Глава пятая Хроника террора

К середине 30-х годов ГУЛАГ, разбухший от постоянного притока заключённых, сделался трудноуправляемым. Низкая эффективность принудительного труда усугублялась чудовищной неразберихой. Вместо того чтобы искать причины провалов в самой системе, руководство НКВД стало на путь ужесточения репрессий. Время от времени принимались расстреливать тех, кто расстреливал, — то ли как ненужных свидетелей, то ли для того, чтобы вселить большее рвение в остальных палачей. Как всё это происходило, хорошо видно на примере Ухто-Печорского лагеря.

Среди «островов», составляющих «архипелаг ГУЛАГ», одним из самых страшных являлся Ухто-Печорский лагерь. Каторжный ручной труд на строительстве железной дороги, скудное питание, трескучие морозы зимой и нескончаемо холодные дожди летом, бесправие и издевательство — таков был удел тысяч заключённых, брошенных в глухую тайгу и кишащие комарами болота. Эти люди не поверили бы, если бы им сказали, что возможны ещё более чёрные времена…

К лету 1937 года разложение в лагере достигло своего предела. В июне обессилевшие заключённые выполнили месячный план всего на 20 процентов. Начальник лагеря вынужден был просить Москву взять две тысячи человек на содержание за счёт бюджета НКВД. Многие сотрудники, оторванные от цивилизации и развращённые бесконтрольной властью, дичали и спивались, уголовники почти в открытую сколачивали шайки и жили за счёт грабежа всех, кого только можно было ограбить.

Секретарь Усть-Вымского райкома ВКП(б) И.Ф. Лапин, по поручению обкома партии в начале июля знакомившийся с положением дел в пятом отделении лагеря, был потрясён творившимися там безобразиями. «К приёму людей Ухтопечлаг не подготовился, — писал он в докладной записке на имя секретаря обкома Семичева. — Ведут людей под конвоем с пулемётами, а как приводят на место, расконвоируют, то есть предоставляют самим себе. В момент моего нахождения мяса не было совсем. Масла никакого не было. По 1000–1500 человек не выходят на работу. Имеют место случаи, когда работающим и выполняющим норму хлеба выдают по 400 граммов, а неработающие получают по 600 граммов. Зафиксированы два случая смерти заключённых от истощения, так как у них отбирали пайки. Очень много заболевших цингой и есть случаи заболевания тифом. В бегах на день посещения числилось 500 человек. В лагере процветает пьянство».

Отметил Лапин и бездушное отношение руководства лагеря к рядовым сотрудникам. «Вновь прибывающие к месту службы, — указывал он, — ставятся в невыносимые условия. Кандидат партии Афанасьев жил под ёлкой с беременной женой. Жена родила мёртвого ребёнка, находится при смерти, а семья до сих пор без квартиры… Начальником этого лагпункта сидит троцкист (фамилию не помню)».

В заключение Лапин выразил твёрдую уверенность, что руководство лагеря не может и не желает поправить положение, и предложил направить специальную комиссию обкома, а также обязать следственные органы разобраться с нарушениями соцзаконности и наказать виновных.

16 июля обком рассмотрел докладную Лапина и решил направить в лагерь комиссию во главе с членом бюро обкома Юровым, а результаты проверки обсудить на одном из очередных заседаний с вызовом начальника лагеря Я. Мороза.

Такой поворот дела грозил начальнику лагеря Якову Моисеевичу Морозу (Иосема) крупными неприятностями. И он наносит упреждающий удар: направляет рапорт на имя заместителя наркома внутренних дел комиссара госбезопасности III ранга М. Бермана, в котором все недостатки в лагере объясняет «разлагающим действием осуждённых за контрреволюционную деятельность, диверсии, шпионаж, террор и вредительство, составляющих половину населения лагеря, в том числе не менее 25 % — участников фашистско-троцкистско-зиновьевской банды».

Я.М. Мороз — одна из любопытных фигур на посту руководителей гулаговской системы. 2 ноября 1929 года он был назначен начальником Ухтинской экспедиции УСЕВЛОНа, будучи ещё заключённым. О нём известно, что свою карьеру в 1919 году начал в бакинской ЧК. В 1929 году он, к тому времени ответственный работник ГПУ Азербайджана, был приговорён к семи годам лишения свободы за превышение власти (участие в незаконном расстреле) — срок по тем временам немалый, если учитывать, что по уголовному кодексу максимальный срок заключения был установлен 10 лет. Однако карательные органы, беспощадно суровые к «классовым врагам», в совершённом Морозом большого греха, очевидно, не нашли. Уже через несколько месяцев «опытный чекист» благодаря хорошим отношениям с тогдашним начальником Главного управления лагерей ОГПУ Л.М. Коганом (Мороз доводился ему свояком) становится руководителем Ухтинской экспедиции. 7 марта 1931 года приказом по ГУЛАГу ОГПУ начальник Ухтинской экспедиции по правовому положению приравнивается к начальнику управления лагеря. А уже в июле 1931 года — невероятно, но факт! — ещё оставаясь формально заключённым, назначается начальником Ухтопечлага ОГПУ, получив почти неограниченную власть над тысячами людей. В сентябре того же года последовало официальное помилование и восстановление на службе в ОГПУ! Одновременно Центральная Контрольная Комиссия ВКП(б) по ходатайству членов ЦК Серго Орджоникидзе и Г.Г. Ягоды восстанавливает его в партии.

С наградами «интернационалисту» (так он писал в графе «национальность» в листке по учёту кадров) Я.М. Морозу везло.

В послужном списке числились: золотые часы, браунинг, знак почётного чекиста, два ордена Красного Знамени, маузер.

