16. «Дело фокстротистов»

НЭП был противоречивым временем. В культурной и художественной жизни наступила относительная свобода, шли острые дискуссии внутри самой коммунистической партии, появились частная собственность и рыночная экономика. Однако ЧК сохраняла бдительность, идеологический контроль над обществом усилился, как и руководство промышленностью и экономикой в целом. Борьба против «бывших людей» продолжилась, но не в режиме фронтального наступления, а в форме «конфликта малой интенсивности». Новая стадия войны разворачивалась на множестве фронтов. Появились новые законодательные ограничения. В начале 1920-х были приняты законы, направленные против «социально опасных элементов» (СОЭ). Уголовный кодекс РСФСР 1922 года вводил понятие СОЭ в 7-й статье, которая устанавливала, что «опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для общества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе общественному правопорядку». «Бывшие люди» и прочие СОЭ чаще осуждались судами и получали более суровые приговоры.

Политическая полиция продолжала выслеживать и арестовывать, прибегая ко все более сложным схемам, дабы заманить врагов в западню. В 1922 году Кирилла и его семью, жившую тогда в Петрограде, познакомили с Михаилом Бурхановским, предположительно приемным сыном царского генерала и его недавно скончавшейся жены. Бурхановский часто заходил к Голицыным и постепенно завоевал их доверие. Под большим секретом он сообщил, что является членом обширной подпольной монархической организации, имеющей связи с высокопоставленными советскими чиновниками. В один прекрасный день Бурхановский явился с пачкой монархистских прокламаций и попросил Кирилла подержать их у себя до его возвращения.

Этого человека они больше не увидели, поскольку он был агентом-провокатором ОГПУ. Даже настоящая фамилия его была не Бурхановский; настоящий Михаил Бурхановский был расстрелян ЧК задолго до того, как этот самозванец появился на пороге голицынского дома. Мнимый Бурхановский участвовал в провокации, носившей кодовое название «Операция Трест» и направленной против монархистов в России и эмиграции, способных составить заговор против СССР. Операция «Трест» считается самой успешной операцией советской разведки в 1920-е годы. Ключевым элементом ее было «Монархическое объединение центральной России», подставная организация, созданная, чтобы заманить в ловушку антибольшевистские и монархические группы белой эмиграции в Берлине и Париже. Еще одна операция под кодовым названием «Синдикат», тоже изобретенная Дзержинским, была проведена для захвата Бориса Савинкова, эсера, ставшего ревностным антибольшевиком и жившего за границей. В 1924 году Савинкова заманили в СССР, где он был арестован и погиб при невыясненных обстоятельствах.

Главной целью Бурхановского была мать Кирилла Мария, в прошлом фрейлина императрицы Александры Федоровны. Мария поддерживала дружеские связи с членами высшего дореволюционного петербургского общества, многие из которых посещали квартиру Голицыных, что делало ее в глазах ОГПУ ячейкой монархистов. Смерть Марии в июне 1923 года спасла ее от ареста. 23 октября 1923-го ОГПУ задержало Кирилла, который был обвинен в участии в тайной контрреволюционной организации «Молодая Россия». В качестве улик фигурировали монархистские листовки и 150 долларов, найденные в квартире при обыске. Николай Голицын предпринял достойную восхищения, хотя и наивную попытку сообщить сыну о состоянии дела, затеянного против него, и передал Кириллу, содержавшемуся в доме предварительного заключения на Шпалерной (где некогда сидел Ленин), небольшую записку в пироге. Записку, как и следовало ожидать, обнаружили. 14 ноября Николай был арестован (в третий раз после начала революции). Всего по делу были арестованы пятнадцать человек. Следствие тянулось до весны 1924 года. 1 марта Кирилл и еще восемь человек были приговорены к смертной казни. Но его имя удивительным образом исчезло из списка приговоренных; через месяц ОГПУ приговорило Кирилла к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Его отец получил три года лагерей, которые провел вместе с Кириллом в камере Бутырской тюрьмы в Москве.

