственности у Данателло нет (исключение — инструменты стоимостью 30 флоринов, да и теми владеет на паях с партнером; ну и всякая мелочевка бытового характера), что арендует дом за 15 флоринов в год, содержит на иждивении старушку-мать, вдову-сестру и ее малолетнего сына…
У наставника Леонардо ВЕРОККЬО, согласно декларации 1457 года, одни долги и никаких заказов. Меж тем он уже называется себя ювелиром… Из чего понятно, что скрывать доходы было нормальной практикой и в те стародавние времена. Если, конечно, эти двое не оказались единственными в цеху лукавцами…
Всего в 150 римских дукатов (чуть больше 6000 нынешних баксов, а по тем временам — стоимость пары лошадей) была оценена «Пьета Ронданини» МИКЕЛАНДЖЕЛО. Пусть и незавершенная. Что очень не много, учитывая, что трудился он над ней все последние двенадцать лет…
О Буонаротти ходили слухи как о человеке небогатом. Говорили, что разъезжая по городам — а разъезжал этот величайший из тогдашних, грубо говоря, передвижников много — он брал себе и парочке подмастерьев один гостиничный номер с одной на всех кроватью. Что породило кочевавшие из века в век сомнения насчет его ориентации. С сексуальными предпочтениями героев мы будем разбираться отдельным чередом, пока же заметим, что постель с учениками Микеланджело делил, скорее всего, из соображений экономии средств — многие современники открыто обвиняли маэстро в скупости. Отец, например, очень переживал, что равнодушный к роскоши сын ведет до того непрезентабельную жизнь, что его и уважать-то никто не будет. «Всегда небрежно одетый, перемазанный красками и осыпанный мраморной крошкой», он всю жизнь жаловался на жуткие убытки и недоимки и — как пишут одни — обычно отказывал просящим о помощи, не делая исключения даже для родных. Другие же утверждают, что наш герой был напротив как никто щедр: «бездарным братьям купил земли и мастерские, племяннице преподнес в приданое поместье». Вазари, который чуть не всех гениев средневековья знал лично, и о каждом мемуаров понаписал, оправдывался: не был Микеланджело скрягой, раз даже подарил кому-то из учеников две тысячи скудо — вот просто так, из жалости, что после его смерти тому придется искать себе нового хозяина…
Две тысячи скудо (они же дукаты) — это действительно очень много. Это больше гонорара того же Донателло за памятник кондотьеру. Но в том-то и дело, что кто-кто, а Буонаротти мог позволить себе такой жест…
Рассказывают, что в жилище умершего Микеланджело обнаружили лишь стул, табуретку, кровать и мольберт. Да, соглашается американский искусствовед Рэб Хэтвильд — плюс сундук с золотом, которого хватило бы на покупку любого из дворцов Вечного города… Прокорпевший над бухгалтерией Буонаротти восемь долгих лет, он доказывает, что тот умер, оставив после себя ДЕСЯТКИ МИЛЛИОНОВ долларов. А, стало быть, был не просто миллионером, но и вообще самым богатым художником в истории человечества.
Столько, сколько платили Микеланджело, не платили больше никому и никогда. Вот несколько примеров…
Работая над библиотекой Лауренциана (первой публичной библиотекой Западной Европы) он получал содержание в 15000 скудо (600 тысяч долларов в год)… Сорок три тысячи, из которых двадцать пять ушло на краски, выплатил ему за Сикстинский плафон Юлий II. Что называется — в одни руки, ибо расписал потолок в одиночку, без помощи даже подмастерьев. А это, как ни крути, еще минимум 720 тысяч баксов. И это без учета разовых подачек по полтыщи дукатов — типа той, которую понтифик послал художнику после того как в сердцах «поколотил его палкой» за нерасторопность в работе… Шестнадцать тысяч золотых монет выложил папа за так и не достроенную гробницу. Хэтвильд утверждает, что её проектная стоимость зашкаливала за 10 миллионов долларов. Пусть даже и с учетом цен на каррарский мрамор, который наш герой выбирал и приобретал лично — это сумасшедшие деньги…