На посту начальника лагеря Я.М. Мороз пробыл семь лет. В августе 1938 года по приказу бывшего сослуживца по азербайджанской ЧК Л.П. Берии его сняли с должности. В 1940 году Военной Коллегией Верховного суда СССР был приговорён к высшей мере наказания. Посмертно реабилитирован.

Я. Мороз безошибочно оценил общеполитическую ситуацию и умело подыгрывал настроениям руководства. В недрах НКВД уже готовился секретный приказ Ежова: обязать начальников мест лишения свободы подвергнуть расстрелу тех заключённых, которые «ведут активную антисоветскую, подрывную и прочую преступную деятельность в данное время».

Между тем июль 1937 года оказался для ГУЛАГа знаменательной вехой. Точка в очередной главе его летописи была поставлена с пуском канала Москва — Волга и массовым освобождением заключённых. Газеты с публикациями об этих событиях ходили в лагерях из рук в руки, зачитывались до дыр, вызывали горячие споры. Больше всего поражал масштаб объявленной амнистии. В Ухтопечлаге по прикидкам тех, кому довелось также принимать участие в этой грандиозной стройке, выходило, что льгота была распространена на 50–60 % отбывавших наказание. Наиболее горячо событие обсуждалось среди политических и «бытовиков». Небывалый интерес к этому подогревался предстоящим юбилеем — двадцатой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Всех, кроме, пожалуй, матёрых урок, для которых тюрьма была родным домом, будоражили слухи, почерпнутые из переписки, этапных новостей. Особым вниманием пользовались старые «тюремные сидельцы», не только помнившие грандиозную амнистию 1927 года, но и попавшие под неё. Чтобы почерпнуть побольше информации, рассказчиков всячески ублажали: предлагали хороший табак и папиросы, заваривали чифир, начинавший робко входить в моду, угощали присланной из дома снедью, баловали дорогими конфетами и т. п. Таких хотели слушать хоть десяток раз, и потому разговоры об амнистии велись в перекурах на работе, в бараках после отбоя и до него. Объявленная амнистия и награждение орденом В.И. Ленина наркома Н.И. Ежова связывались воедино, и это ещё больше укрепляло у многих веру в ближайшее освобождение.

Уголовники-рецидивисты только посмеивались, наблюдая за этой мирской суетой, за бесконечными разговорами на одну и ту же тему и рекомендовали «сменить пластинку», чтобы к ноябрьским праздникам не заиграть её окончательно. Амнистию они рассматривали как краткосрочный отпуск с материка за казённый счёт, да к тому же связанный с массой неудобств: забитые пассажирские вагоны, вокзальная толчея, риск, связанный с походом «на дело», нервотрёпка с уголовкой, следственные камеры, суд, пересылки, этапы и всё это ради того, чтобы вновь оказаться на материке. В жизни их интересовали деньги, шмотки, карты, спиртное, женщины — то, что в условиях существовавших в ту пору порядков в лагерях воровские авторитеты всегда имели. Что касается реализации желания «отдохнуть» от лагеря на свободе, то каждый решал проблему индивидуально, а побег являлся не чем иным, как персональной «амнистией».

Одним словом, над разбросанными по необъятным просторам страны лагерями витал дух возможной близкой свободы, и никто не мог предположить, что вторая половина июля откроет новую расстрельную страницу в истории ГУЛАГа. Перемешается кровь осуждённых тройками по составу контрреволюционных преступлений с кровью матёрых уголовников, просто бандитов, отказчиков от работы, беглецов и др. Диктатура пролетариата в лице Ежова и Бермана загонит в общую могилу и социально близких ей по происхождению, но не поддавшихся «перековке», и идеологических противников, усомнившихся в верности избранного руководством партии и страны курса к «светлому будущему». Скованные одной судьбой, навеки вместе останутся лежать под земляным одеялом действительно виновные и совершенно невинные. Тут уж ничего не поделать: других вариантов тройки не знали. Стоило только попасть под объявленный приказ, и иная санкция, кроме приговора к высшей мере, не предусматривалась.

Уже в первых числах августа поползли по лагерным пунктам тревожные слухи о каком-то полученном сверхсекретном приказе, судя по тому, как засуетились сотрудники аппаратов третьих отделов и охрана, не сулившие ничего хорошего. Все попытки выяснять суть приказа через домработниц, шофёров, возивших начальство, уборщиков служебных помещений, дневальных, рассыльных и других не увенчались успехом. Лагерной «контрразведке» с высокой степенью достоверности удалось только установить, что содержание документа известно начальнику третьего отдела, начальнику лагеря и начальнику охраны. Большего добиться не удалось, и от того необъяснимая тревога зависла над каждым из бараков. Недоступность информации порождала стремление овладеть ею во что бы то ни стало. Контрразведывательные силы и политических, и уголовников нацеливались на поиски заслуживающей внимания информации, способной хотя бы косвенно приблизиться к искомой истине.

Сработала контрразведка уголовников, сумевшая заполучить копию докладной записки начальника лагеря Мороза на имя Бермана.

Своему патрону Я.М. Мороз писал в общем-то безрадостное письмо. В нём сообщалось, что во вверенный ему лагерь направляются из других лагерей заключённые, которые в течение ряда лет ни в одном лагере не работали и работать не хотят. В результате лагерю приходится кормить большое количество неработающих заключённых, а средств на это не выделяется. К тому же троцкисты не только отказываются работать, но и своими действиями пытаются разлагать других заключённых.

В самом начале второй половины августа было подмечено необычное для лагерной жизни явление. Перестали мелькать тут и там знакомые лица сотрудников третьего отдела, шнырявшие по всем точкам, где работали и жили заключённые. Жизнь в третьем отделе, кабинеты которого до того казались пчелиными сотами, постоянно наполнявшимися «нектаром» добровольного доносительства и фиктивными показаниями, выбитыми из жертв, характеризовалась набирающим силу произволом. Как-то перестал жужжать этот улей диалогами следователей и подследственных, и все окна его не гасли с сумерек до рассвета. Заключённые терялись в догадках и тщетно пытались понять суть происходящего в секретном отделе лагеря, источавшего постоянно страх. И боялись не напрасно.

