Если ты в красном, это опасно: слухи о маньяках

В 1964 году Москву охватила паника. Своя квартира перестала быть безопасной: «Некто звонит в квартиры и, если застает там только детей и женщину, входит, назвавшись монтером Мосгаза, и убивает охотничьим топориком. Москвичи сидят, запершись, и не пускают в квартиры никого, кто на отклик отвечает незнакомым голосом», — пишет автор дневника[829]. Речь идет о убийствах, совершенных Владимиром Ионесяном — знаменитым маньяком по кличке Мосгаз. Это преступление стало таким известным во многом потому, что было совершено в столице СССР, при этом преступник нападал не где-то на рабочих окраинах, нет, он спокойно проникал днем в частное пространство — квартиры москвичей.

Ни советские газеты, ни радио, ни телевидение, в отличие от современных СМИ, о маньяках не говорили никогда. Лекторы-пропагандисты, получая вопросы об этом явлении, в ответ исправно обличали распространителей «провокационных слухов». Одним словом, советская власть отказывалась признавать сам факт существования маньяков. В частности, поэтому поиски печально известного Андрея Чикатило шли так долго.

Причины такого отношения были во многом идеологическими[830]: согласно советской идеологии, преступник совершает преступления под влиянием неблагополучной среды. Люди, совершающие многократные и не мотивированно жестокие преступления в обществе, где разрешены все социальные противоречия, в официальную советскую картину мира вписывались плохо, и поэтому упоминания о них были табуированы.

Никакой «работы с населением» не велось. Предупреждения детей об опасности оставались на усмотрение родителей, а если учителя о чем-нибудь таком и рассказывали, то это была их личная инициатива. Когда мы, авторы этих строк, интервьюировали женщин, выросших в крупных городах в 1970–1980?е годы, нас поразило количество историй о столкновении в детском возрасте с сексуальными домогательствами самого разного рода, включая эксгибиционистов. Тем не менее никакого публичного обсуждения таких случаев не было (все наши собеседницы говорили, что о таком травматическом опыте никому не рассказывали, а если и рассказывали, то в лучшем случае маме). Соответственно, если нет публичного обсуждения, то нет и системы превентивных мер подобных ситуаций.

Единственным способом бороться с такой опасностью оказывались городские легенды, в которых столкновение с маньяком красочно описывалось мамой или одноклассницами: наша собеседница слышала в 1975–1977 годах от своих сверстников восьми-десяти лет «очень страшную историю про маньяка, заманивающего детей конфетами»[831]. В другой подобной истории «дяди заманивают детей на крышу и там истыкивают ножиками»[832]. Довольно быстро маньяки — «чужие нехорошие дяди», как объясняли в детстве нашим респондентам, — вместе с цыганами заняли почетное место среди тех, кого дети должны остерегаться на улице. Если маньяк предлагает тебе конфету, то он хочет заманить тебя в укромное место и убить, если цыган — то это попытка сбыть недоброкачественный товар или ограбить.

Только в 1974 году, когда москвичи были потрясены нападениями другого маньяка, советским газетам пришлось сделать исключение из «правила молчания». После того как в сентябре и октябре 1974 года в центре Москвы Андрей Евсеев, так называемый «таганский маньяк», совершил несколько открытых нападений на женщин, власти вынуждены были высказаться на эту тему, чтобы как-то успокоить население. Но сделано это было в очень специфической манере. Начальник московского уголовного розыска В. Ф. Корнеев сообщил, что нападения были, но слухи все преувеличивают (и кстати, отказался признавать часть пострадавших жертвами маньяка), а в заключение разразился филиппикой в адрес любителей слухов:

Подобные лжецы и распространяемые ими слухи подчас не так уж и безобидны. Носителей этих слухов, участников этих пересказов, всякого рода лжеочевидцев и псевдосвидетелей нужно разоблачать, выводить на чистую воду, судить товарищеским судом. Нельзя никому позволять чернить ни Москву, ни доброе имя москвича[833].

