Что вспоминается вам при слове «митинг»?

С тех пор были ещё сотни митингов, на которые я ходил, полюбив это делать в тот теплый счастливый день. Мы сжигали там картонные чучела «буржуев», расписывали асфальт, перекрывали улицы живой цепью, наши девушки шили транспаранты и знамена, а потом дожидались нас из отделений и судов. Теперь я всё чаще был среди «заявителей» и «организаторов». Издавал газеты, которые нигде, кроме как на митингах, не распространялись. В 1994-ом году первым одел на митинге черную маску. Теперь этот жест законодательно запрещен. А тогда я даже в метро в ней ездил. Единственное, чего я не любил – выступать. Товарищам удалось лишь пару раз за двадцать с лишним лет затащить меня на грузовик или трибуну. Я полюбил быть «одним из». В толпе. Ритмично орать вместе с сотнями других глоток или отнимать стальную загородку у милиции вместе с сотнями других рук. Зачем нам загородка? Только так, изнутри, вместе со всеми, чувствуешь, как наливается надеждой и гневом общий социальный мускул. Позиция наблюдателя, как и роль трибуна, казалась мне слепой и замкнутой.

Историю делают массы, а не толпы. Разница между ними – активный драматический оптимизм масс и пассивная потребительская зачарованность толп. Масса, из которой полностью вычли толпу это народ, способный обойтись с собой без деления на классы. Правые не верят в возможности масс. Они уверены, что существуют только толпы, ищущие лидеров. Для правых бесклассовый мир это Небесный Иерусалим после человеческой истории. Левые не верят в вечность толпы. Для них Небесный Иерусалим это призрачная компенсация запрещенного исторического адреса.

В 1990-ых наивные митинги демократов сменились на центральных площадях сердитым морем «красно-коричневых». В журналистских кругах про демократов говорили, что это «интеллигенция + часть народа», а про «красно-коричневых» наоборот, что это опасный и загадочный «народ + та часть интеллигенции, которая ничего не получила от реформ».

В начале нулевых стало модно рассуждать, что митинг устаревает как форма, его заменит протестный флэш моб и вообще все окончательно переселились в интернет, но волшебное слово «монетизация» вернуло митинги назад, а дальше начались «Марши несогласных», химкинский лес, солидарность с политзаключенными. Продолжился азартный поиск того критического количества, которое не остановит уже ни один ОМОН, революционного числа людей, готовых диктовать истории свою волю. Демонстрации это репетиции революций. Это, конечно, вовсе не значит, что революция потом обязательно будет. Огромное число таких репетиций так и осталось без своих премьер.

Мы никогда не переживаем событие в тот момент, когда оно происходит, но если оно действительно задело нас, зацепило, попало в рифму с внутренним запросом, мы начинаем бесконечно возвращаться к нему и проигрывать его позже вновь и вновь.

В разные годы к митингующим присоединялись обманутые вкладчики и дольщики, шахтеры, таксисты и студенты с их «Гранит науки – тоже булыжник!». Волна за волной приходила и уходила молодежь до двадцати пяти. У каждого поколения есть свой шанс побыть в истории и митинг – простейший способ попробовать. Сейчас в моде идея выйти и не уходить по аналогии с заграничным «оккупаем» или выходить, но каждый со своим самодельным флагом, как делают «пираты». Теперь на митинги ходят дети тех, кто в 1990-ых жил «первичным накоплением». Это второе поколение нового среднего класса, и для многих из них активизм интереснее потребления, а новые социальные связи важнее унаследованного статуса. В чём их исторический шанс? Стать малым мотором, который приведет в движение всё остальное общество.