Расплывчатая формулировка в приказе Ежова «ведут активную антисоветскую, подрывную и прочую преступную деятельность в данное время» позволяла практически подвести под неё любого лагерника. Ответственное государственное задание предстояло выполнить в срочном порядке. Начальник Ухтопечлага и его помощники, не сумев навести в своём хозяйстве элементарный порядок, наладить производство и создать минимальные бытовые условия для заключённых, теперь спешили отличиться на поприще массового террора. Для подготовки дел на рассмотрение «особой тройки» только в самом управлении лагеря было выделено семь сотрудников, освобождённых от повседневных обязанностей. Исполнителей на местах подгоняли грозными шифрограммами. Вот какие послания, к примеру, направил начальник III отдела управления лагеря Черноиванов начальнику Воркутинского отделения Сеплярскому по исполнению приказа НКВД в течение всего одной недели:

«Воркута, Сеплярскому.

По всем известным Вам следделам необходимо в месячный срок закончить дела на 450 обвиняемых. В первую очередь расследуйте дела на обвиняемых: организаторов голодовок, отказчиков от работы, занимающихся контрреволюционной агитацией, разлагающих лагерников и беглецов. Для выполнения этого задания в срок предлагаю мобилизовать весь оперсостав третьей части. Руководство ведением следствия возлагается персонально на Вас. Учтите, ежедекадно мы сведения обязаны посылать в ГУЛАГ.

Черноиванов, № 4146, 1937 г., 30/VIII».

«Воркута, Сеплярскому.

Заключённых, перечисленных в радиограмме, надлежит немедленно сконцентрировать в одном месте. Проследите за их концентрацией.

Черноиванов, № 4191, 1937 г., 5/1Х».

«Воркута, Сеплярскому.

Радируйте немедленно, сколько дел подготовлено на «тройку». Учтите, что сроки идут. Дела у Вас двигаются плохо. Мобилизуйте безотказно весь аппарат. Нечего от Вас в Москву сообщать. Черноиванов, № 4180, 1937 г., 7/IX».

Здесь необходимо сделать небольшое пояснение. До 1938 года фотографии в личном деле осуждённого имелись только у тех, кто был осуждён по составу контрреволюционных преступлений. Этим обстоятельством иногда пользовались уголовники. По заданию воровского авторитета их подручные выискивали среди осуждённых «бытовиков» с небольшими сроками. При обнаружении сходства к данному лицу применялись «косметические» меры — в принудительном порядке наносились зафиксированные в личном деле воровского авторитета татуировки. Если требовалось провести небольшую хирургическую операцию, то дело доходило и до этого. Пользуясь тем, что в учётно-распределительных аппаратах лагерей многие должности занимали заключённые или бывшие заключённые, при наступлении срока освобождения «двойника» уголовник являлся для получения документов, и в ряде случаев такой фокус проходил. Именно поэтому в телеграмме имелось указание о необходимости установления лиц, на которых оформлялись материалы для направления на тройку НКВД, чтобы избежать возможной ошибки в применении репрессивных мер.

Тем временем жизнь в лагере шла своим чередом. Попытки политических и уголовников овладеть тайной, витавшей в стенах третьего отдела, несмотря на все их ухищрения, разбивались, как волны о неприступную скалу. И тем и другим даже близко не удавалось приблизиться к искомой истине. Верхушка уголовного мира была готова пожертвовать из общака крупную сумму, но отнюдь не просто за информацию, а за информацию, документально подтверждённую. По всем лагерям и областям, где ранее работали рядовые оперативники третьего отдела, пошли прогоны (нелегальная уголовная почта) с целью сбора сведений, способных подобрать «ключик» к кому-либо из них. Дело это было долгое, в перспективе неясное. Особых надежд на это не возлагалось, хотя чем чёрт не шутит.

Аппарат третьего отдела также не дремал, предпринимая необходимые меры по дезинформации. Использовался древний как мир приём. Целенаправленные слухи использовались для нейтрализации существующих, и, как лесной пожар тушится встречным пожаром, они в конечном счёте, столкнувшись, гасили страсти. Мера оказалась своевременной. Завербованная агентура методично доносила о возросшем внимании со стороны воровских авторитетов к козням оперативной службы. Очевидно, с подачи третьего отдела просочилась информация о якобы предстоящем отпочковании от Ухтопечлага новых, самостоятельных лагерей. Версия носила вполне правдоподобный характер, поскольку этапы в текущем году поступали как никогда регулярно. Ни для кого не было секретом — наметилась устойчивая тенденция разбухания существующих лагерных пунктов. Свежеиспечённая новость как репей цеплялась на пересылке за каждый внутрилагерный этап и в короткий срок становилась достоянием автономной лагерной республики. Для одних от неё повеяло блаженным теплом, для других леденящим холодом. Те, кто уже успел притереться к лагерю, со всей ясностью осознавали: новые лагеря метастазами начнут разрастаться в сторону Северного Ледовитого океана и Северного Урала с вытекающими отсюда последствиями. Их симптомы каждый уже успел прочувствовать в Ухтопечлаге.

Вот почему они боялись попасть в число «счастливчиков-первопроходцев», как о том писалось в лагерных многотиражках, с энтузиазмом, порождаемым голодом и холодом, осваивающих новые пространства гулаговского материка в полевых условиях. Их вполне устраивала возможность, и это был наилучший вариант остаться в уже обжитом месте. Другие лелеяли мечту попасть с прямых работ в командно-административную иерархию и за счёт этого добиться улучшения своего существования.