Помимо этого папы «эпохи Микеланджело» (Юлий II, Климент VII и Павел III известны лишь тем, что пользовались его услугами) одаривали скульптора должностями, суть которых сводилась исключительно к регулярному получению денег. Известно, например, что Буонаротти было пожаловано право взимать плату с паромных переправ через реки. Кроме того, он постоянно вел торговые операции — в основном с недвижимостью. Достоверно известно, что на протяжении многих лет Микеланджело активно скупал земли. Из документа, датированного 1534 годом, следует, что к тому времени «художник владел шестью домами и семью поместьями во Флоренции, Сеттиньяно, Ровеццано, Сан-Стефано-де-Поццолатико, Страделло и других городах, не говоря уже о собственности в Риме»…
И все-таки главным источником его доходов было творчество. Рассказывают, что Микеланджело подряжался сделать ВЧЕТВЕРО против того, что было по силам человеку. И брал за это баснословные авансы — ВСЕГДА авансы, которых частенько не отрабатывал. По причине, как пишут, своего то и дело «печального настроения»…
Сколько-то внятного объяснения постоянным бегствам художника из одного конца Италии в другой нет и по сей день. Обычно говорится об унаследованном им от отца бреде навязчивых состояний, о параноидном стремлении видеть во всех и каждом врагов, готовящих западни и о порождаемых всем этим депрессиях, мешавших титану завершать начатое… Спорить не станем: звучит по-своему логично. Но если всего на минуту поменять телегу с лошадью местами, получается совсем иная картинка. Не разумней ли предположить, что, не успевая отработать понабранных авансов, г-н Микеланджело и впадал то и дело в меланхолические ступоры, которые мчали его за тридевять земель, подальше от неприятностей и объяснений с разгневанными заказчиками — теми самыми «врагами и недоброжелателями» — к новым: еще доверчивым и готовым авансировать первого среди лучших.
Предположение несколько приземляет личность титана. Но давайте не забывать, что некоторый аферизм и склонность ловчить были присущи подавляющей части исторических персон штучного характера. Те же Моцарт с Марксом первые половины жизней проматывали отцовы накопления, а потом десятилетиями одалживались у окружающих, ну просто каким-то чудесным образом избегая необходимости возвращать занятое — о чем мы, разумеется, расскажем в подробностях. Но даже с учетом этого один всё-таки Моцарт (!), а другой худо-бедно Маркс (!). И мы без труда отыщем, чем оправдать их чисто человеческие гниловатинки…
То же и с Микеланджело. Никто не собирается записывать его в сознательные жулики. Но: из 15 обещанных кардиналу Пикколомини статуй для собора в Сине, он не сделал и трети — забуксовал на пятой. Но: лишь потому, что переключился на Давида, за которого теперь мы простим ему всё, что угодно. Как и за собор Святого Петра, за который он, как рассказывают, не взял ни гроша…
Конечно, скульптором двигало не стремление облапошить очередного филантропа. Просто стечения обстоятельств вынуждали его время от времени бормотать себе под нос что-то типа: «Ах, ну ладно, это последний раз!» и велеть служкам спешно распродавать евреям утварь (см. воспоминания Вазари) и паковать чемоданы. Во всяком случае, хорошо известно об угрозах герцога урбинского Франческо Мариа — племянника того самого Юлия, на деньги которого за не сотворенную гробницу Микеланджело «жил во Флоренции в свое удовольствие» — добраться до мошенника и стрясти всё до последнего скудо. И будьте уверены: добрался бы и стряс, кабы не заступничество нового папы, которому срочно понадобилась упоминавшаяся выше библиотека…
В небезосновательности столь примитивных и, наверное, оскорбительных для памяти гения кисти и зубила суждений убеждают жизненные перипетии и ЛЕОНАРДО да ВИНЧИ — человека с до того скверной кредитной историей, что пользуясь нынешней терминологией, мы просто вынуждены окрестить его типичным кидалой.
Выпустившись из мастерской Верроккьо, 20-летний Леонардо был зачислен в цех флорентийских художников и начал самостоятельную практику. Но правила игры были четко обозначены и сводились, собственно, всего к двум пунктам: первое — художественное произведение должно нравиться заказчику, какими бы лоховскими (с точки зрения автора) соображениями тот ни руководствовался; и второе — заказ следовало выполнить в срок. И великий в будущем член, так сказать, флорентийского союза художников с первых же дней снискал репутацию субъекта, игнорирующего оба требования.