Слухи между тем не унимались, и в той же газете «Вечерняя Москва» появилась заметка, автор которой вынужден был как-то успокоить граждан по поводу грозящей им опасности. Впрочем, и это успокоение получилось очень своеобразным. Автор статьи стыдил распространителей «небылиц» и наряду с нарочито нелепыми слухами (вроде того, что собак будут вписывать в паспорт владельца, а с лысых — брать налог) упоминал историю про «полторы тысячи уголовников с кистенями», которые сбежали из Бутырок и «в красном кто — всех подряд режут»[834]. Если истории про налог на лысых и про вписывание собак в паспорта владельцев имели явно нефольклорное происхождение и были выдуманы автором, то сюжет про нападения на людей в красном отражал слух, который на самом деле ходил в нескольких советских городах. Только он рассказывал не об «уголовниках из Бутырок», а о маньяке, который убивает женщин или детей в красном пальто или в другой красной одежде. Наш собеседник в середине 1970?х годов в Ленинграде регулярно слышал слухи о маньяке, нападающем на девушек в красном, и эта история ходила среди женщин, появляясь вновь и вновь, последний раз в 1980?х годах[835].

Однако в этих детских историях маньяк не просто охотился за детьми: как правило, его целью становился ребенок, имеющий какой-то специальный знак отличия. Дети сообщали друг другу, что «нельзя надевать красное, потому что это привлекает маньяков»[836]. Аттрактором мог служить даже очень небольшой элемент одежды: «У нас говорили, что есть маньяк, который убивает только детей, у которых что-то красное есть в одежде. Шарф, например, или варежки»[837].

В детском фольклоре одежда красного цвета могла навлекать на своего владельца и другие опасности, не связанные с нападением маньяков. Так, сорокалетняя москвичка в детстве слышала, что «в красных носках ходить очень опасно, потому что могут отвалиться ноги»[838]. Напомним, что в некоторых версиях легенды о «красной пленке» (с. 428) утверждалось, что перед ее «раздевающим» действием уязвимы именно те дети, у которых в одежде есть что-то красное. А поскольку все школьники носили красные пионерские галстуки, то нервничать приходилось всем.

Итак, в советском детском фольклоре возникает комплекс сюжетов, основанных на представлении о том, что одежда красного цвета делает своего обладателя уязвимым перед разного рода опасностями. Но откуда берется представление о том, что красный цвет притягивает опасность? Почему обладатель красной одежды в этих рассказах становится потенциальной жертвой маньяка или болезни?

У нас есть два объяснения. Во-первых, одежда красного цвета на женщине имела сексуальные коннотации, поэтому ношение такой одежды ставило под сомнение «моральный облик» ее обладательницы. Во-вторых, одежда красного (как и вообще любого яркого) цвета была редкостью, а потому одновременно и выделяла своего обладателя из городской толпы, и свидетельствовала о его эксклюзивных возможностях в сфере потребления. Нападение маньяка или «отвалившиеся ноги» были, на самом деле, наказанием за отступление от норм сексуальной или потребительской морали.

Красное равно сексуальное

Связь красного цвета с неупорядоченной или избыточной сексуальностью прослеживается в самых разных текстах и практиках европейской культуры Нового времени. Всем известна традиция называть места скопления публичных домов в европейских городах кварталами «красных фонарей». Яркие цвета в одежде, и в том числе красный, — это цвета сомнительных с точки зрения христианской морали увеселений (карнавалов, маскарадов, балов). Яркие цвета отличали наряд проститутки от платья добропорядочной женщины; они не только привлекали к проститутке мужской взгляд, но и указывали окружающим на род ее занятий. В то же время черные, коричневые или белые одеяния священников, монахов и монахинь ассоциировались с добродетелью и свободой от плотских соблазнов.