Свежая лагерная новость оказала заметное влияние на уголовников-профессионалов. Чувство тревожного ожидания притупилось, начало постепенно глохнуть. Зато оживилась воровская жизнь. Последовала серия краж из ларьков, магазинов, с баз и из железнодорожных вагонов материальных ценностей, интерес к которым в последние месяцы как-то поубавился.

Осуждённые по пятьдесят восьмой, поскольку на такие подвиги их не толкало даже полуголодное существование, продолжали искать возможность доступа к информации. Под большим секретом нашему знакомому Выгону (сюда он попал после очередного добавления срока в Дмитровском ИТЛ) довелось кое-что узнать. Оказывается, троцкистская группировка, отбывавшая наказание в Воркутинском отделении Ухтопечлага, не сидела сложа руки. Об этом свидетельствовала их массовая голодовка, в которой участвовало 183 человека. Вот только их призыв к другим заключённым о поддержке акции протеста оказался безрезультатным. Ни в одном из лагерных пунктов их не поддержали, и остались они на воркутинском бастионе одни, да и тот был вскоре взят штурмом гулаговской комиссией с чрезвычайными полномочиями.

Воркутинцы давно поддерживали нелегальную переписку с корреспондентами за границей, но были у них замыслы и поинтереснее. Может, это был плод фантазии, но, по слухам, у них имелся человек, занимающийся конструированием приёмного устройства для перехвата шифровок третьего отдела. В последнее время работа в этом направлении вроде бы заметно продвинулась. Дело оставалось за малым — выявить рабочую частоту лагерной радиостанции и разгадать код.

Выгон, правда, довольно смутно себе представлял, как это они там, на Воркуте, мыслят решить эту проблему. Возможно, хороший математик у них найдётся, народ-то сидит в основном грамотный, в крайнем случае можно добиться перевода нужного человека даже из другого лагеря. Тут особой проблемы не существовало. Но частота передачи — вот камень преткновения! По прежней службе на флоте он знал, радиорубка — святая святых. Постороннему туда практически не попасть. Требовалось же немного: заметить рабочую частоту передатчика. Кабинеты третьего отдела никогда не были проходным двором, а уж о помещении, в котором работал радист, и говорить не приходилось. Поэтому Выгон посчитал услышанную под большим секретом новость плодом воображения. Как показали следующие события, Выгон ошибался в своём суждении.

В сентябре 1938 года у арестованного Ершова, освобождённого в августе 1937 года и оставшегося на работе по вольному найму в Воркутинском отделении лагеря, было изъято радиоприёмное устройство и девять текстов перехваченных и расшифрованных радиограмм. На следствии он показал, что справиться с шифром ему помогли фамилия адресата и отправителя, содержавшие 15 букв алфавита. Сделать это удалось в январе 1938 года после выписки из больницы, где он длительное время находился на излечении. Проблема была решена, но никому это уже не могло помочь. Участь его друзей была предрешена.

Между тем ни Выгон, ни тысячи других заключённых в лагерях ещё не догадывались о том, что водоворот событий начинает затягивать их в горловину адской воронки, и только смена наркомовского караула на некоторое время остановит вращение.

Заключённые не знали того, что 31 августа 1937 года был издан приказ по лагерю, в котором говорилось: «В целях быстрой разгрузки лагеря завершить в месячный срок все имеющиеся в производстве следственные дела, в первую очередь в отношении тех обвиняемых, которые ведут активную антисоветскую деятельность в лагере. Для привлечения к ответственности использовать как следственные, так и другие материалы». (Под другими материалами подразумевались доносы осведомителей. — С.К.). Решение этой задачи возлагалось уже на 14 оперуполномоченных, освобождённых от всех прочих обязанностей. Приказ требовал от каждого из них оформить по 100 дел, и только одному, по всей видимости молодому сотруднику, поручалось подготовить 50 дел. Привлечённый личный состав предупреждался о суровых взысканиях за нарушение установленных сроков.

Уже 12 сентября на имя того же Черноиванова из Усинского отделения поступила радиограмма, в которой говорилось: «Закончено полностью 50 дел. Все по ст. 58–10. Взято в производство 136 дел одиночек и шесть групповых на 39 человек. Подготовлено 30 дел на троцкистов».

Материалы оформлялись без вызова обвиняемых, что начисто исключало объективный подход к людям, чью судьбу лагерные следователи решали за глаза. Тем не менее даже в этих условиях набрать требуемое количество «преступников» было сложно. С сотрудниками, проявлявшими излишнюю добросовестность и в силу этого тормозившими «разгрузку» лагеря, не церемонились. Об этом свидетельствует одно из донесений в Москву: «Воркута отстаёт. За такую работу Усков привлекается к уголовной ответственности».

В сентябре было закончено и 4 октября направлено для рассмотрения «спецтройки» УНКВД по Архангельской области «только» 584 дела — меньше половины первоначально планировавшегося количества. Подчинённые Мороза, несмотря на упорные поиски «контрреволюционеров», смогли «отыскать» только 102 человека. Ещё 117 человек привлекались за лагерный бандитизм. Остальные пришлись ещё на 16 различных статей Уголовного кодекса, не предусматривавших в большинстве применения высшей меры наказания по предъявленному обвинению. Массовая кампания открывала дорогу и широкие возможности как для заключённых, так и администрации для сведения личных счётов с неугодными.

Оперативный состав, чертыхаясь, корпел над документами. Темпы бумагописательской гонки сказывались на производительности труда, продолжавшей час от часу падать. Сотрудники всю неделю находились как бы в состоянии повышенной боевой готовности. Спали тут же в кабинетах и засыпали как убитые. Довольно сытные завтрак, обед и ужин получали за счёт казны из управленческой столовой. Круглосуточно пыхтел самовар, услугами которого пользовались значительно чаще во второй половине длиннющего рабочего дня.

