Защитник в Отечестве / Общество и наука / Спецпроект

Защитник в Отечестве / Общество и наука / Спецпроект

Артельные старатели и известные юристы, коммунисты-номенклатурщики и те, кого в прессе называют мафиози, олигархи-миллиардеры и подпольные коллекционеры, несостоявшиеся политики и знаменитые актеры… У этих невероятно разных представителей рода людского общее одно: всех их защищал или защищает Генрих Падва. Львиную долю из своих восьмидесяти лет Генрих Павлович посвятил служению Фемиде. Человек доступный и простой, о своем юридическом призвании он говорит по-державински высокопарно.

«Итоги» встретились с Генрихом Падвой в его рабочем кабинете в адвокатском бюро «Падва и Партнеры». Там, под сенью миниатюрной фигурки Дон Кихота (а вовсе не Фемиды), и состоялась эта беседа.

— Смотрю, Генрих Павлович, на ваш послужной список, и складывается впечатление, будто вы специально подбираете клиентов. Что ни судебное дело, так непременно громкое имя подзащитного…

— Чепуха какая! Есть, конечно, адвокаты, которые звонят и предлагают людям, попавшим в беду, свои услуги. Но я в жизни этим не занимался, видит Бог! Напротив — люди сами всегда мне звонили и просили о помощи. Почему именно ко мне обращались? Наверное, профессиональное имя уже за себя работает.

— И каждого защищаете? Совершенно любого?

— Взялся бы за любого. Хоть за Чикатило, Гитлера и Сталина. Принципиально нельзя отказываться от защиты ни одного человека, в чем бы его ни обвиняли. Иначе я не профессионал. Выходит, если я выбираю подзащитного, значит, я ему уже судья. А на самом деле это должен выяснить суд. Я не вправе отказываться от защиты любого обвиняемого по аналогии с врачами, которые должны лечить каждого. Скажем, врачу привозят раненого бандита, насильника, и врач его оперирует, лечит. Исполняет свой профессиональный долг. Так и адвокат защищает не преступника, а гражданина, которого обвиняют в том, что он нарушил закон.

Да, я защищал Славу Япончика — Вячеслава Иванькова, провозглашенного вором в законе, — но только суд решал, бандит он или нет…

— Но вряд ли вы будете оспаривать тот факт, что Япончик являлся «крестным отцом» преступного мира?

— Ну и что? Такое мнение вовсе не являлось поводом для отказа от защиты Иванькова. Как-то в середине 70-х ко мне пришли двое мужчин весьма респектабельного вида. Они утверждали, что Иваньков необоснованно привлекался к уголовной ответственности, и попросили меня о помощи. Иванькова обвиняли в грабеже, покушении на жизнь работников милиции плюс еще в хранении и применении огнестрельного оружия. А дело было так… Один известный в ту пору театральный администратор — назовем его М. Г. — направлялся к своему автомобилю, припаркованному на Новом Арбате, когда появился Иваньков и завел с ним разговор. После чего администратор передал Иванькову ключи от своего «Москвича», за рулем которого тот благополучно поехал по своим делам. А М. Г., не теряя времени, пошел в милицию и сделал заявление, что под угрозой оружия у него отобрали машину. Вечером того же дня «Москвич» с Иваньковым за рулем и с молодой девушкой рядом с ним появился у Театра Советской армии. Как только машина остановилась, к ней поспешил М. Г., которого сопровождали два рослых человека в штатском. Заметив их, Вячеслав Иваньков дал газу. И неспроста: люди, сопровождавшие администратора, выхватили пистолеты и открыли огонь по машине. По дальнейшим заявлениям обвинения, мой клиент тоже начал стрелять.

Короче, у «Москвича» оказалось пробито три колеса, но, как говорится, «на честном слове и на одном крыле» Иванькову удалось оторваться от преследования. Вскоре милиция обнаружила изрешеченный автомобиль, в котором лежала в полуобморочном состоянии барышня, сопровождавшая Иванькова, к счастью, даже не раненная. Сам же водитель пропал. След его нашли только через полгода. Иваньков опять был за рулем, на этот раз — собственной машины. После ареста Иванькову предъявили обвинение в том, что завладение «Москвичом» М. Г. является грабежом, а бегство от работников милиции (которые, правда, были в штатском) и стрельба расценены как преступления против органов правопорядка.

