23. Веселые времена

«Жить, товарищи, стало лучше, – объявил Сталин в 1935 году, – жить стало веселее». Эти слова стали главным девизом середины 1930-х, краткого трехлетия между завершением первой пятилетки и началом Большого террора. Для миллионов советских граждан это так и было хотя бы потому, что тяжелые потрясения, вызванные насильственной коллективизацией и форсированной индустриализацией, завершились. В сравнении с кошмаром «великого перелома» жизнь действительно стала лучше.

В том же году, когда появился этот лозунг, газета «Комсомольская правда» запустила серию статей о «науке ненависти», в которой приняли участие такие известные писатели, как Максим Горький и Илья Эренбург. Ненависть, как они утверждали, вовсе не предосудительна, но заслуживает взращивания и всяческого поощрения, «поскольку человек, не умеющий страстно ненавидеть, едва ли сможет страстно любить». В статье «О воспитании чувства ненависти» объяснялось, какой именно вид ненависти надлежит культивировать: «Без зоркости и бдительности, без умения распознавать маскирующегося врага, без сознания того, что безобидных, ручных врагов в природе не бывает, а тем более в природе классовой борьбы, без всего этого нет и не может быть большевистского воспитания молодого поколения». Это был не теоретический постулат, но «суровый и благородный закон»: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Тем временем для советских граждан открылись рестораны (ранее только иностранцы могли наслаждаться этой роскошью), в обиход вернулись джаз и фокстрот, наступил расцвет советской оперетты. В магазинах снова появились шелковые чулки, был снят запрет на рождественские елки. Смягчилась государственная риторика в отношении «бывших людей» и лишенцев. В 1935 году Сталин заявил: «Сын за отца не отвечает». Эти слова миллионы униженных и опороченных взяли на вооружение в борьбе за возвращение своих гражданских прав. Кульминации новый идеологический поворот достиг при принятии сталинской Конституции 1936 года, которая гарантировала равноправие всех граждан «независимо от расовой и национальной принадлежности, пола, вероисповедания, образовательного ценза, оседлости, социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности». Сталин отверг поправку, ограничивавшую в правах «бывших людей», священников, белогвардейцев и всех «не занятых общеполезным трудом». «В отличие от буржуазных конституций, – сказал он, – проект новой Конституции СССР исходит из того, что в обществе нет уже больше антагонистических классов».

В 1930-е наибольшими привилегиями пользовалась партийная элита. Уже весной 1918 года госпожа Луначарская разъезжала по Петрограду в лимузине, который всего месяц назад принадлежал великому князю Павлу Александровичу, с его бывшим шофером Зверевым за рулем. В том же году ее муж получил квартиру в Александровском дворце в Царском Селе, над покоями, которые прежде занимала вдовствующая императрица Мария Федоровна. Госпожа Луначарская появлялась в театре в роскошных вечерних туалетах. Такова была норма для вождей революции. При Сталине привилегии были значительно расширены, роскошь стала доступна гораздо более широкому кругу правящей элиты, которая наслаждалась ею гораздо более демонстративно, чем аристократия предреволюционной эпохи.

Чарльз Килиберти, шофер американского посла Джозефа Дэвиса, привез на дачу Молотова, в 1937 году председателя Совнаркома, госпожу Дэвис, урожденную Марджори Мерриуезер Пост, светскую даму и наследницу огромного состояния. Дача Молотова была значительно больше поместья госпожи Дэвис на Лонг-Айленде, еду там подавали более обильную и разнообразную, а в гараже Молотова стояли шестнадцатицилиндровый «кадиллак» и несколько «паккардов» и «фордов». Как и другие богатые иностранцы, жившие в СССР, госпожа Дэвис захаживала в Торгсин, чтобы купить произведения искусства, антиквариат и мебель бывших дворян. Она была допущена в секретные хранилища, набитые золотом, серебром и драгоценными камнями, которые предлагались на продажу. Когда Дэвисы покидали СССР, советские официальные лица подарили им пару китайских ваз из шереметевского дворца в Останкине.

Спецраспределители, автомобили с шоферами, дачи, санатории на Черном море, особые школы и пионерские лагеря для детей: новый правящий класс советской России вел такой образ жизни, какой рядовые граждане и вообразить не могли. Люди, однако, были не вовсе слепы относительно образа жизни начальства: «Коммунисты в Москве живут как баре, ходят в соболях и с тростями в серебряной оправе». «Вот цель уничтожения уравниловки. Создать классы: коммунистов (или прежних дворян) и нас, смертных». Советская элита решительно отвергала эти обвинения, в качестве коренного отличия себя от царской элиты указывая на то, что они не владеют всеми этими вещами, а только имеют к ним доступ.