За общей трапезой обсуждали возникавшие при оформлении документов проблемы, обменивались репликами, подбрасывали друг другу каверзные вопросы и сообща пытались найти ответы. По-доброму жалели состав лагерного суда и прикидывали, сколько времени придётся заседать, чтобы рассмотреть все будущие дела. Как гром среди ясного неба всех поразила шифровка, поступившая из Москвы. Чего-чего, а та-кого поворота никто не ожидал. Текст её гласил: «Дела по обвинению заключённых, подпадающих под приказ № 00409, находящихся в процессе рассмотрения в третьем отделе лагеря, передавать не в лагерный суд, а в спецтройки вместе со справками».

Теперь становилось ясным, почему все дела направлялись в «тройку», а не в суд. Этим исключалась возможность апелляции, и к тому же не было необходимости вызывать на заседание ни подсудимых, ни свидетелей. Только через такой конвейер можно было пропускать за один день по две с лишним сотни человек. Материалы на «тройке» докладывались представителем третьего отдела лагеря. Формулировки обвинений не отличались разнообразием. Рассмотрение каждого дела длилось несколько минут, приговор всегда был одинаков… Судьба человека вмещалась в 6–8 строк протокола:

«Слушали

Дело № 1607 — III отдела Ухтопечлага НКВД по обвинению Выгона Арона Мееровича 1907 года рождения, судимого два раза по cm. 58–11 на три и по ст. 58–10 на 5 лет, обвиняемого в том, что, отбывая наказание в лагере, систематически занимался к-p агитацией против политики ВКП(б) и Советского правительства.

Постановили

Выгона Арона Мееровича расстрелять. Дело сдать в архив».

Пока оперативники третьего отдела переводили чистые листы бумаги на справки по существу «преступления» заключённых, лагерь начали сотрясать преобразования. Дел хватало всему аппарату лагеря, но больше всего хлопот появилось у военизированной охраны и производственного отдела. В срочном порядке предстояло законвоировать ряд категорий осуждённых. Если учитывать, что больше половины лагеря до того содержалось на положении расконвоированных, то масштабы предстоящей работы просто пугали руководство лагеря, понимавшее, что нужное количество колючей проволоки от наркомовской директивы не отмотаешь. Не принять мер, хотя бы формально свидетельствующих о стремлении точно выполнить указание, также было нельзя. По прикидке выходило, что штаты управления, отделений, а также основных строительных объектов останутся укомплектованными на 25–30 процентов. Одним словом, было от чего хвататься за голову руководству. С охраной тоже проблема. Откуда набрать людей? На поставленный вопрос руководство охраны ГУЛАГа предлагало изыскивать резервы на месте. Выход один — увеличивать самоохрану из числа осуждённых. Не успели развернуть работу в этом направлении — новая директива. Она значительно сужала круг заключённых, выполнявших определённые должностные обязанности. Впредь на них запрещалось назначать осуждённых по всем пунктам ст. 58: за бандитизм, хищение социалистической собственности, половые преступления, разбой, спекуляцию, а также отнесённых к социально опасному и социально вредному элементу, бывших белогвардейцев, членов антисоветских политических партий и групп, бывших кулаков, сектантов, иностранных подданных, имеющих две и более судимости. А тут, в лагере, куда ни кинь взгляд, кругом они, те самые, которых — нельзя.

Тем временем в третий отдел лагеря начали поступать протоколы спецтройки Архангельского УНКВД с перечислением фамилий осуждённых, подлежавших расстрелу. Они тут же переадресовывались по на значению в Новую Ухтарку или Воркуту. Обычно соответствующее распоряжение подписывал начальник отдела Черноиванов. Вот одно из распоряжений: «Старшему инструктору по политработе при военизированной охране Ухтопечлага НКВД т. Вайдину. Предлагаю немедленно привести в исполнение приговор (расстрелять) над осуждёнными тройкой УНКВД по Архангельской области. Протокол № 33 от 20 ноября 1937 года — 20 человек».

Как только лагерные оперативники заканчивали подготовку материалов на очередную группу заключённых, их первоначально этапировали на лагерный пункт Тобысь, находившийся в десяти километрах от лагерного пункта Новая Ухтарка. Охране не хотелось возиться в условиях наступавшей зимы с маленькими партиями заключённых. Когда набиралось 40–60 человек, отправлялись в путь. Перед выходом всех тщательно обыскивали. Добраться в самый отдалённый лагерный пункт Новая Ухтарка можно было только пешком или верхом. В зависимости от крепости мороза конвойные шли в полушубках или надевали поверх их ещё бараньи тулупы. Осуждённые надевали на себя всё, что только могло согревать, закутываясь в принадлежавшие им одеяла. Живописная группа напоминала персонажей небезызвестной картины: отступление армии Наполеона из Москвы. В одной из таких групп отмеривал, ещё не зная этого, свои последние километры по заснеженной земле Выгон — вдалеке от того места, где он родился. Корил себя последними словами за неосторожность. Последнее время на лагпункте ложились спать с одной мыслью: возьмут или пронесёт. Когда начали у вахты лагпункта вывешивать списки расстрелянных, дёрнуло его с наступлением темноты снимать их. Однажды днём ничего не подозревавшего Выгона пригласили зайти в кабинет оперуполномоченного. В лагерной жизни дело обыденное. Первый вопрос, заданный оперуполномоченным: «Где список расстрелянных, который ты снял вчера?» И больше Выгона никто на лагпункте не видел.