Иваньков же изложил свою версию. Театральный администратор задолжал ему немалую сумму, которая равна стоимости автомобиля. Когда во время встречи Иваньков потребовал вернуть деньги, М. Г. в качестве залога отдал ему машину и обещал вечером при встрече на площади Коммуны вернуть долг в обмен на ключи. Что было дальше, вы знаете. Кстати, оружия у Иванькова не было: чтобы отпугнуть нападавших, он направил на них зажигалку в виде пистолета. Именно ее вспышки и были приняты за выстрелы…

Любопытно, что в суд это дело так и не пошло. Обвинители быстро сообразили, что им не удастся оспорить версию защиты, и поэтому, как мне показалось, они с облегчением согласились с не слишком убедительной судебно-психиатрической экспертизой, признавшей Иванькова душевнобольным и, соответственно, не несущим ответственности за свои действия. Через много лет его осудили совершенно за другое преступление… После отбытия наказания он уехал в Америку, а по возвращении его вновь арестовали и обвинили в убийстве. Впрочем, тогда его адвокатом был не я, а мой друг и ученик Александр Гофштейн. Дело дошло аж до Верховного суда, до президиума, и признали, что обвинение не доказано.

— Вижу, у вас в кабинете много красивых вещей: статуэток, шкатулок, антикварных кукол… Наверное, это подарки клиентов, чьи дела вы выиграли?

— Нет, это презенты от моих друзей — по случаю дней рождения, юбилеев всяких... Подарки мне после процессов дарят очень редко. Из всех обвиняемых, которых мне пришлось защищать, только двое остались моими друзьями. Большая часть тех, кого оправдали моими стараниями, никогда не звонит мне по праздникам, они живут так, словно меня вообще не существует… Кто-то сказал, что это синдром пациентов врача-венеролога: те, кого он когда-то вылечил от «нехороших» болезней, завидев доктора, тут же перебегают на другую сторону улицы.

— Изменилось ли сегодня в глазах властей и общественного мнения восприятие профессии адвоката по сравнению с советским периодом?

— Существенно изменилось. В СССР адвокаты были чем-то вроде пятого колеса в телеге правосудия. Неспроста мне часто приходилось защищать коллег-адвокатов. В восьмидесятые годы, когда в Москве правил Ельцин, в столице появилась следственная группа во главе со следователем из Свердловска Владимиром Каратаевым. У нас даже термин такой появился: «каратаевщина». Тот громогласно заявлял, что «прижмет адвокатуру», которая якобы подстрекает к даче взяток и мошенническим путем завладевает деньгами клиентов. Это был абсолютный абсурд. Пусть некоторые мои коллеги будут меня ругать, но я должен сделать признание. Долгое время в Советском Союзе в адвокатской среде существовало понятие «микст». То есть получение денег сверх таксы, помимо кассы юридической консультации. Существовал жесткий тариф услуг адвокатов, но жить на эти деньги было совершенно невозможно. Кажется, гонорар за уголовное дело составлял двадцать рублей. За особо трудное дело — тридцать… Смех, да и только! Поэтому в кассу клиент платил, скажем, двадцать рублей, а остальное лично вручал адвокату. Не в качестве взятки для следователей и судей. Это была просто достойная оплата работы. Как ни странно, но в то время совершенно не было развито взяточничество. Случались отдельные попытки подкупов, но такой повальной коррупции у судей, как сегодня, не наблюдалось… Так вот, как раз с делом моего коллеги Эдуарда Сафронского, которого я защищал в эпоху каратаевщины, и связана одна из наиболее драматических страниц моей биографии.

Сафронский помимо прекрасных профессиональных качеств обладал ироничным, порой язвительным умом и редкостной общительностью. Он мог сказать громко о каком-то судье: «А это мой старинный друг, мы вместе учились…» В таком стиле. Эта «звучность» Сафронского привела к тому, что на него обратили внимание определенные структуры. Следственные органы заподозрили, что он получал от клиентов деньги и создавал впечатление, будто эти деньги станут не только его гонораром… Полная ахинея! Но ситуация сложилась зловеще не только для моего клиента, но и лично для меня.

Одна из свидетельниц со стороны обвинения заявила, что накануне к ней приходил некто, предлагавший за мзду изменить показания. Этот человек, по ее описанию, походил на меня. В ответ на вопрос, видит ли свидетельница этого субъекта в зале заседаний, она прямо показала на меня. И добавила: «И ботиночки у него были те же, я на них внимание обратила». Эту ложь нужно было немедленно опровергнуть, и я предпочел обороне атаку. Стал уточнять, когда и в какое время у нее был посетитель. Она уверенно сказала, что вчера, около семи вечера. Это может подтвердить и ее муж. Тогда я потребовал его вызвать и допросить, а после подтверждения им времени прихода неизвестного стало ясно, что это неправда, поскольку «вчера» я провел на глазах у огромного количества людей. Сперва участвовал в судебном заседании, потом прямиком на партсобрание, где делал доклад. Упоминание этого партийного собрания и поломало доводы дамы: дескать, видимо, произошло какое-то редкостное совпадение во внешности… Сафронского полностью реабилитировали.

