22. Счастье Анны

В первые годы советской власти Царицыно-дачное переименовали в «Ленино-дачное». Здесь в 1928 году обосновалась, отбыв трехлетнюю ссылку, Анна Сабурова с детьми Борисом, Юрием и Ксенией. Их тянуло в Царицыно потому, что оно было близко от Москвы, и потому, что там жила родня – Варвара и Владимир Оболенские. Владимир нашел работу в местном совхозе, а когда его уволили, узнав, что он бывший князь, стал бухгалтером на кирпичном заводе. Почти одновременно с Сабуровыми здесь поселилась мать Варвары Мария Гудович с детьми Дмитрием, Андреем и Меринькой.

В начале 1929 года Борис и Юрий Сабуровы были арестованы; через несколько месяцев арестовали Дмитрия и Андрея Гудовичей. Все они были обвинены в создании подпольной контрреволюционной монархической организации. Бориса и Юрия приговорили к трем годам ссылки в Сибирь; это был их второй приговор после «дела фокстротистов». Андрей Гудович был также второй раз осужден и приговорен к ссылке в Сибирь на три года. Самый суровый приговор получил Дмитрий: пять лет лагерей. Он попал в Белбалтлаг в Карелии, близ Белого моря. Сначала работал на погрузке леса, потом был переведен на строительство Беломорско-Балтийского канала. Здесь он оставался до 1932 года, когда был досрочно освобожден и отправлен в Дмитров на строительство канала Москва – Волга. На фоне всех этих несчастий разворачивался роман бывшего князя Сергея Львова с Меринькой Гудович, которые сыграли свадьбу в том же году. Второй брак Мериньки, как и первый, закончился трагически.

Борис и Юрий были переведены в Бутырку, где ожидали решения своей участи. В одиннадцать вечера 31 августа их вывели из камер, повели на Казанский вокзал и на следующий день отправили в ссылку. Их привезли в Свердловск (бывший Екатеринбург), где поместили в одиночные камеры. 5 декабря они случайно узнали, что их повезут в Тобольский округ, Бориса – в Самарово, Юрия – в Сургут. Борис написал матери, чтобы она прислала зимние вещи и Библию. Братья доехали до Самарова вместе, затем Юрий отправился в Сургут.

Братья переживали свою вторую сибирскую ссылку по-разному. Юрий нашел работу и делал рисунки для маленькой деревенской избы-читальни, просил мать прислать краски, кисти и бумагу для работы. «Не беспокойтесь обо мне, – писал он матери. – Абсолютно не беспокойтесь. О Борисе можете. А обо мне не надо. Я совершенно здоров и чувствую себя превосходно». Через несколько недель его перевели в Сайгатино, стойбище из пятнадцати юрт на берегу Оби, в тридцати километрах к западу от Сургута. Он по-прежнему был счастлив. У него была собственная маленькая комната, достаточно теплой одежды и еды (молоко, масло, мясо, рыба, птица), он немножко зарабатывал, научившись шить меховые шапки, и собирал материал для этнографической статьи, которую надеялся опубликовать в журнале. В свободное время он охотился и катался на лыжах.

Борис с трудом приспосабливался к жизни в ссылке. Из Самарова его перевели в Селиярово, где он жил в юрте, отдавая хозяевам все свои скудные деньги за угол и стол. Из еды были только суп, вареная рыба и чай. Работы он найти не мог и по большей части читал религиозные книги, спал, писал, ждал писем из дома и боролся с депрессией.

Анна и Ксения хлопотали, писали прошения, встречались с Пешковой. Хлопоты, однако, успеха не имели.

Проходили месяцы, но ничего не менялось. Юрий держался бодро, но и у него случались периоды, когда он падал духом, остро переживая отсутствие связи с внешним миром. Борис весной 1931-го переехал обратно в Самарово, где снимал койку у пожилой пары. Он так и не нашел работы и ухитрялся выживать на деньги, которые присылали мать и Юрий; с деньгами было так туго, что он не мог купить конвертов для писем, которые делал из старых газет, утешаясь лишь воспоминаниями о счастливой и безвозвратно ушедшей жизни.