Среди тех, кто был допущен в этот избранный круг, был модный американский фотограф Джеймс Эббе, побывавший в СССР в 1932 году. В опере он сидел рядом с советскими начальниками и их женами в роскошных платьях, которым постоянно «целовали ручки»; он посетил московский ипподром, который оказался таким же «снобистским» и «фешенебельным», как любой ипподром Европы; подолгу засиживался в шикарном баре гостиницы «Метрополь». Бар пользовался популярностью среди дипломатов, журналистов и западных туристов благодаря своему джазовому оркестру и красивым, элегантно одетым официанткам. По свидетельству Эббе, большинство этих женщин были дочерьми бывших аристократов и богатых предпринимателей. Свободно говорящие по-английски, по-французски и по-немецки, они вынуждены были работать в этом баре в качестве приманки ОГПУ. Ничто, однако, не могло сравниться с парадными раутами, которые давала госпожа Литвинова, жена наркома иностранных дел. Гостей доставляли на лимузинах с шоферами в ее особняк на Спиридоновке, где десятью годами раньше молодые Голицыны и Шереметевы устраивали вечера со своими друзьями из АРА. Госпожа Литвинова встречала приглашенных наверху огромной парадной лестницы, протягивая для поцелуя руку в перчатке.

Но самые странные впечатления, которые получил Эббе в Советском Союзе, были от посещения «Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев». Бывшие террористы собирались в городском особняке «в атмосфере аристократического клуба прошедшей эпохи, с частным рестораном и картинной галереей, где была большая коллекция фотографий, рисунков, картин и гравюр, посвященных царской тюрьме, многие из которых были подлинными произведениями искусства». Эббе отобедал с членами общества, и они отвезли его в загородный дом общества, который располагался в усадьбе Шереметевых Михайловское. Ему устроили экскурсию по усадьбе с ее замечательными соснами, чистейшими прудами и ухоженными газонами; старые амбары были отданы детской колонии; крестьяне жили в тех же избах, только служили теперь не Шереметевым, а членам общества. За цветами ухаживал старый садовник, оставшийся с шереметевских времен.

Когда Эббе осматривал большой барский дом, у него возникло ощущение, что прежние владельцы покинули его накануне. Все было в превосходном состоянии, дом с изысканной мебелью, очаровательным музыкальным салоном и огромной библиотекой, отделанной темным деревом, где на полках стояли в кожаных переплетах издания английской и французской классики, источая «дух культуры старого режима». Спали члены общества в кроватях с балдахинами; множество небольших железных кроватей было припасено на случай «чрезвычайного притока бывших революционеров во время летних отпусков». Гонг призывал их к обеду. «Аристократы революции усаживались вокруг круглого стола красного дерева. Когда я занял свое место за этим пролетарским столом короля Артура, я обратил внимание, что этим большевистским рыцарям и благородным дамам прислуживают крестьяне, одетые в ливреи с гербом общества политкаторжан: зарешеченное тюремное окно в венке из кандалов». Рядом с Эббе восседали знаменитые участники революционного движения, старые и седые. С одной стороны сидел Василий Перовский, брат Софьи Перовской, повешенной после убийства Александра II. Напротив – Михаил Фроленко, проведший в тюрьме двадцать четыре года. «Все время обеда эта небольшая компания смеялась, шутила и рассказывала занимательные истории о кровавом терроре революционных дней».

Уходя, Эббе заметил маленькую седую женщину, сидевшую на балконе. Это была Вера Фигнер, революционная деятельность которой началась еще в 1870-е. Она разрабатывала план покушения на Александра II и была приговорена к смертной казни, которую заменили двадцатилетним тюремным заключением. Публикация ее воспоминаний после революции принесла ей всемирную славу. Эббе никак не мог связать образ непреклонной террористки с симпатичной восьмидесятилетней старушкой в кружевном чепчике, погруженной в вышивание. Разоткровенничавшись, старушка шепнула ему: «Мы не за это боролись».

Старому шереметевскому садовнику тоже было что рассказать. Весной 1929 года поползли слухи, что графа Петра Шереметева, умершего в 1914 году, похоронили с золотым оружием. Грабители пытались проникнуть в склеп, но не смогли; чтобы положить конец кривотолкам, власти взломали крипту и вскрыли могилу. Когда гроб открыли, мороз побежал по спинам: тело графа Петра, помещенное в двойной запечатанный гроб, почти не подверглось тлению. Некоторые заговорили, что это мощи святого. Чтобы крипта не стала местом паломничества, тело графа тайно захоронили в другом месте, не отмеченном никаким знаком. Его закопали даже без гроба.

В те годы были разорены могилы многих Шереметевых. В мае 1927 года Ольга Шереметева записала рассказ Марии Гудович о судьбе старинной крипты Шереметевых в Знаменской церкви Новоспасского монастыря:

Сегодня она пришла из Новоспасского и встретила там какую-то старуху <…> которая рассказала о том, как раскрывали новоспасские склепы, о том, как разломали часовню, где была похоронена монахиня Досифея, как потом закапывали могилы, обыскав покойников, причем в склепе под Знаменской церковью у одного из похороненных нашли золотую саблю и забрали. <…> Все это возможно вполне, я сама видела в 23 году разбитые склепы и разрытые могилы в Симоновом монастыре. Знаю, что с Новоспасского монастыря свозили плиты для ремонта Большого театра.