В тот же год я провел шесть подобных дел! Никто из моих коллег не оказался осужденным к лишению свободы.

— Помнится, вы защищали Анатолия Быкова. Он что, тоже был белый и пушистый?

— Он, председатель совета директоров Красноярского алюминиевого завода, был истинным хозяином края. В прошлом спортсмен и преподаватель физкультуры, Анатолий Быков навел в 90-е годы порядок в крае. Его боялись… Но при этом Быков слыл большим меценатом, построил в Сибири три храма разных конфессий...

Напомню, на выборах в крае в 1998 году Быков поддерживал Александра Лебедя, генерал легко победил и занял пост губернатора. Тогда-то двум медведям и стало тесно в одной берлоге… С каждым днем разногласия становились все заметнее. Вскоре Лебедь публично объявил, что Быков вор и поэтому должен сидеть в тюрьме. Органы расценили это как команду «фас!» и возбудили дело. Когда был убит один красноярский предприниматель, кое-где тут же «возникли подозрения», что Анатолий Петрович к этому причастен. Следователи не утверждали, что он сам убивал, но недвусмысленно намекали, что алюминиевый магнат мог быть заказчиком. Тут же обнаружились и показания, косвенно подтверждающие причастность Быкова к преступлению. Якобы именно в его доме состоялся сговор на убийство. Там же, дескать, спрятали и пистолет, из которого был застрелен несчастный предприниматель.

Для меня было ясно, что дело дутое, но Интерпол задержал Быкова в Венгрии. Вскоре его экстрадировали в Россию. Мы обращались в суды Красноярска с ходатайствами об освобождении Быкова из-под стражи, он никогда ранее не привлекался к уголовной ответственности, за него ручались уважаемые люди. И суд в конце концов внял этим просьбам. Это вызвало гнев у Лебедя. «Какая же б...ь посоветовала ему обратиться к Падве?» — спросил генерал свою помощницу. И услышал в ответ: «Она сидит перед вами...» Дело в том, что эта женщина ранее работала в Москве, где занимала видный пост на телевидении. Телевизионщики, которых на фестивале в Красноярске принимал Быков, восторженно о нем отзывались. Кстати, по их просьбе я и принялся защищать тогда Быкова...

Итак, дело застопорилось, и тут прокуратура решила начать против моего клиента новое дело. Так получилось, что доверенным лицом Быкова в ту пору, когда он находился за рубежом или сидел в тюрьме, являлся Павел Струганов по прозвищу Паша Цветомузыка. Он, кстати, и заключал договор с нами, адвокатами. Он же и стал главным действующим лицом в новом деле. Быкова обвинили в том, что он нанял киллера — некоего Василенко — для убийства Паши Цветомузыки. И якобы произошло это как раз перед тем, как Быков поручил своему облеченному доверием человеку — тому же Струганову — координировать свою защиту. Невероятное противоречие с обвинением!

Дальше — больше. Следствие пошло на инсценировку убийства! Причем сразу двух человек: Паши Цветомузыки и его приятеля Исмендирова. На этот раз — в Москве, на Кутузовском проспекте. На всю страну растрезвонили, что нашли трупы. Налетели журналисты, телевидение. У них на глазах выносят из подъезда завернутые в какой-то полиэтилен два тела и увозят.

Мне все это изначально показалось подозрительным. Едва обнаружили трупы и тут же стали выносить их с места преступления. По правилам должны были приехать следователи, осмотреть место происшествия, опросить потенциальных свидетелей… Затем должен прибыть судебно-медицинский эксперт. Это кропотливая, многочасовая работа. А тут трупы сразу вынесли! Причем вперед головами, а не ногами, заметьте!

Обо всех этих неувязочках я заявил публично. Сообщил, что никто не видел лиц убитых, что трупы увезли в морг на «скорой помощи», а не на специальной машине… Мои сомнения переросли в уверенность: это спектакль, не более того. Позднее, познакомившись с делом, я увидел — это и в самом деле фальшивка. Впрочем, работники милиции и правда выносили двух людей. Только не Струганова с другом, а сотрудников МВД — живых, согласившихся сыграть роль покойников. Для чего была необходима вся эта катавасия? А для того, чтобы после этой инсценировки Василенко мог приехать к Быкову с диктофоном в кармане. Нужно было уличить его в том, что он действительно сделал заказ на убийство.