Не следует думать, что оппозиция «яркое — греховное vs неяркое — добродетельное» потеряла свое значение. Одна наша собеседница, жительница современной Москвы, подверглась порицанию за то, что зашла в храм c красным лаком на ногтях и с красной помадой. Пожилые прихожанки сказали ей: «Ты зачем сюда с красными ногтями и губами пришла? Бесовское это, сотри, а потом приходи»[839].

В официально атеистической советской культуре существовала, как ни странно, очень похожая оппозиция: темные и нейтральные цвета одежды ассоциировались с добродетелями (трудолюбием и скромностью), а яркая одежда говорила о нескромности, которая для женщины имела прежде всего сексуальный смысл. Например, ярко красную блузку носит отрицательная героиня популярного советского фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985). Она замужем третий раз, притом по расчету, что предосудительно с точки зрения советской сексуальной морали. Свои «хищнические» сексуальные стратегии эта героиня стремится навязать своей подруге, советуя ей надеть на свидание вызывающе красную шляпу. Ассоциация между красным и сексуальной доступностью возникает в самых неожиданных контекстах. Возможно, возникла она и у пользователей англоязычного месседж-борда The Straight Dope. В 2004 году они обсуждали: а правда ли, что именно женщин в красных платьях можно увидеть обнаженными через камеры казино?[840]

В позднем СССР «сексуальная» семантика красного была понятна не только взрослым, но и детям. Подтверждение этому мы встречаем в рассказах людей, чье детство пришлось на 1980?е годы. Так, по сообщению нашего информанта из Горького (Нижний Новгород), его одноклассники считали, что «если девочка красит ногти красным, значит она взрослая во всех смыслах»[841]. Другая наша собеседница, чье детство прошло в Красноярском крае, в школе наотрез отказывалась носить красное пальто, потому что оно вызывало эротические ассоциации у сверстников, которые кричали ей вслед непристойный стишок:

Девочка в красном,

Дай нам, несчастным,

Много не просим —

Палок по восемь[842].

О распространенности этого стишка свидетельствует тот факт, что им же дразнил девочек в красном наш информант, чье детство прошло совсем в другой части СССР — в Львовской области[843].

Красное равно «не наше» и эксклюзивное

В юмористической песне бардов Георгия Васильева и Алексея Иващенко о деревне «Непутевка» есть следующие строки:

По деревне ходит парень,

Вся рубаха в петухах.

Видно, парень очень смелый,

Не боится ничего.

Это четверостишие содержит тот же «скрытый месседж», что и истории о маньяке, который охотится за людьми в красном: одежда яркой расцветки подвергает своего хозяина опасности. Читатели, знающие эту песню, возможно, задавались вопросом о том, почему обладатель «рубахи в петухах» должен чего-то бояться. Действительно, почему?

Причина этого заключается в особом цветовом «дресс-коде» позднесоветской культуры. По воспоминаниям многих, одежда яркого цвета на улицах советского города была редкостью и потому сразу бросалась в глаза. Часто она указывала на иностранное происхождение ее владельца. Наши собеседники из Москвы и Санкт-Петербурга вспоминают, что именно яркость одежды была тем признаком, по которому они определяли в городской толпе иностранных туристов: «Иностранцы были хорошо одеты и ярко одеты. Именно вот яркость… У него мог пиджак в клетку быть, например, или еще что-то»[844]. Провести такое визуальное распознавание было легко, потому что одежда советских граждан яркостью не отличалась: «В яркую одежду одеваться было не принято. Ну и вообще — все ходили же более или менее в одном и том же, поэтому… Когда кто-то надевал что-то другое, это уже как-то было не совсем… В общем, вызывающе»[845].

Именно яркость одежды навлекала на стиляг 1950?х годов гнев дружинников и комсомольских активистов. «Классовое чутье» стихийных и организованных противников «стиляжничества» подсказывало им, что ярко-красный галстук с цветным рисунком не может иметь советское происхождение. Советская пресса изображала стиляг как бездельников и спекулянтов, живущих на «нетрудовые доходы» и готовых продать родину за иностранную вещь. Уже упомянутая героиня фильма «Самая обаятельная и привлекательная» (1985) в красной блузке покупает все свои модные вещи на «черном рынке» и вовлекает в эту предосудительную практику свою подругу.