Александра Толстая была заключена в Новоспасском монастыре, когда это случилось. Однажды ночью она услышала скрежет лопат и удары ломов по мраморным надгробиям. Утром она увидела, что вся земля усеяна костями и черепами. Вокруг сидели женщины, любуясь своей добычей: золотыми кольцами, браслетами и крестами. Разграбление продолжалось несколько дней, и никто не пытался его остановить.

Могилы Шереметевых были осквернены в Нижнем Новгороде. Несколько поколений (начиная с нетитулованной дворянской ветви рода) были похоронены в местной церкви, после революции закрытой и разграбленной. Могилы были вскрыты, гробы взломаны, останки, раздетые и разграбленные, разбросаны по земле. Крипту превратили в керосиновую лавку, в церкви устроили кинотеатр.

В судьбе шереметевских могил не было ничего особенного. В 1928 году Петр Оболенский отправился на могилу матери на Тихвинском кладбище в Ленинграде. Когда он спустился в церковную крипту, обнаружил, что железные двери распахнуты настежь. Оболенский увидел, что склеп загажен и осквернен, по всей видимости, там долго жили люди. Бродяги не добрались до могилы его матери, но разграбили могилу тетки. Фамильный склеп Барятинских в церкви усадьбы Марьино был безжалостно разрушен в 1937 году. Мраморные саркофаги были разбиты на куски, а останки девятнадцати Барятинских собраны в кучу и сожжены. Золу развеяли по ветру, а склеп использовали под склад угля.

Эти акты вандализма вначале совершались стихийно, однако с конца 1920-х они планировались и организовывались властями. Разрушение склепа Барятинских было произведено с ведома и разрешения властей: для пола в новой школе понадобился кирпич. Почти сорок тысяч тонн железа, бронзы, гранита и другого камня было изъято на кладбищах и снова пущено в дело. Значительная часть мрамора, использованного для украшения первых станций московского метро в 1930-е, была получена из надгробий. Многие кладбища сравнивали с землей, а «на костях» строили многоквартирные дома, рабочие клубы и стадионы.

В США и большей части развитых стран наступила Великая депрессия, сопровождавшаяся рабочими волнениями. О жизни в СССР поступало очень мало объективной информации, неудивительно, что многие на Западе с надеждой следили за развитием коммунистического государства. Удивительно, что среди них было немало русских дворян.

Алексей Алексеевич Игнатьев, участник Русско-японской войны, к моменту революции занимал пост военного атташе в Париже. Уже в ноябре 1917 года он помогал большевикам в закупке оружия, а официально поступил на советскую службу в 1925-м. Проведя много лет в изгнании, Игнатьев впервые посетил СССР в 1930 году, а в Париже написал о своей поездке восторженный отзыв. В 1937-м, в разгар Большого террора, Молотов телеграммой вызвал Игнатьева в Москву для работы в Наркомате обороны. Игнатьев пережил не только Большой террор и Вторую мировую, но даже Сталина и умер своей смертью в семьдесят семь лет.

Иной была судьба еще одного дворянина-возвращенца князя Дмитрия Петровича Святополк-Мирского. Сын бывшего царского министра внутренних дел Дмитрий, как и его брат Алексей, во время Гражданской войны сражался на стороне белых. Алексей был убит, Дмитрий бежал в Англию, где стал известным филологом и профессором университета. В 1931 году он вступил в Коммунистическую партию Великобритании, после чего уехал в СССР. В 1937 году на него начались нападки в советских газетах как на «врангелевца» и «белогвардейца», Святополк-Мирский был арестован и приговорен к восьми годам лагерей. Он умер в июне 1939 года в лагере под Магаданом.

Самым известным из возвратившихся был граф Алексей Толстой, «влиятельный защитник сталинского режима». Дальний родственник Льва Толстого, Алексей Николаевич во время Гражданской войны примкнул к белым, служил в отделе пропаганды у Деникина, затем уехал в Западную Европу. Но в 1923 году вернулся. «Красный граф» стал одним из ведущих советских писателей наряду с Горьким. В 1936 году он возглавил Союз писателей, позднее стал членом Академии наук и депутатом Верховного Совета. Толстой был трижды удостоен Сталинской премии, в том числе за исторический роман «Петр I». При Сталине он жил на широкую ногу, «подобно барину, сошедшему со страниц Тургенева», как презрительно писал о нем американский журналист Юджин Лайонс. Дома он был окружен слугами, которые называли его «ваше превосходительство». Он умер своей смертью в Москве в 1945-м.