Запись беседы, сделанная тогда, по моему мнению, скорее опровергала причастность Быкова к преступлению, а не доказывала ее. Увидев Василенко, Быков поражается: «Ты что тут делаешь?» Киллер в ответ: «Ну вот, я Пашу убил». «Так это ты? — еще больше удивляется Быков. — За что?» — «Так он что-то вроде против тебя мутил», — крутит вокруг да около Василенко. Он не говорит: ты мне сам поручил, заказ сделал! Но в процессе разговора, когда Василенко спрашивает, что ему теперь делать, Быков дает совет: беги, удирай. Таким образом, как бы поддерживает убийцу — и Василенко, раскрученный милицией, принимается давать против Быкова показания. В конце концов дело против Быкова направили в суд. Дело рассыпалось на глазах, и в итоге судьи решились на невероятное. Быкова признали виновным в организации покушения на убийство, но наказание определили условным с испытательным сроком в несколько лет и освободили его из-под стражи. Вдумайтесь только: человек вроде бы причастен к организации тяжелейшего криминала, а его выпускают с испытательным сроком. Абсурд!

С приговором Мещанского суда Москвы мы не примирились и обратились с жалобой в Страсбург, в Европейский суд по правам человека. Он признал, что Быков незаконно содержался под стражей, и присудил России выплатить более двадцати тысяч евро. Как адвокат я, казалось бы, мог радоваться победе. Но мне было горько: доколе российские налогоплательщики еще будут платить по счетам наших правоохранительных органов, не соблюдающих законы?

— Как я понимаю, вопрос чисто риторический. Для некоторых российских правоведов честь и достоинство — понятия табуированные. Вы же сами в своей практике с такими людьми сталкивались.

— Да, я одним из первых в России начал вести такие дела. История с наследством Шаляпина была особенно громкой. Дело это длилось более двух лет и закончилось нашей безоговорочной победой. Моими доверителями были Музей музыкальной культуры имени Глинки и Павел Пашков, ученый, доктор физико-математических наук, душеприказчик дочери Шаляпина Ирины Федоровны. Они обратились в суд с иском о защите чести, достоинства и деловой репутации к газете «Рабочая трибуна» и к автору, напечатавшему в ней статью. Суть конфликта такова: газета написала, что Шаляпин оставил своей дочери Ирине Шаляпиной-Бакшеевой большое наследство в виде драгоценностей, картин, икон. Ирина же, драматическая актриса, которая была замужем за художником Павлом Пашковым — в этом роду все мужчины Пал Палычи, — в свою очередь распорядилась после ее смерти передать все отцовские ценности указанным в ее завещании не только родственникам, но и музеям, школам… Однако, по версии «Рабочей трибуны», часть коллекции Шаляпина исчезла. Якобы Пашков недобросовестно распорядился наследством. Недвусмысленно намекалось и на то, что музей имени Глинки в Москве, где хранилась часть шаляпинского наследия, причастен к его разбазариванию.

Чтобы это опровергнуть, мне пришлось провести страшно кропотливую работу: я стал едва ли не биографом Шаляпина! Ведь огромную роль играли малейшие детали завещания великого певца. Мне даже потребовалось доказывать суду, что Пал Палыч-старший из того самого дворянского рода, который владел знаменитым Домом Пашкова в Москве, был мужем Ирины Шаляпиной. Свидетельство-то об их браке было утеряно… Для подтверждения правоты моего доверителя нам даже пришлось разыскивать какую-то серебряную кружку Шаляпина, которая была указана в описи, но в музее имени Глинки почему-то не оказалась. Ответчики удовлетворенно потирали руки: «Все-таки украли...» Однако суду в конце концов были представлены доказательства, что кружка не потеряна, а находится в экспозиции музея. Только не московского, а питерского.

Нанервничался я тогда с избытком. Но был очень рад, когда справедливость восторжествовала. Суд обязал ответчиков не только опубликовать опровержение, но и выплатить Пашкову за моральный ущерб один миллион рублей, которые он — идеалист! — так и не получил.

— Многие вспоминают еще и так называемое ижевское дело, или дело Высоцкого, которое на рубеже 70—80-х стало одним из наиболее ярких проявлений противостояния «адвокат — власть». До того, как вы стали защищать Владимира Высоцкого, вы давно были с ним знакомы?

— В жизни многое зависит от случайностей. В начале семидесятых в семье встал вопрос, куда на лето пристроить дочку. В итоге Ирку отправили вместе с ее троюродным братом в пионерлагерь ВТО — Всероссийского театрального общества. Тогда-то моя дочь и подружилась — не разольешь водой! — с девочкой, носившей известную театральную фамилию Абдулова. Юля была внучкой великого актера Осипа Абдулова и дочерью Всеволода Абдулова, артиста Московского художественного театра. И после каникул, по возвращении в Москву, девчонки продолжали «взапой» дружить. В один прекрасный день мне позвонила мама Юли: «А не пора ли родителям познакомиться, если их дети так дружат?» В общем, мы были приглашены на ужин. Так мы подружились с Севой. А благодаря ему я познакомился и с Высоцким.