Анна отвечала ему тем же, вспоминая об утраченном счастье:

…а папа приходил к 5 ч. самовару после чистки в посадках и пил белое вино с персиками, потом чай и выбирал хлеб и булочки с хрустящими корочками. <…> Какое успокоение и счастье было бы опять увидеть эту спокойную позу <…> и египетская папироска раскуривается не спеша. <…> В зале разносятся звуки Шопена и Шумана, или Вагнера, папа, раскачиваясь у фортепьяно, теряет представление времени и живет в мире звуков. <…> И стены живут и все живет. А я пошла читать в розовую старинную гостиную (с камином и бюстом М. А.), где на кушетке лежало меховое покрывало из Албании. <…> Сижу под пальмой, разные старые шкапы, полки, корзины, мелочь, все старинное, многое из Рима.

Тем не менее она убеждала сына в необходимости жить настоящим: «Многие живут только прошлым или будущим (как мы теперь), но надо всегда жить в „момент“ – пока живешь, где бы ни очутился, и собою наполнять обстановку…» Анна не теряла веры в будущее до конца своих дней. Она научилась жить без страха и признавалась Борису, что все ее страхи умерли в Наугольном доме на Воздвиженке в 1918 году, когда чекисты увели «Папу».

Все, что ценно, сохранилось в нас, а след хороших вещей остается неизгладимо. Я безвозвратный оптимист. Даже печальное, даже погром, ничто не в силах уничтожить то, что было нам мило и что мы храним в сердце.

…Надо прежде всего победить все наши обстоятельства и драмы в своем сердце, т. е. в себе.

Лето 1930 года застало Анну и Ксению Сабуровых в Калуге. Анне предложили работу учительницы пения в музыкальной школе при условии, что она перестанет ходить в церковь и примет участие в организации школьной антирелигиозной пропаганды. Она отказалась. Анна немного зарабатывала частными уроками английского. Ксения работала уличным продавцом газет, подрабатывала в библиотеке техникума.

Много лет Ксения скрывала от родных свою тайну, которая стала известна только в 1931 году. После переезда в Калугу, последовавшего за «делом фокстротистов», Ксения познакомилась с англичанином Джорджем Дэниэлем Пейджем, работавшим учителем английского языка. Он был существенно старше Ксении, даже старше ее матери. Тем не менее Ксения, которой тогда было двадцать четыре, с ним обручилась с условием держать помолвку в секрете в течение шести лет – до свадьбы, которая должна была состояться в 1931 году. Брак, однако, оказался недолгим, он продолжался всего месяц и пять дней. Вскоре после свадьбы Пейдж стал готовиться к возвращению в Англию, возможно под давлением ОГПУ. Он хотел, чтобы Ксения уехала с ним, но она отказалась; она не могла себе представить, что бросит мать одну, когда Борис и Юрий в ссылке. 2 января 1932 года Пейдж уехал. Ксения никогда больше не видела мужа, хотя они много лет продолжали переписываться.

В 1932-м, отбыв три года ссылки, Борис и Юрий вернулись домой. Анна поехала встречать Бориса. Он был слаб, измучен и оборван, на ногах у него болтались ветхие галоши, набитые соломой и подвязанные веревочками. Соединившись, Сабуровы поселились во Владимире. Татьяна Аксакова-Сиверс, побывавшая у них, не могла не заметить, как трудно они живут. У всех были сложности с работой, жили впроголодь, зависели от помощи Павла Шереметева, регулярно присылавшего продукты и деньги. Все четверо выглядели бледными и слабыми, зато наконец они были вместе.

Но через четыре года, 26 апреля 1936-го, Бориса и Юрия вновь арестовали. «Никогда не забуду маминого лица, – вспоминала Ксения без малого через полвека, – она вошла в мою комнату, стала в дверях, вся дрожа, и произнесла только: „Обоих!“» Братьев увели в комендатуру ивановского НКВД и несколько месяцев держали во внутренней тюрьме в полной изоляции. Во время обыска у Сабуровых нашли несколько изданий Библии и множество книг по церковной истории. Когда следователь спросил Юрия о его политических взглядах, тот заявил: «Я монархист». Обоих братьев, как и в 1929-м, обвинили в контрреволюционной пропаганде, агитации и хранении контрреволюционной литературы. Юрия обвиняли еще и в участии в подпольной военной организации. Эти аресты были частью большой операции, проводившейся во Владимире. За несколько дней перед арестом Сабуровых было арестовано множество священников. Один из них, отец Афанасий, ковровский епископ (позднее причисленный к лику святых), был обвинен в связях с Ватиканом и белогвардейцами на Украине. Братьев приговорили к пяти годам лагерей и отправили в Вологду, а затем в Котлас и здесь разделили. Юрий отправился в Ухтпечлаг, группу лагерей на реках Ухте и Печере в Коми. Борис – в Белбалтлаг в Карелии. Путь Юрия лежал на север и восток, Борис перемещался на запад.