По прибытии на Новую Ухтарку будущие жертвы ни о чём не догадывались. Всё обставлялось как обычная переброска заключённых по производственной необходимости. Перед направлением в бараки — вновь тщательный обыск. Всё лишнее отбиралось и заносилось в акт, составленный в двух экземплярах. Один выдавался на руки заключённому. Затем прибывший этап маленькими ручейками растекался по баракам: политические отдельно от уголовников. Этапникам на новом месте бросались в глаза два обстоятельства — отсутствие самоохраны и окна бараков, забранные решётками.

Осуждённые не могли знать, что охрану несли специально подобранные стрелки военизированной охраны во главе с особо доверенным лицом Я. Мороза — Лихолетовьм. Они же и расстреливали. В архиве сохранились расписки этих людей о неразглашении служебной тайны и приказ начальника ВОХР лагеря о выделении охране Новой Ухтарки дополнительно ручного пулемёта Дегтярёва с необходимым количеством дисков с патронами… В ожидании распоряжения о казни их содержали в особо суровых условиях, регламентировавшихся даже не нормативными документами НКВД, а внутрилагерной инструкцией, действие которой распространялось только на этот лагерный пункт. Документ издан за подписью начальника третьего отдела лагеря Черноиванова. На экземпляре сохранилась запись: «Инструкцию прочитал. Поставленную задачу усвоил. Лихолетов».

В бараках, разделённых на камеры, двери с прорезанными кормушками покрыты толстым листовым железом. Снаружи они запирались на крепкие засовы. Заключённые на работу не выводились и, соответственно, получали пониженную норму питания. На прогулку выводились покамерно на 20 минут в день, в баню — не более 10 человек одновременно. Переписка запрещалась. Пища раздавалась через окошки в дверях камер стрелками ВОХР в присутствии дежурного по лагерному пункту, чему вновь прибывшие первоначально удивлялись: за что такая честь? Вход в камеры сотрудникам и военнослужащим при присутствии там заключённых категорически воспрещался во избежание нападения. На территорию лагпункта беспрепятственно могли проходить только три человека: начальник лагеря, начальник III отдела, начальник ВОХР ИТЛ. Другим работникам, решавшим служебные вопросы, каждый раз требовалось особое разрешение. Инструкция даже формально не предусматривала возможности посещения лагпункта прокурором, не говоря уже о представителях партийно-советских органов. С наступлением темноты охрана Новой Ухтарки усиливалась за счёт выставления «секретов». Таким образом, не только существенно повышались меры безопасности, но и сводилась к минимуму возможность контактов смертников с личным составом и иными лицами.

В начале ноября 1937 года в адрес руководства лагеря поступила служебная записка за подписью замнаркома внутренних дел Фриновского, в которой сообщалось, что Ежов дополнительно к предыдущему приказу утвердил разнарядку на расстрел ещё 600 человек.

К этому времени, как уже говорилось, дела на 564 обвиняемых были направлены на спецтройку, 193 человека из них — расстреляны. Инициатива руководства лагеря Ежовым была одобрена, и Я. Мороз со своими помощниками получили реальную возможность избавиться от всех, кто, по их мнению, являлся обузой. Партию у наркома они вы играли, воспользовавшись ситуацией.

В лагере вновь закипела «работа», которую возглавил уже неоднократно упомянутый Черноиванов. Прибыл и полномочный представитель ГУЛАГа проконтролировать реализацию акции. Опять в срочном порядке мобилизовывался личный состав для выявления и разоблачения «контрреволюционеров», «вредителей», «уголовно-бандитствующего элемента». Сотрудникам устанавливался пятидневный (!) срок, и это на 600 человек. Теперь для того, чтобы угодить под расстрел, не требовалось даже признаков особой вины. Поднимались уже запылившиеся дела с пожелтевшими листами, такие же следственные дела на содержавшихся по пресловутой 58-й статье: враг народа — значит, продолжает «подрывную деятельность» и в лагере. Оформлялись материалы на тех, кто несколько месяцев или даже несколько лет назад нарушал режим содержания и давно отсидел за это в штрафном изоляторе, кто направлялся в роту отрицательного элемента, бежал, но был задержан, отказывался от работы и др. Нет новых преступлений и нарушений — сгодятся и старые. «Тройке» этого вполне хватало, чтобы заключённый исчез с лица земли.

В это время на Новой Ухтарке пока лишь небольшими партиями выводили на расстрел. Каждая акция оформлялась честь по чести протоколом с указанном даты, места и количества казнённых. Документ подписывали четыре человека: двое прикомандированных сотрудников ГУЛАГа, помощник оперуполномоченного III отдела лагеря и оперуполномоченный командировки.

Второе место массовых расстрелов в Ухтопечорском лагере — Рудник в Воркуте. Здесь действовала команда во главе с помощником начальника второго отделения III отдела ГУЛАГа Кашкетиным. В её состав входили: помощник оперуполномоченного III отдела ГУЛАГа Закава, помощник оперуполномоченного III отдела Ухтопечлага, оперуполномоченный III отдела Воркутинского отделения лагеря Михайлов.