Произошло это в ресторане-поплавке на Москве-реке во время работы над картиной «Место встречи изменить нельзя». Снималась сцена, когда Глеб Жеглов задерживает подозреваемых деляг в ресторане. А через несколько дней я оказался за кулисами Театра на Таганке. Там впервые увидел Высоцкого близко и, не скрою, поразился. Зная его роли и песни, я думал встретить если не богатыря, то просто крупного мужика с внешностью горлопана-биндюжника. А передо мной стоял щуплый молодой человек небольшого роста, модно одетый, я почему-то обратил внимание на узконосые туфли… Вопреки досужим слухам у Владимира Семеновича было немного друзей. Но мы с ним время от времени пересекались в разных компаниях, бывал я у Высоцкого и дома, и в театре. Вскоре настала и пора, когда мне пришлось оказать Володе профессиональные услуги.

— В каком году это было?

— В семьдесят девятом. Я с моим другом отправился на машине отдыхать на юга. Ездим по Кавказу, приезжаем в Тбилиси — и начинаются чудеса! Уже на въезде в город видим афиши Театра на Таганке. Оказывается, он в Грузии гастролирует. Говорю Коле: «Надо найти ребят. И на спектакль заодно сходим, а то в Москве до «Таганки» не доберешься…» Играли они в каком-то клубе. Помню, идем, спрашиваем у грузин, где тут у вас артистические уборные. А коридор длинный-длинный такой. Вижу, издали три человека идут. Разглядеть не могу, света мало. И тут слышу неповторимый, знакомый, хриплый голос Высоцкого: «Мать твою, сам Герка здесь!» Я остолбенел: «Чего так?» А Володя: «Мы идем и думаем, как тебя найти…» Оказывается, возникли очень тревожные для Высоцкого обстоятельства. Накануне к Володе приезжал следователь из Ижевска, он допрашивал его и Валеру Янкловича.

— Того самого Янкловича, который был администратором Театра на Таганке и порой помогал Высоцкому организовывать его выступления?

— Да. Валеру Янкловича я знал раньше, он жил в моем переулке — Большом Сухаревском — как раз наискосок… Так вот, выяснилось, что арестованы администраторы концертов Высоцкого. Высоцкого и Янкловича допрашивали в связи с гастролями Володи в Удмуртии. Взялись следаки за это дело серьезно. Дело вел полковник — не рангом ниже. Фамилия его, никогда не забуду, Кравец… Высоцкий говорит: «Решили к тебе обратиться. Надо людям помочь». Меня поразил альтруизм этого человека. В критический момент он думал «о людях», а не о себе. Я же сразу понял, что эта катавасия складывается для него весьма опасно… Суть простая. Даже самые известные гастролеры Советского Союза — Муслим Магомаев, Валентина Толкунова, Алла Пугачева, Геннадий Хазанов — имели совершенно мизерные концертные ставки. Собирали же они целые стадионы. Знаете, каким был гонорар звезды такого ранга в ту пору? Семь рублей пятьдесят копеек.

— Я читал, что Владимиру Высоцкому оплату одного концерта едва ли не в исключительном порядке подняли до девятнадцати рублей…

— Потом так оно и было. Что делали администраторы? Чтобы привлечь звезду, они платили по устной договоренности и наличными. И, конечно, вынуждены были мухлевать. Способов было немало. Продавали билетов во дворец спорта, предположим, на пятнадцать тысяч рублей. Часть денег официально проводили по ведомости, оприходовали. А часть — клали себе в карман. Неучтенные билеты уничтожали, в прямом смысле слова сжигали, зрителей же в зал проводили, минуя контроль, «со стороны» — ведь часть денег собирали буквально из рук в руки по организациям. Потом, конечно, расплачивались за аренду зала, кое-что отдавали государству, а что-то и себе оставляли…

Парадокс в том, что про эту кухню знала вся страна. Иначе артистам по-человечески невозможно было заплатить. Высоцкому платили 200, а иногда 300 рублей за концерт. Тогда это были немалые деньги. По такой схеме действовали и в Ижевске. Администратор там был очень грамотный, толковый мужик, принципиально не желавший работать на советскую власть. Фронтовик, сам бывший артист балета. Он бы, конечно, так просто перед провинциальными следователями не раскололся. Но они взяли первым молодого парня, тоже из администраторской бригады, и раскрутили его по полной. Произошло это после концерта в городе Глазове. Деталей сейчас уже не помню. Кажется, по весне кто-то «подписался» под концерт Высоцкого в клубе на берегу реки. А там дорог нет, к клубу, если низину развезет, не подъедешь. Но на это не обратили внимания. И как назло, река разлилась: моста нет, много народа на лодках не подвезешь. В общем, концерт все равно состоялся, но администраторам пришлось с нереализованными билетами слишком грубо химичить…