Яркое — это не только «вызывающее» в смысле «не такое, как у всех», но и с большой вероятностью иностранное, чуждое «нашему» ландшафту и «нашей» манере одеваться. Яркая (и в том числе красная) вещь могла вызывать мысли о ее зарубежном происхождении, а это уже наводило на размышления о том, каким образом такая вещь попала к своему владельцу: не занимается ли он незаконной экономической деятельностью, не живет ли он, как стиляги из газетных фельетонов, на «нетрудовые доходы»? Поскольку одеваться в импортную одежду мог позволить себе далеко не каждый (подробнее об этом см. с. 300–302), обладание иностранной вещью указывало или на высокие доходы, или на контакты с заграницей.

Характерно, что в некоторых фольклорных текстах утверждалось, что воображаемого маньяка привлекает не только красное, но и предметы одежды, указывающие на высокий достаток хозяйки. Так, наш ленинградский собеседник вспоминает, что в 1970–1980?е годы периодически слышал про маньяка, который нападает на женщин в дорогих красных польских пальто или в черной шубе. Комментируя этот слух, рассказчик добавил: «Может, вопрос был в дорогих и модных вещах. Чтобы объяснить, почему я не могу носить дорогие вещи, использовали такое объяснение»[846].

Красное импортное пальто и черная шуба в этом тексте выполняют одну и ту же функцию — они в равной мере способны сделать свою хозяйку объектом нападения маньяка. В детских версиях того же сюжета эту же функцию могли выполнять другие бросающиеся в глаза декоративные элементы одежды. Одна наша собеседница вспомнила, что в ее детстве среди детей в Академгородке ходили страшные истории, что «нельзя ездить в город Х с гипюровыми бантиками, потому что там завелся маньяк, который насилует всех, кто с такими бантиками, если поймает»[847].

В первой главе мы обсуждали теорию о том, что каждая городская легенда несет в себе какое-то скрытое сообщение (с. 27). Если легенда о маньяках, преследующих женщин и девочек в красном, это не просто прямое отражение страха перед кровавыми и плохо объяснимыми преступлениями, то для чего она существует? Социолог Гэри Алан Файн, анализируя слухи об отравленной еде в Макдональдсе, обратил внимание, что главным персонажем в этих историях становится женщина. Это, по его мнению, не случайно: таким образом легенда непрямым образом указывает на вопиющее нарушение привычных социальных и гендерных норм. Крыса, найденная в ланчбоксе KFC вместо курицы, становится символическим наказанием нерадивой хозяйке за то, что она забыла о своих традиционных обязанностях[848]. Фольклорист Вероник Кампион-Венсан высказывается еще более прямо: городская легенда — это всегда поучительная история (histoire exemplaire), которая наглядно, на конкретном примере демонстрирует, что нарушение моральных норм приводит к наказанию[849]. Если мы вчитаемся в наши легенды о красных вещах и маньяке, то увидим, что преступник в них охотится не за любой жертвой, а за нарушителями определенных норм. Это либо сексуальные нормы (красная одежда — сексуальная провокация), либо экономические (нельзя демонстрировать публично вещи, о которых другие только мечтают).

Однако есть существенное различие между прямой моралью, или обвинением, и скрытой моралью в городской легенде. Всем нам приходилось слышать рассуждения, которые обозначаются плохо переводимым на русский язык термином victim blaming. Когда, например, о жертве насилия говорят «она сама виновата, потому что надела короткую юбку», мы слышим совершенно прямо выраженную «мораль»: нарушение нормы влечет за собой наказание, и обладательница короткой юбки получает его, став жертвой насилия. В городской легенде тот же самый месседж («за нарушением нормы следует наказание») высказывается непрямым образом. Однако и прямое моральное поучение, и легенда могут привести к одному и тому же результату — к страху нарушить ту или иную норму.