Узнав об аресте сына и внука, «мэр» написал комиссару юстиции Дмитрию Курскому, что если Кирилл в чем-то и виноват, то только «в легкомыслии и глупости». Что же касается Николая, то он всю жизнь был вне политики, и невозможно поверить в обвинения против него. Приняли участие в этом деле и другие члены семьи. Соня Бобринская нанесла визит Енукидзе, Анна Голицына ходила к Смидовичу, ее муж Михаил звонил Е. П. Пешковой.

Екатерина Павловна Пешкова была одним из величайших героев России XX века, хотя это мало кому известно. Дочь обедневшего дворянина посвятила себя революции, работая в газете корректором. В 1890-е она познакомилась с Горьким, вскоре они поженились. Она родила ему двух сыновей, а в 1903 году они расстались, хотя и сохранили дружеские отношения до конца жизни. Во время Первой мировой Пешкова возглавляла детскую комиссию общества «Помощь жертвам войны», а после Февральской революции основала московское отделение «Общества помощи освобожденным политическим» для помощи осужденным за политические преступления, выходящим из заключения. В мае 1918 года она помогла создать Московское общество Красного Креста для помощи политическим заключенным (Политический Красный Крест). Пешкова и Политический Красный Крест оказывали широкую помощь политзаключенным и их семьям, включая бесплатные юридические консультации, сбор доказательств, снабжение продовольствием, медикаментами, одеждой и книгами. Пешкова была бесстрашным и преданным защитником политзаключенных, она использовала связи с новой властью, свои и мужа, для освобождения сотен заключенных и облегчения участи остальных.

В августе 1922 года прошли обыски в Политическом Красном Кресте. Началось следствие относительно его работы, организация была закрыта, ее конторы опечатаны. Но Пешкову не так легко было остановить. Она убедила власти позволить ей создать новую организацию «Помощь политическим заключенным», или сокращенно «Помполит». Новая организация не имела легальных возможностей для защиты узников и полностью полагалась только на связи Пешковой, которая боролась за всех – социалистов, анархистов, священников, бывших дворян, царских офицеров – вне зависимости от их прошлого и политической позиции. Пешкова добилась права посещать заключенных, нередко ей удавалось выяснить судьбу арестованного, в то время как семье никаких сведений о нем не предоставляли. В середине 1930-х деятельность «Помполита» подверглась новым суровым ограничениям; в 1937-м был арестован и отправлен в лагеря главный помощник Пешковой, а на следующий год «Помполит» был закрыт навсегда.

Контора «Помполита» помещалась на Кузнецком мосту, в невзрачном доме 16, в конце коридора, рядом с курсами иностранных языков Берлица. В приемной сидели два секретаря, и обычно там толпилось множество посетителей. Когда в 1923 году Михаил Голицын пришел в контору «Помполита», его сразу провели к Пешковой, с которой они были знакомы с 1917 года, со времени совместной работы в «Обществе охраны материнства и младенчества». Михаил просил за брата Николая и племянника Кирилла. Пешкова не могла добиться их освобождения, однако благодаря ее вмешательству, отца и сына не отправили на Соловецкие острова; они отбывали срок в московской Бутырской тюрьме, и это спасло им жизнь.

21 января 1924 года умер Ленин. В мае 1922 года он пережил первый из многочисленных инсультов и с тех пор почти не участвовал в управлении страной. Четыре дня его тело лежало в московском Доме союзов, бывшем здании Благородного собрания, и сотни тысяч граждан приходили отдать последний долг вождю Октября. Одним из них был Сергей Голицын. Он пошел в Дом союзов с другом и вернулся домой к полуночи. Дома, узнав, где он был, негодовали. «Куда тебя понесло? Зачем? Что ты хотел увидеть? Будь жив твой дядя Миша, он бы тебе уши надрал!» – кричал кузен Георгий Осоргин.