Летом 1979-го Владимир Высоцкий неожиданно узнает, что арестованы организаторы его концертов в Удмуртии. Его самого вызывают для дачи показаний в Ижевск, но Володя уезжает на гастроли. Тогда следователь летит за ним в Грузию, чтобы провести допрос… И вдруг — я в Тбилиси тут как тут!

— Но при чем тут Высоцкий? Он же в махинациях непосредственно не участвовал?

— Конечно же, не участвовал. Но следствию было очень желательно опорочить имя артиста, который в своих стихах и песнях говорил людям правду, и поэтому, хотя формально речь шла об администраторах, было сделано все возможное, чтобы бросить тень на Высоцкого и Янкловича. К счастью, все эпизоды хищения, связанные с именем Высоцкого, суд в конце концов вынужден был исключить. Имена Высоцкого и Янкловича не были запачканы. Добиться этого было нелегко.

— Вы рисковали?

— О чем вы говорите! Они такую провокацию против меня устроили. Я висел буквально на волоске. В жизни бы потом не отмылся… Привозит как-то конвойный взвод на встречу со мной того самого ижевского администратора Кондакова, а он мне сразу: «Генрих Павлович, жуткая неприятность!» Оказывается, утром сокамерник попросил его передать письмо на волю через меня. «У нас не принято отказывать, — объяснил мне Кондаков. — Я взял письмо, но вовсе не собирался вам его отдавать. Однако его у меня обнаружили… Учинили допрос. И тогда сокамерник дал показания, что он неоднократно через меня и вас отсылал письма». А в этом письме, как выяснилось, содержались инструкции по уголовному делу, как его развалить. Если бы было доказано, что я письма осужденных передаю «в город», во-первых, с профессией можно расстаться. Во-вторых, это означает уголовное дело против меня… Провокация — без вариантов!

Начинается суд, и судья говорит: «Мне из конвойного взвода поступил сигнал…» И рассказывает известную мне историю. Я встаю: «В таком случае прошу вызвать в суд и допросить человека, который это написал». Думаю, была не была! Что-то сумею выяснить. Я-то знаю, что это подставное лицо, никаких писем я не видел и не передавал. Суд вызывает сокамерника Кондакова, и я принимаюсь его допрашивать. Раз вопрос, два!.. Вижу — поплыл, голубчик! Мне удалось его расколоть. Выяснилось, что этот человек уже давно осужден. Не первый год сидит. Так его специально привезли из лагеря и подсадили в камеру Кондакова. Он вообще не имел никакого права находиться в следственном изоляторе: он же осужден… Кроме того, какие он мог дать указания по развалу дела, если два или три года назад оно уже было рассмотрено? Значит, то, что он писал, — чистая фикция. И, представьте себе, человек признался, что его подвигнули на составление и передачу письма оперативные работники. Зачем? Я даже раскручивать дальше не стал — судья допрашиваемого перебил: «Все-все! Суду и так ясно…» Больше об этом эпизоде в ходе слушания дела не вспоминали. Вот такие бывают провокации против адвокатов…

— Вы ощущали себя диссидентом?

— Нет, я только занимался своим делом. Всегда оставался профессионалом, если так можно о себе говорить… Диссидентом в адвокатуре не был, но отказникам, отъезжающим в Израиль, помогал и диссидентов защищал. В частности Андрея Дмитриевича Сахарова.

Были неприятности у его семьи. Точнее — у Елены Боннэр, ее детей. Против дочери Боннэр совершенно определенными органами предпринималась интрига как раз тогда, когда Сахарова советские власти прессовали. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна попросили меня помочь им, и, конечно, отказать я не мог. Наше общение мы пытались законспирировать, конечно же, очень наивно. Так, звонили мне только из телефонных автоматов. Когда приходили, занавешивали все окна… Смешно, конечно: органы, которые отслеживали Сахарова, все знали. Да и я надежно был у них под колпаком. Верх цинизма: эти бойцы невидимого фронта мою дочь пытались завербовать! Склоняли к стукачеству и ее подругу, девчонка прибежала ко мне вся в слезах и рассказала об этом. Свинство!

— А непосредственно на вас не оказывалось давление?