В конце 1936-го – начале 1937 года Юрий сменил несколько лагерей. 19 апреля 1937 года он писал из лагеря близ станции Ветлосян, что ни писем, ни посылок, ни денег, которые родные посылали, не получал. Он винил себя, что долго не отвечал, но объяснял, что у него не было ни карандаша, ни бумаги: «Я живу сравнительно неплохо. За это время перебывал на 3 лагпунктах, но ни разу ни на каких тяжелых работах не работал. Хворал дизентерией. <…> Последнее время работаю на лаптях – учился плести лапти, собственно не плести, а только заготовлять лыко для плетения. Работа, конечно, не тяжелая, в теплом помещении».

Это было последнее письмо от Юрия, весной он умер от дизентерии. Когда письма от него перестали приходить, Анна несколько лет делала запросы о здоровье и положении сына, но ответов не получала. И только в 1940 году получила официальное извещение, что Юрий дополнительно приговорен к десяти годам заключения «без права переписки» и выслан в лагерь в Сибири. Анна умерла, так и не узнав правды о судьбе сына.

Бориса тоже несколько раз перебрасывали из лагеря в лагерь. Весной 1937 года он заболел и был освобожден от тяжелых работ в лесу. Анна, которая посылала ему еду и деньги (последние до него никогда не доходили), написала Пешковой с просьбой помочь Борису попасть в лагерный госпиталь в Медвежьей горе (позднее – Медвежьегорск). Борис направил аналогичный запрос начальнику лагеря; он надеялся, что его если не отправят в госпиталь, то переведут в рабочий корпус Бутырки. Лагерное начальство проигнорировало эти просьбы, а состояние Бориса ухудшалось. Ноги у него опухли, и он не мог ходить. К лету он был уже лежачим. Улучшенное питание и более мягкие условия содержания, а позднее посещение лагерных врачей вернули Борису здоровье, и к концу года он вновь оказался в бараке на Сеннухе. Зиму он провел на лесоповале, и к весне его здоровье ухудшилось. Ноги опять отекли, в легких появилась жидкость, ему было трудно дышать. Анна пыталась добиться его освобождения, но все ее просьбы были отвергнуты. В начале июля 1938 года Борис понял, что умирает. Он написал матери и дяде Павлу Шереметеву, чтобы они не посылали ему больше продуктов. 2 августа его похоронили на лагерном кладбище на Сеннухе; он умер, меньше месяца не дожив до своего сорок первого дня рождения.

Анна, всегда уповавшая на волю Господа, в конце концов смогла примириться и с этой потерей. Некоторые местные бабы даже прозвали ее «счастливой матерью». «Где же счастье?» – удивлялась Анна. «Счастье, что в страданиях детей у тебя свеча все время Богу горит», – отвечали ей.

«Праведники еще есть на Руси, – писал ковровский епископ Афанасий, – которые молят Господа о ее спасении. Если бы не было праведных, Господь уничтожил бы нас. Вот, например, у меня есть знакомая Сабурова Анна – жена бывшего петербургского губернатора. Она лишилась в революцию мужа и отца, в 1932 г. арестовали двух ее сыновей, сама больная, но ни в одном письме ко мне она не возроптала на Господа».

Горе из-за смерти Бориса усиливалось тем, что Анна теперь была одна. Ночью 22 февраля 1938 года арестовали Ксению. Ее заключили в бывшем женском монастыре во Владимире, где она заболела. Сначала отекли ноги, затем все тело и даже лицо. У нее был ужасный понос и гнойные раны по всей голове, ей пришлось остричь волосы. В конце сентября Ксению перевели в Иваново. Здесь следователь по фамилии Белеков жестоко ее бил. Бил по лицу, разбил губы и выбил несколько зубов, таскал по комнате за волосы. Он требовал, чтобы Ксения призналась в своих преступлениях, а она не понимала, в чем ее обвиняют. Так прошло несколько недель. Во время избиений Ксения старалась не терять сознания и не сказать чего-то, что могло бы бросить на кого-то тень. Свою вину она узнала только на суде в начале октября: шпионаж и контрреволюционная деятельность (ст. 58, п. 6). В качестве доказательства следователи указывали на ее брак с Пейджем и найденные у нее при обыске несколько немецких марок, присланных теткой, жившей за границей. Ее признали виновной и приговорили к десяти годам лагерей. «Не показала, что поражена, – рассказывала Ксения. – Только стало холодно спине и губы не шевелились. Сказали, что надо подать на апелляцию. Подала. На приговоре написала, что не согласна с обвинением».