Через два месяца Лиля Шереметева пришла к Голицыным в слезах: ночью в Наугольном доме были арестованы ее сын Николай, племянник Борис Сабуров и Дмитрий Гудович. Аресты положили начало процессу, известному как «дело фокстротистов». Множество людей, включая почти всех, кто танцевал фокстрот на Спиридоновке или участвовал в балах в Наугольном доме, были арестованы, в том числе престарелый распорядитель балов Владимир Гадон. Сестра Галины фон Мекк Люси отправилась на фокстротный вечер с молодым поэтом и попала в облаву; все мужчины были арестованы и многие отправлены на Соловки. Единственная семья, которой не коснулись аресты, были Голицыны.

Николая Шереметева выпустили, и он вернулся в Наугольный дом. Вскоре туда вновь пришли, на этот раз не для арестов, а чтобы объявить, что дом необходимо освободить в три дня. Не имея возможности в такой короткий срок перевезти куда-то имущество, Николай, Юрий Сабуров и Андрей Гудович вытащили мебель и десятки баулов, ящиков и коробок с антиквариатом на улицу и распродали прохожим за бесценок. Шереметевы жили в Наугольном доме три столетия. Все рухнуло в три дня.

Лиля не могла этого более выносить. Она решила заключить фиктивный брак с другом ее последнего мужа, латвийским дипломатом бароном Будбергом. Будберг, Лиля и четверо ее младших детей – Наталья, Петр, Мария и Павел – отправились в Ригу, на московском Белорусско-Балтийском вокзале их провожали десятки друзей и родственников и два тайных агента ОГПУ. В Риге Будберг предложил заключить настоящий брак, но Лиля отказалась, и он вернулся в Москву. Одно время Лиля с детьми жила в поместье своих родителей, позднее семья перебралась в Париж, а затем в Рим.

Дочь Лили Елена решила не ехать с матерью и братьями. Ее муж Владимир не хотел оставлять Россию и родителей, и они только что создали собственную семью. Елена снова увиделась с матерью только через сорок два года, во время краткой поездки в Рим, и вскоре после этого та скончалась.

Николай тоже остался: он был влюблен. Цецилия Мансурова, двадцатисемилетняя красавица с пронзительными карими глазами и пышными волосами, была восходящей звездой вахтанговского театра, где Николай только что получил работу. И хотя она была замужем и на шесть лет старше, Николай не устоял перед ее чарами и стал упорно за ней ухаживать. Одаренный музыкант, красивый и обаятельный, Николай быстро завоевал сердце Цецилии, и вскоре они уже жили вместе в комнате при бывшей конюшне во дворе театра, а позднее переехали в квартиру в кооперативном доме Вахтанговского театра в Большом Левшинском переулке. Уход Цецилии от мужа не произвел скандала; скандальным оказалось ее еврейское происхождение. «Многие находили это необъяснимым, – писал Сергей Голицын, – граф Шереметев женился на еврейке!» Именно благодаря Мансуровой Николаю удалось быстро выйти из тюрьмы: она просила за него кого-то из тех, кто имел большие связи, и ее красота и обаяние сделали свое дело. В следующие годы ей не раз придется вызволять таким образом своего любимого, встречаясь с Каменевым, Бухариным и Калининым. Один из музыкантов, коллег Николая, вспоминал, что, когда его мать, братья и сестры уезжали из Москвы, Николай порвал свой паспорт на глазах у Цецилии в доказательство своей преданности. Они прожили вместе всю жизнь, связанные любовью друг к другу и общей страстью к музыке и театру.

Аресты по «делу фокстротистов» продолжались. Весной 1924 года Анна Сабурова, Мария Гудович и почти все их дети – Борис и Юрий Сабуровы, Дмитрий, Андрей, Варвара и Меринька Гудович – оказались в Бутырской тюрьме. ОГПУ начало следствие с выяснения политических взглядов арестованных. В годы НЭПа слова о лояльности к советской власти, как правило, гарантировали быстрое освобождение из тюрьмы или ссылки. Многие заключенные получали приговоры, в просторечии именуемые «минус шесть», в соответствии с которыми им запрещалось жить в шести крупнейших городах СССР – Москве, Петрограде, Киеве, Харькове, Свердловске и Тбилиси, – а также во всех приграничных районах СССР. Арестованные, на вопрос о политических взглядах отвечавшие, что они монархисты, отправлялись на несколько лет в лагеря. Анна Сабурова была выслана на три года в Калугу, ее дочь Ксения последовала за ней; Борис и Юрий получили «минус шесть» и были высланы на три года в Ирбит на Урале. Отбыв наказание, братья вновь получили «минус шесть» и в 1927 году переехали в Калугу. Мария Гудович и ее дети Меринька, Андрей и Дмитрий также были высланы в Калугу, затем обосновались в Царицыне. Вышвырнув Шереметевых из Наугольного дома, ОГПУ теперь изгоняло их и из столицы.