— Было дело. Дело Островского… Он был профессором, доктором наук, лауреатом Госпремии, занимал высокий пост в Госплане. Много лет преданно дружил с одинокой женщиной, незаконной дочерью царского полковника и в прошлом красавицей. После революции она стала женой сперва большевистского наркома, а потом — и одного академика. Когда-то жила как сыр в масле и всю жизнь собирала антиквариат. У дважды вдовы был единственный сын, который погиб на войне… В общем, последним близким человеком на земле у нее оставался этот Островский. Перед смертью одинокая женщина все наследство отписала Островскому. А список того, что у нее оставалось, можно было читать как приключенческий роман. Уникальные люстры, редчайшие картины, роскошные колье, музейная мебель… Все это стоило миллионы в стране, где официальных миллионеров и в помине быть не могло.

Когда после похорон отмечали девять дней, одна из приживалок нашей героини говорит Островскому: «А не считаете ли вы, что и мне что-то должно перепасть?» Тот же, человек решительный, отрезал: «Вот уж вам и нет! Вы больше других крысятничали, когда она была жива». — «Ах вот как! Тогда я знаю, куда обратиться». И обратилась. В комитете сразу же заинтересовались Островским и его наследством. Назначили — вообразите только! — посмертную психиатрическую экспертизу, которая заочно признала завещательницу сумасшедшей.

О, как характеры проявляются в такие моменты! Один полковник в отставке, Герой Советского Союза, обратился ко мне с готовностью свидетельствовать о нормальном психическом состоянии этой женщины, с которой он нередко встречался. Так на него было оказано давление на его работе: отказались отпускать его в дневное время на суд. Тогда он взял отпуск за свой счет и все равно на суд пришел…

В общем, все имущество Островского — все, до последней кровати! — арестовали и вывезли, потому как опротестовали через суд, что завещание недействительно. Я вел это дело. Оно было единственным, когда меня вызвали кое-куда и сказали: «Вы понимаете, что действуете против государства?» Я ответил: «Понимаю». На этом разговор окончился.

Выиграть это дело было совершенно невозможно. Хотя частично мы все-таки победили. Сложность заключалась в том, что приживалка-клеветница утверждала, что имеющаяся в суде опись имущества не полная, что существовало большое количество других драгоценных вещей: колец с бриллиантами, подвесок, браслетов и многого другого. Если бы этот факт был признан, Островский рисковал тем, что с него до конца дней будут взыскивать за эти якобы сокрытые вещи. Но нам удалось отбиться. Слушал дело довольно приличный человек — судья, который явно страдал сам от всей этой грязи…

Несмотря на то что суд не признал никакой вины Островского в произошедшем, его исключили из КПСС. Человек едва не потерял работу, и здоровье его было подорвано. Через некоторое время, где-то в начале 70-х, Островский заболел и умер. Когда о деле его вспоминаю, мурашки по коже бегут.

— Может, вы платили таким образом за вашу удачливость. Говорят, что большинство дел вы все-таки выигрываете.

— О чем вы? Адвокаты в нашей стране, если судились с государством, то практически всегда проигрывали. Причем без всякого прямого давления на адвоката. Такова система. Судья олицетворяет собой государство. И не надо было тратить время на доказательство вины.

— А как же презумпция невиновности?

— Да бросьте вы, это лишь красивые слова в наших условиях… Но, как я понимаю, вы перешли на уголовные дела. Задача адвоката по этим делам достаточно сложна. Если обвиняемый говорит о своей невиновности, то адвокат не должен позволить себе даже мысли допустить, что это не так. Не может же адвокат на самом деле быть уверенным, что его подзащитный, скажем, убийца или насильник, а все равно доказывать его невиновность. Это было бы безнравственно и психологически очень сложно. С другой стороны, я не могу быть убежденным в его невиновности только на основании его слов. В этом случае я должен быть только убежден в сомнительности обвинений, которые выдвигаются против моих подзащитных. Обратите внимание на формулировку: убежден в сомнительности. Вот мое адвокатское кредо. Долг человеческий должен совпадать у адвоката с долгом профессиональным, иначе грош нам цена.

— А какое дело осталось для вас самым, если можно так сказать, болезненным?

— Занозой во мне живет дело Ивинской. Ведь я проиграл его, что, увы, можно было предвидеть. Опять шел, формально говоря, против интересов государства. Против ФСБ. Они хотели все забрать, ведь речь шла о миллионах…

Ольга Ивинская была возлюбленной Бориса Пастернака, литературным секретарем и его музой. Их связывали четырнадцать лет самых близких отношений. Это она стала прототипом Лары в «Докторе Живаго». Ей поэт посвятил многие свои поздние произведения, в том числе и цикл гениальных «Стихотворений Юрия Живаго». Ивинской и ее детям Пастернак подарил рукопись своей последней работы «Слепая красавица». Им же поэт завещал и часть авторских гонораров, которые он не смог получить, за заграничные издания «Доктора Живаго». Эти деньги явились причиной повторного ареста Ольги Всеволодовны вместе с дочерью Ириной и их ссылки в политический женский лагерь под Тайшетом. Ивинскую дважды судили. Когда во второй раз посадили, все пастернаковские архивы у нее отобрали. В том числе и стихи, которые Борис Леонидович лично ей посвящал и дарил.