Одно время решили «в воспитательных целях» широко оповещать о казни всех лагерников. Первый приказ, подписанный Я. Морозом, зачитывался при разводе на работу во всех лагерных пунктах 15 декабря. Сначала следовала длинная преамбула, в которой речь шла об успехах социалистического строительства под руководством партии и её вождя, клеймились «враги народа, троцкистско-зиновьевские и бухаринско-рыковские наймиты германо-японской фашистской агентуры», а затем сообщалось о расстреле за «контрреволюционные вредительские действия» 22 заключённых с перечислением фамилий. Заключённые неоднозначно воспринимали чрезвычайную новость. Судимые за уголовные преступления в основном, как доносила агентура, одобряли акцию и рассуждали, что врагов народа везде надо выжигать калёным железом. Обещали в тот день ударным трудом поддержать генеральную линию партии в борьбе со шпионами, вредителями, контрреволюционерами всех мастей. Политические выслушали содержание приказа молча. Вспоминали тех, с кем совсем недавно тянули лямку, и надеялись, что сия чаша минует каждого из них. Затем с интервалом в неделю было зачитано ещё четыре подобных приказа, но уже не содержавших трескучих фраз. Во втором приказе говорилось, что уголовно-бандитствующие элементы терроризируют население лагеря, подрывают дисциплину и внутренний порядок. На отдельных участках дезорганизуют производство, систематически отказываются от работы, организуют саботаж. При побегах из лагеря грабят вольнонаёмное население, сознательно уничтожают казённое имущество. За эти действия 23 человека приговорены к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведён в исполнение. Новый приказ пришёлся по душе осуждённым по составу контрреволюционных преступлений. Они нисколько не жалели уголовников и считали приговор справедливым. Политические знали цену этой отпетой публике, способной ради спасения собственной шкуры отобрать последний кусок у умирающего или отнять любую приглянувшуюся вещь у более слабого. У уголовников сразу же улетучился трудовой энтузиазм, зато усилилась тяга к побегам, хотя зима далеко не лучшее время для этого. Потом, видимо, начальство спохватились, что такая информация может толкнуть заключённых на непредсказуемые действия, тем более что в списках значились уже десятки фамилий, и перестали заключённых знакомить с приказами.

Пока на Новой Ухтарке осуждённые ждали своей участи, наехавшие оперативники во главе с московскими чинами продолжали творить свои чёрные дела. Некоторых вызывали на допросы, заканчивающиеся по-разному: одни возвращались с некоторыми признаками «задушевной» беседы и материли почём зря тех, с кем пришлось пообщаться; другие вели себя иначе и на все расспросы отделывались от товарищей короткими ответами.

Ночью с 24 на 25 апреля начальника лагпункта Лихолетова поднял с постели прискакавший нарочный и вручил прошитый суровыми нитками и заляпанный сургучом конверт. Когда получатель вскрыл его и ознакомился с текстом, глаза у него полезли на лоб. Нарочному Лихолетов приказал вызвать начальника охраны и после этого отправляться отдыхать. Когда тот ушёл, принялся изучать бумагу. Предписание гласило: «Предлагаю сегодня 25 апреля 1938 года привести в исполнение приговоры тройки УНКВД по Архангельской области (протоколы № 17, 19, 30, 44, 49, 51, 54, 56, 58, 62, 68, 69, 75)». Мельком просмотрел итоговые цифры протоколов и невольно схватился за голову. Судя по всему, они там, наверху, посходили с ума. Предстояло за один день ликвидировать около 1300 человек. Это уже был не расстрел, а самая настоящая бойня. Появившийся начальник охраны, когда до него, ещё не проснувшегося по-настоящему, дошёл смысл услышанного, ошалел от этой новости. Мешкать было некогда, и Лихолетов отправил его срочно поднимать оперативников — и своих, и чужих. Через полчаса все были в сборе. Когда Лихолетов познакомил их с содержанием предписания, то ему просто не поверили. Дело было неслыханное! Лихолетов положил документ на стол. Все сгрудились возле стола, и каждый жадно вчитывался в строчки документа, всё ещё сомневаясь в том, что предстояло сделать. Оперативное совещание длилось около часа. Трудности возникали огромные. Предстояло не только вырыть ямы, но и закопать их. Земля ещё не отошла от зимних морозов, и копать ямы было не так-то просто. Принялись подсчитывать сообща, сколько потребуется для этого ям при глубине до двух метров. Решили копать траншеи шириной по два метра и по двадцать длиной. По расчётам выходило, что можно обойтись девятью ямами. И хотя грунт был мягкий, замёрзший слой земли представлял большую сложность. Для облегчения работы решили воспользоваться заготовленным прошлой зимой лесом. На месте траншей разложить костры и отогреть землю. Как ни крути, выходило, что за один день не справиться.

Рано утром под усиленной охраной полсотни заключённых вывели жечь на месте будущих ям костры. Погода выдалась тёплая, день солнечный. Вскоре в обозначенных местах весело заполыхали костры, и заключённые расселись вокруг них на брёвнах. Такая работа им явно нравилась. Солнце и жар от костров постепенно растапливали замёрзшие за зиму души, и вскоре тут и там послышались солёные шутки и смех до хохота. К одиннадцати часам в костёр по команде подбросили ещё брёвен. Затем построились в колонну, и она медленно потянулась к лагерному пункту. Возвращаться в пропитавшиеся потом и испражнениями камеры не хотелось и потому охране приходилось постоянно подгонять колонну.

Наскоро перекусив, вохровцы взяли под охрану новую партию заключённых, в которой уже насчитывалось 120 человек. Когда пришли к догоравшим кострам, возле них уже лежал инструмент: лопаты и кирки. Недалеко от столпившихся заключённых остановились розвальни. В глаза бросился ящик, наполненный бутылками, по всей видимости, со спиртом. Из-под брезента выглядывали буханки хлеба. Многие сразу же прикинули: предстоит ударная работа и в конце выпивка. Всех развели по объектам работы и разделили на две смены. Поставили задачу. Работали без общего перерыва, сменяя друг друга. Через четыре часа траншеи были выкопаны. Лошадь с санями за это время переместилась к самой дальней траншее, у которой стали концентрироваться охрана и заключённые. Когда все сгрудились, внезапно прозвучал выстрел, и тут началось. Свинцовый дождь ударил по несчастным. Через несколько минут на месте, где стояли заключённые, валялись истерзанные, окровавленные трупы. Часть бойцов стала торопливо сбрасывать их в яму после контрольного выстрела руководителя операции. Затем все стали забрасывать траншею свежевырытой землёй. Через полчаса закончили работу. Не спеша потянулись к подводе. Дело было уже привычное и эмоций не вызывало. Из бидона, поливая друг другу, вымыли руки. Тут же выпили по полстакана спирта, кто разбавленного водой, а кто и без. Закусили крупно нарезанным салом и хрустящей капустой. Перекурили и, не торопясь, отправились на лагпункт. Прибыв на место, вычистили оружие и снарядили опустошённые пулемётные диски. После этого пошли в столовую, где ждал накрытый стол. За ужином ещё выпили по сто граммов спирта. Хотя все были под «мухой», разговор не клеился, да и о чём было говорить. Назавтра предстоял самый тяжёлый день.