В Бутырской тюрьме содержались революционеры и смутьяны, выступавшие против царской, а затем и советской власти, включая Нестора Махно, Феликса Дзержинского, Варлама Шаламова и Александра Солженицына. В этих стенах побывал даже Гарри Гудини, исполнивший рискованный побег из Бутырки в 1908 году. В 1924-м многие заключенные, в том числе Николай и Кирилл Голицыны, содержались в камере № 8, которую называли «нашим дворянским колхозом». Здесь Кирилл получил возможность познакомиться со множеством пожилых дворян и свести близкую дружбу с молодыми – Дмитрием Гудовичем и Сергеем Львовым. Владимир Трубецкой провел в Бутырке два месяца, после того как вместе с другими дворянами был арестован в Сергиевом посаде в декабре 1924 года.

Георгий Осоргин оказался в камере № 8 в марте 1925 года. Он был арестован на квартире Сандры Мейендорф, сестры Лилии Шереметевой. Мейендорф привлек внимание ОГПУ тем, что работал на Джона Эллиота, представителя Аверела Гарримана. Незадолго до ареста Осоргин писал Григорию Трубецкому в Париж: «Они начали зачистку Москвы от враждебных элементов». В одну ночь были арестованы тридцать друзей Осоргина. Арестовывали так часто, что остряки шутили: «Вопрос из советской анкеты: были ли вы арестованы, и если нет, то почему». Для «бывших людей» вроде Осоргина шутка была несмешная. В первый раз он был арестован в сентябре 1921 года во время облавы в доме его тетки Ольги Трубецкой. Прежде чем его увели, он сумел передать жене Лине короткую записку: «Вот настал и твой черед, душка моя, подвергнуться испытанию. Да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня и будьте совершенно спокойны. Я ни одной минуты не боюсь за себя, и все мысли мои о вас, остающихся…»

Голицыны хлопотали за Георгия, обращаясь, как и прежде, к Енукидзе, Смидовичу и Пешковой. На стандартный вопрос о своей лояльности советской власти Осоргин не стал лгать, заявив следователям, что он монархист. Генрих Ягода, фактический глава ОГПУ, утверждал, что во время следствия Осоргин держался «вызывающе». 12 октября 1925 года Георгий был приговорен к расстрелу, но в результате вмешательства Пешковой приговор был заменен на десятилетнее тюремное заключение, что на время спасло ему жизнь. Георгий оставался в Бутырке три года. Он чувствовал себя виноватым за страдания, которые его арест принес Лине. «Если судьба мне умереть в тюрьме, – написал он на платке, который передали из тюрьмы его тетке Анне Голицыной, – я бы хотел, чтобы Лина и моя семья знали, что я умер с миром, молясь, чтобы Лина нашла счастье и чтобы ее земная жизнь не была цепью страданий и сожаления, что она вышла за меня…» В тюрьме Георгия поддерживала несокрушимая вера в Бога и воспоминания о семье и той жизни, которую они вели до революции в своем поместье Сергиевское; он называл поместье «духовной колыбелью, где родилось и выросло все, чем каждый из нас живет и дышит».