Циничнейшая история! Вообразите себе, по поводу этих стихотворений меня спрашивают в суде: «А где договор дарения?» То есть Пастернак должен был прежде, чем посвятить любимой стихи, оформить у нотариуса договор дарения… Мрак какой-то! Короче говоря, ничего Ивинской не вернули. Ни строчки. И я до сих пор болею этим.

— И все-таки гигантский разброс у вас, Генрих Павлович: то вы защищаете интересы Сахарова и Ивинской, то коммуниста-ленинца Лукьянова, причастного к заговору ГКЧП, то вора в законе...

— До сих пор не могу понять, как таким же образом, что и вы, могут рассуждать интеллигентные, демократически настроенные люди. Вот обратился ко мне за помощью Анатолий Лукьянов, последний председатель Верховного Совета СССР, которого зачислили в путчисты. Он имел право на защиту, как и любой другой гражданин. Да и не знал никто, виноват ли он. И в чем его обвиняли? В измене Родине. Что за бред! Родина и власть — разве это одно и то же? Если вы, исходя из вашего представления о «любви к Отечеству», будете ругать Путина или, скажем, Медведева, то что — вы изменник Родины? Члены ГКЧП не предлагали разрушить страну, закрыть ее или превратить Россию в доминион какой-нибудь Англии. Нет, они во имя России — правильно ли они понимали интересы России, другой вопрос — хотели бороться с властью, которая уже существовала.

— И тем не менее Анатолия Лукьянова не оправдали?

— Да, Анатолия Ивановича амнистировали, как и всех остальных обвиняемых по делу ГКЧП. Не согласился на амнистию только Валентин Варенников, которого в двух инстанциях оправдали. Мы с Лукьяновым долго обсуждали, стоит ли ему соглашаться на признание амнистии. Дело в том, что он несколько раз лежал в больнице. У него слабое здоровье. Хотя когда он вышел из тюрьмы, стал депутатом и долго в политике оставался. Но одно дело — жить на свободе возле жены, которая за тобой ухаживает, совсем другое — на нарах. У Лукьянова были инсульты. И тогда он мне сказал: «Если продолжать бороться, могу не выжить. Черт с ним, пусть будет амнистия!..»

Лукьянов вообще человек образованный, разносторонний. В какой-то момент нашего появления у него в тюрьме (помимо меня Анатолия Ивановича защищал Александр Гофштейн) приведенный конвоем Лукьянов говорит: «Я написал стихи». Прочел несколько стихотворений. Потом это сделалось традицией: мы приходили в «Матросскую тишину», а Лукьянов читал нам новые стихи. Потом он стал писать сонеты. Закончил целым «Венком сонетов». Причем делал он это умело, с пониманием специфики и тонкостей стихосложения… Мы были первыми слушателями его стихов. Позднее они вошли в сборник, подписанный псевдонимом Осенев.

— Вернемся к августу 91-го. Где вас застал путч?

— В Америке, где я был вместе с дочерью. Вместе с моим коллегой и соратником по Союзу адвокатов СССР Петром Баренбоймом мы написали обращение к иностранным юристам: «Обращаемся к вам с призывом поднять голос протеста против незаконной попытки военно-партийной хунты захватить власть и разрушить складывающуюся демократическую конституционную систему…» Вернулся в Москву, когда еще баррикады стояли, и не знал, что со мной будет. Морально был готов ко всему, вплоть до ареста.

— А вас самого в политику не тянули?

— Было, один раз. Когда создали Союз адвокатов, меня выдвинули кандидатом в депутаты. Я поварился немного в этом котле и понял — не мое. На Западе чуть ли не сорок процентов политиков юристы по профессии, а у нас пока что мало. Хотя вот Андрюша Макаров стал, с моей точки зрения, серьезным парламентарием… Я — вице-президент международных профессиональных союзов. Их два: Международный союз юристов и Международный союз (содружество) адвокатов. В первый союз входят адвокаты всех стран мира, и его центр — Страсбург. Второй союз — это правопреемник Союза юристов СССР, это адвокаты стран СНГ. Участия в работе этих организаций мне вполне хватало для успокоения моего политического темперамента.

Кирилл Привалов