Рано утром повели на убиение новую партию в сто с лишним человек — уголовников. Минут через двадцать в том же направлении повели два десятка политических. Ещё одну группу политических поставили за бараками рыть ямы. Тем временем лежачих уголовников и политических перемещали в освобождённые от вещей и заключённых камеры.

В пути группа политических услышала длинные пулемётные очереди и остановилась. Внезапно наступила тишина, а затем послышались беспорядочные хлопки пистолетных выстрелов. Остановившиеся как по команде повернулись в сторону оперуполномоченного Фролова и охраны. Кто-то задал вопрос: что там, впереди, за стрельба? На это он ответил, что по решению тройки приведён в исполнение приговор о расстреле уголовно-бандитствующего элемента, а их задача закопать расстрелянных. Любопытство подстегнуло их, и группа зашагала быстрее. Вскоре передние увидели страшную картину, которая на всю жизнь способна сохраниться в памяти, но они не могли предполагать, что самим осталось жить несколько часов. Быстро посбрасывали ещё не остывшие тела в траншею и так же быстро закопали. Когда кончили работу, им, особо не церемонясь, объяснили, что подобная работа предстоит ещё. После этого отвели метров на двести в сторонку и разрешили развести костёр. Прежде чем это сделать, каждый с какой-то тщательностью протирал руки подтаявшим снегом. Обменивались между собой увиденным и приходили к выводу: политических нет, одни уголовники. Туда им и дорога, этим бандюгам.

Вскоре показалась колонна заключённых. Начали подсчитывать, но цифры назывались разные. Сходились только в одном — не меньше сотни. Колонна остановилась. Охрана оказалась по одну сторону, заключённые по другую от дороги. И тут началось такое, что не у всех хватило духу наблюдать. Видели, как добивали подававших признаки жизни. От места побоища кто-то махнул рукой, и конвой повёл их туда. Быстро посбрасывали мёртвых в яму и закидали землёй. И так повторялось пять раз. Когда забросали землёй последнюю, как им сказали, яму и сложили лопаты, внезапно свинцовые струи переломили пополам их самих и сбили на землю. Теперь пришлось поработать охране.

После обеда началась вторая часть кровавого спектакля. Теперь уже партию политических закапывали уголовники. Среди расстрелянных они не увидели ни одного из своих собратьев, и это им доставило удовольствие. Извечная вражда между политическими и уголовниками сделала их равнодушными к случившемуся, а некоторым доставила и нескрываемую радость. Так повторилось ещё четыре раза. Но дошла очередь и до них, не успевших осознать своей участи.

Больных в зоне перестреляли прямо в камерах на нарах. Лагерных стукачей, выкопавших яму в зоне, заставили перетаскивать трупы из камер и сбрасывать в яму. В неё же сбросили, расстреляв, и их самих. Как бы ни были ценны их «заслуги» перед третьим отделом, но тайна массового расстрела была дороже.

На другой день, после окончания «работы», закончившейся грандиозной попойкой, где пили и ели как при коммунизме, по потребности, представители центра и управления отбыли с докладом. Оставшимся предстояло поработать, чтобы навести порядок в хозяйстве: вдруг начнут поступать этапы…

Всего на основании приказа Ежова, который с полным основанием можно назвать кровавым приказом, только в этом лагере было расстреляно 2755 человек, а по всем лагерям НКВД — 30187 человек. Самые массовые казни проходили в марте-апреле 1938 года. В гулаговской статистике все эти люди прошли по графе «прочая убыль».

Указания НКВД и ГУЛАГа, тем более разнарядки, полагалось выполнять неукоснительно. Когда план начинал трещать по швам, приходилось выкручиваться. Поднятые как по тревоге, оперативные аппараты Ухтопечлага оказались не в состоянии найти двадцать бежавших заключённых. Между тем зубастая разнарядка требовала жертв во что бы то ни стало. Выход из положения был найден за счёт направления на «спецстройку» дел вольнонаёмных. Так, за компанию с осуждёнными, был принесён в жертву и приговорён к расстрелу сотрудник Л.В. Балабанов за то, что, «работая в Ухтопечлаге, сочувственно отнёсся к осуждённым троцкистам, устраивал их на административно-хозяйственные должности».

Когда высокая комиссия закончила сводить концы с концами, то было установлено, что в суматохе шесть человек расстреляли по ошибке, под другими фамилиями, в том числе одного вольнонаёмного. Теперь уже за посланцев Фриновского взялась команда, скомплектованная Берией. Пришлось им писать объяснительные, а поскольку пытались хитрить, мудрить и сваливать вину друг на друга, то пришлось допрашивать с пристрастием, их же методами.

Массовый террор в лагерях не мог сколько-нибудь заметно улучшить результаты произведённой деятельности, покончить с «воровскими традициями» и контрреволюционной пропагандой. Когда во главе НКВД стал Берия, многие ставленники Ягоды и Ежова сами оказались «врагами народа» и «вредителями». Система постоянно нуждалась в козлах отпущения, на которых можно было бы свалить вину за провалы и перегибы. Среди них оказались Я. Мороз и ряд его подчинённых. Многие из них не совершали тех фантастических преступлений, в которых их обвиняли, но по справедливости вполне заслужили такой участи.