Схема отношений «заказчик-исполнитель» была такова: вместо гонорара нанятому мастеру выплачивалась ежемесячная зарплата, а также предоставлялись проживание, пропитание, расходные материалы и оплаченные помощники. Твори и успей к оговоренной дате. Леонардо, как правило, не успевал. Что приводило к необходимости возвращать всё до последнего потраченного на него сольдо. Плюс, извините, неустойка. Отчего, в отличие от, например, творивших во Флоренции тогда же братьев Гирландайо, отличавшихся умением трафить вкусам заказчиков и безукоризненной пунктуальностью в выполнении договорных обязательств, наш герой вечно был в долгах, как те в шелках. И спасался исключительно инженерными работами (канал, соединивший Флоренцию с Пизой — его работа). А художественные заказы чаще всего либо просрочивал, либо недоделывал…
Так было со «Святым Иеронимом» для — теперь уже лишь предположительно — фрески одного из алтарей одного из соборов… Так было с «Поклонением волхвов» — знаменитым алтарным образом для монастыря Сан Донато — Леонардо изготовил множество подготовительных картонов и этюдов с тщательной геометрической разметкой, и даже начал писать картину на дереве, но — «охладел, потерял интерес и бросил». И покровитель искусств Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным, был крайне недоволен…
То есть, толстосумы понимали: талант недюжинный, да больно необязательный. Инвестировать человека, то и дело отвлекающегося на что-нибудь постороннее, делалось всё небезопасней. И когда герцог Лодовико Моро пригласил Леонардо к себе в Милан, нерасторопный (если уж называть вещи своими именами) художник тире гидротехник согласился, не раздумывая, и проведенные там семнадцать лет считаются теперь порой расцвета талантов да Винчи…
Заполученному им месту можно было позавидовать (и завидовали!). Университетские профессора в то время получали от 500 до 2000 флоринов в год — ставка зависела от квалификации, знания древних языков и т. п. А годовой заработок ученика художника не превышал 10–12 монет… Герцог положил Леонардо максимум — две тысячи…
Для полной ясности переведем эту бухгалтерию на язык сегодняшних цен. Полноценный золотой флорин весил 3,537 грамма. Таким образом, нынешняя его стоимость (разумеется, не нумизматическая) составляла что-то порядка 42 долларов США. Римский дукат ценился чуть-чуть дешевле. Отсюда явствует, что Леонардо был приглашен на жалованье в 80 тысяч долларов в год. Без учета разовых гонораров…
Впрочем, герцогу эти расходы были не обременительные: его годовая прибыль переваливала за 650 тысяч золотых, в у.е. можете перевести на досуге сами…
Рослый, красивый участник всех турниров и состязаний — он был прекрасным фехтовальщиком, искусным пловцом и наездником, танцором и певцом, поэтом и музыкантом (чудесно играл на лире), рассказчиком и собеседником — Леонардо пришелся куда как ко двору. Хотя в Милан его позвали совсем не за красивые глаза: герцог предложил ему сотворить конный памятник своего отца Франческо Сфорца. И обличенный таким доверием и честью Леонардо загорелся. Прежде всего — идеей изваять коня, подобного которому еще не было. Он пообещал изготовить животное (и всадника, естественно) в масштабе минимум 2:1 и принялся за дело. Вернее, за подготовительные работы: скрупулезно изучал анатомию лошади, проблематику равновесия и т. п. Что потихоньку превращало его в того, кем мы теперь и знаем — в универсала эпохи. Одна беда: к заказу всё это имело куда как косвенное отношение. Ну да ведь на твердой зарплате можно позволить себе и не такое…
В общем, через двенадцать лет глиняный протопит был готов и даже выставлен на любование миланцев как образчик совершенства. До бронзового же воплощения шедевра дело, как известно, не дошло: шестью годами позже (Леонардо к тому времени уже не было в городе) Милан был захвачен французами, расстрелявшими модель из арбалетов…
Вспомним и о знаменитой «Мадонне в гроте» — первом из миланских заказов Леонардо-живописцу. Начальный вариант иконы был забракован, госприемщиков смутила слишком уж неканоническая техника исполнения (известная ныне как прославившая да Винчи сфумато — «исчезающее как дым»). Второй вариант появился лишь двадцать лет спустя…
Нет, всё, конечно, было не так уж и плохо. «Дама с горностаем» (портрет юной возлюбленной герцога Чечилии Галлерани), бессмертная «Тайная вечеря» и украшающая ныне Эрмитаж «Мадонна Литта» были выполнены по первому требованию и подтвердили реноме да Винчи как удачного приобретения.
Щедрое содержание (которого, как указывается везде и всюду, привыкшему сорить деньгами да Винчи всё равно не хватало) в известной мере окупали проекты суконновальных машин, мельниц и прочих технических приспособлений и приборов вкупе с организаций торжественных мероприятий — они тоже являлось его ноу-хау и обязанностью…