Вскоре после ареста Георгия, на пасхальной неделе, к Голицыным пришли с ордером на арест Михаила и его сына Владимира. Чекисты под руководством человека по фамилии Чернявый заблокировали дверь, так что никто не мог выйти, и обыскивали квартиру всю ночь, просматривая книги, детские школьные тетради, фотографии и письма. Голицыны, которые уже готовились отойти ко сну, когда явились чекисты, сидели в халатах и наблюдали. Поставили самовар, предложили незваным гостям чаю; Чернявый отказался, сказав: «Не имеем права». Рано утром следователи наконец нашли две большие фотографии Николая II и Александры Федоровны – в сундуке, оставленном на сохранение родственником, уехавшим за границу. Голицыны заявили, что сундук им не принадлежит и что они понятия не имели о его содержимом, однако Чернявый им не поверил. Михаила и Владимира повели вниз по лестнице. Оставшиеся шли следом и совали им в руки одеяла, ложки, кружки, миски и прочие необходимые в тюрьме вещи. Внизу их ждал знаменитый «черный ворон». Когда задняя дверь воронка открылась, Голицыны смогли рассмотреть в темноте лица других арестованных. Арестовав Михаила и Владимира, сотрудники ОГПУ забрали с собой всю семейную переписку.

Семья была в отчаянии. «Мы – оставшиеся – переживали арест близких очень тяжело, – писал Сергей. – Я пошел в школу и никому из друзей не сказал о своем горе. Не я один был в таком же положении. Андрей Киселев под честное слово мне шепнул, что у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали». Пешкова и Смидович принялись хлопотать об освобождении арестованных. Пешкова встретилась с Ягодой, который был готов отпустить их, если бы не портреты; он был убежден, что портреты сознательно хранили в ожидании того дня, когда их можно будет повесить на привычное место. В тюрьме Михаил настаивал, что поддерживает советское правительство; Владимир заявил следователям, что не является монархистом, а те в свою очередь посоветовали ему меньше общаться с иностранцами. Через три недели обоих освободили.

Михаил и Владимир были поражены тем, как много политическая полиция знает о частной жизни их семей. Они решили, что доносчик кто-то близкий. Подозрение пало на племянника Михаила Алексея Бобринского. Его арестовали вместе с Георгием Осоргиным и почти сразу отпустили. Теперь все разговаривали с Бобринским с сугубой осторожностью, хотя никто не порвал с ним отношений. Его кузен Сергей Голицын, который так трогательно заботился о нем во время жизни в Богородицке, теперь строил фантастические планы убийства этого предателя семьи и дворянства.

Ночью 2 апреля 1926 года, почти ровно через год после первого ареста, Владимира арестовали вновь, на сей раз по обвинению в шпионаже. Снова чекисты всю ночь обыскивали квартиру Голицыных в поисках иностранной литературы, газет и писем из-за границы. Елена сообщила об аресте Пешковой; в своем письме она утверждала, что Владимир лоялен советской власти и не занимался контрреволюционной деятельностью.

Как и прежде, дело против Владимира рассыпалось, и через несколько недель его отпустили домой. Владимира будут еще не раз арестовывать, но именно после этого ареста он сделал важный вывод:

Когда тебя посадят в тюрьму, то первое время кажется тебе, что видишь кошмарный сон, а жизнь, из которой тебя взяли, это есть действительность. Потом (через 2–3 месяца) привыкаешь, и кажется тебе, что камера это кошмарная жизнь, а на воле это какой-то чудный сон, в котором даже житейские неприятности и дрязги кажутся милы. Не принимай близко к сердцу мелкие житейские неприятности – помни тюрьму.

В конце июля, через два месяца после выхода Владимира из тюрьмы, надзиратель открыл дверь камеры № 8 и выкрикнул «на выход» Николая Голицына «с вещами». Слова эти радостью отозвались в его душе, поскольку означали, что Николая отпускают на свободу. Кириллу, сыну Николая, пришлось ждать этих слов еще два года. Кирилл провел на нарах в общей сложности пятнадцать лет, но, в отличие от многих, отказывался считать это время безвозвратно потерянным:

За эти годы я приобрел много разнородных сведений и навыков; общался с интересными людьми; наблюдал огромное разнообразие типов и характеров; переживал и хорошие и плохие минуты и, наконец, нашел единомышленников и друзей, которых вспоминаю до сих пор.