21 ноября Ксения получила от матери письмо, помеченное «№ 2». (Письма нумеровали, чтобы получатель узнавал о недоставленных.) Известие о смерти Бориса поразило Ксению как удар молнии. В ответ она писала: «То, что со мной теперь, как-то отошло на второй план. Все это не так важно и кажется маленьким». Ксения не могла перестать думать о Борисе, видела его каждую ночь во сне. Утрата заставляла ее чаще думать о Юрии и все больше о нем беспокоиться. Она, как и мать, продолжала верить, что он жив.

В конце 1938 года Ксения узнала, что ее отправляют в лагерь на север. Она попросила мать прислать нижнее белье и калоши без каблука. В конце концов Ксения оказалась в Плесецке Архангельской области. Это было гиблое место. Лагерь был полон блатных, которые потешались над Ксенией, называя ее «княгиня Македонская». Зимой бывали сорокаградусные морозы. Ее поставили возить бревна на строившуюся железную дорогу и выдавали четыреста граммов хлеба, на ногах у нее не было ничего, кроме хлопчатобумажных чулок и лаптей. Тяжелая работа и ужасные условия жизни быстро подорвали здоровье, ее признали временно непригодной для рабочей бригады и назначили усиленный паек. Вскоре ее опять отправили на лесные работы, но она не могла вырабатывать норму, и ее посадили в карцер, где почти не кормили; продукты, которые присылала Анна, лагерная охрана забирала себе. Когда ее выпустили из карцера, некоторые заключенные помогали ей выполнять норму, давая передохнуть и согреться у костра. Такой круговорот – лесоповал, болезнь, отдых, восстановление сил, лесоповал – продолжался всю зиму и весну 1939 года. Однажды Ксения была на пороге смерти и выжила благодаря заботам других заключенных, продуктам, которые присылали мать и дядя Павел (кофе, варенье, молоко, консервированные овощи; значительная часть до Ксении не доходила), и ворчливому сочувствию лагерной охраны.

Той весной Анна была занята заботами о Юрии. Она и ему посылала посылки, которые возвращались «за ненахождением адресата». Уже два года от него не было ни слова, но она все еще надеялась и продолжала писать письма лагерному начальству и в московское Главное управление лагерей.

В конце мая Ксения воспряла духом. Она узнала, что дела некоторых заключенных, приговоренных в Иваново в одно время с ней по похожим обвинениям (ст. 58, п. 10), пересмотрены, и они признаны невиновными. Ксения собиралась подавать апелляцию и надеялась на удачу. Незадача заключалась в том, что апелляцию надо было подавать в трех экземплярах, а в лагере не было писчей бумаги.

Душевный подъем Ксении объяснялся также тем, что ей удалось установить хорошие отношения с другими заключенными. Весь июнь и июль она работала на лесоповале, обрубая сучья и снимая кору с поваленных деревьев. Это была нелегкая работа, но Ксения с ней справлялась благодаря мужчинам, которые ей помогали. Один из них был турок, но она называла его «вавилонцем». Он забирал у нее топор, когда она уставала настолько, что не могла продолжать работу, заканчивал ее норму и делился с ней своей пайкой. Однажды его поймали в тот момент, когда он давал ей деньги, и отправили в карцер. Он «деспотичный, красивый, умный, бурный, добрый» – писала Ксения матери. Она была уверена, что умерла бы в лагере, если бы не «вавилонец» и еще несколько мужчин, которых там встретила.

Анна, которая никогда не бывала в лагере, не могла этого понять и, несмотря на все случившееся с ее семьей, тревожилась, что Ксения сблизилась с нехристем турком.

Все лето и осень надежды Ксении на освобождение укреплялись. В августе были освобождены шесть заключенных; в октябре – тридцать шесть. Предчувствие свободы обострило желание быть дома с матерью. Наконец в декабре удалось достать бумагу. Негнущимися пальцами, привыкшими целыми днями держать топор, Ксения написала апелляцию. И стала ждать.