Кризис назревает: общество и государство

Австрийская империя, несмотря на выдающуюся роль в международной политике, которую она играла благодаря дипломатическому искусству Меттерниха, в первой половине XIX столетия оставалась относительно бедным государством. Многочисленные войны с Францией разорили монархию, так что в 1811 году казначейство вынуждено было фактически объявить дефолт, резко обесценив бумажные деньги, которые сохранили лишь четверть своей стоимости. Непрерывно рос государственный долг, что было связано как с неповоротливой, устаревшей налоговой системой, так и с неоправданно высокими расходами казны на содержание армии, бюрократии и двора. Вооруженные силы при Фердинанде Добром поглощали в среднем 37,5 % доходов государства, государственный аппарат – до 35 %. Неудивительно, что к 1848 году государственный долг составлял 1 млн 250 тыс. флоринов. Австрийская экономика была больна хроническим малокровием – недостатком денежных средств.

Тем не менее в целом динамика экономического развития габсбургской монархии в эпоху Меттерниха была положительной. С 1830 по 1845 годы рост производства составлял в угольной отрасли около 7 % в год, в хлопчатобумажной промышленности – более 7 %, в сахарной – почти 5 % и т. д. Хотя, в отличие от западноевропейских государств, австрийская промышленность не была сосредоточена исключительно в городах и значительную роль в ее развитии играли мануфактуры и фабрики, созданные крупными землевладельцами в своих поместьях, урбанизация в империи в начале и середине XIX века оказалась весьма заметной. В 1828 году население Вены превысило 300 тыс. человек, в Пеште в 1845 году жили 100 тыс., чуть меньше – в Праге и Брно. Пропорциональный рост населения крупнейших городов монархии за 45 лет (1785–1830) был таким же, как за предыдущие три столетия.

Опять-таки в отличие от Запада, в Австрии государство вплоть до революции 1848 года продолжало играть весьма заметную роль в экономике. Правительство сознательно проводило политику экономической автаркии, опоры на собственные силы. Региональные хозяйственные различия, и без того достаточно сильные, лишь углублялись – в первую очередь разрыв между промышленным северо-западом империи (альпийскими землями и Богемией), с одной стороны, и аграрными восточными и юго-восточными областями (Венгрией, Галицией, Трансильванией) – с другой. Кроме того, подобная политика вела к снижению конкурентоспособности австрийских товаров на европейском рынке и консервации общей экономической отсталости.

Австрия никак не принадлежала к числу «передовиков капиталистического строительства». Тем не менее изменения в экономике, которым способствовал длительный период мира, сопровождались соответствующими переменами в структуре австрийского общества. Сословные перегородки медленно, но верно разрушались, возникали новые социальные слои и группы со своим мировоззрением, взглядами, идеологией. Начиналась эра либерализма. В Австрийской империи, как и в восточной части Европы в целом, он имел иные корни и характер, чем на Западе. В Австрии к середине XIX века не существовало развитого, экономически и политически активного «третьего сословия», которое было движущей силой французских революций. Более того, значительная часть австрийской крупной буржуазии – финансисты, подрядчики при строительстве железных дорог, земельные магнаты, развивавшие промышленное производство в своих владениях, и т. д. были тесно связаны с правящими кругами, аристократией и высшей бюрократией, а потому не помышляли о каких-либо революционных переменах. Впрочем, определенная часть этого социального слоя все-таки оказалась затронута либеральными веяниями. Этим людям представлялось полезным и выгодным ускоренное экономическое развитие империи, важной предпосылкой которого могло стать высвобождение творческих сил и социальной инициативы различных групп общества, т. е. политическая либерализация.

Колоритную фигуру представлял собой лидер венгерских либералов – граф Иштван Сечени (1791–1860), прославившийся благородным поступком: он предоставил 70 тысяч флоринов (годовой доход от своих поместий) для основания Венгерской академии наук. В 1830 году Сечени опубликовал книгу «О кредите», в которой, руководствуясь опытом Великобритании, США и Франции, развивал идеи экономического и социального реформирования, необходимого Венгрии для преодоления отсталости. Сечени был не только теоретиком, но и практиком: в своих обширных владениях он осуществил многое из того, о чем писал в книге. Граф способствовал становлению финансово-кредитных институтов, основал множество мануфактур, построил первый в Венгрии каменный мост через Дунай, связавший Буду и Пешт. По убеждениям этот человек, которого еще при жизни называли «величайшим из венгров», был последовательным либералом. Образцом для него служила британская партия вигов. Сечени ратовал за предоставление определенных гражданских прав крестьянам, из которых, по его мнению, могло со временем вырасти жизнеспособное «третье сословие». В то же время он весьма критически относился к политическим претензиям мелкой венгерской шляхты (gentry).

Это стало причиной главного конфликта в жизни Сечени – его столкновения с вождем венгерской революции 1848–1849 годов Лайошем Кошутом, ультранационалистом и идеологом gentry. Умеренный Сечени, в целом лояльный Габсбургам, «имел мужество сказать своим соотечественникам, что причину отсталости их страны следует искать не в сосуществовании с Австрией, а в дворянских претензиях, устаревшей конституции, правовом статусе наследственных земель, крепостничестве, плохих средствах связи, недостатке предприимчивости»[49]. Однако верх в венгерской политике 1840-х годов взяли радикально-националистические элементы, опиравшиеся на мелкое дворянство, что привело к революционному взрыву с трагическими последствиями для Венгрии.

Шляхта представляла собой специфический и неоднозначный социальный феномен. В первую очередь он был характерен для Польши и Венгрии (в последней численность дворянского сословия превышала полмиллиона человек). Такая массовость шляхты уходила корнями в эпоху турецких войн, когда за доблесть в боях с турками целым деревням нередко жаловали дворянское достоинство. Для большинства шляхтичей, не располагавших ни значительными поместьями, ни крупными денежными средствами, их дворянство представляло собой единственное богатство. В сознании этой социальной группы происходило смешение традиционализма, приверженности древним привилегиям венгерского дворянства, национализма, который постепенно трансформировался из прежнего, сословного, в более современный общенародный, и либерализма. Парадоксальная на первый взгляд склонность значительной части gentry к либеральным идеям объясняется тем, что именно мелкая шляхта как бы заменила собой «третье сословие» в Венгрии.

В отличие от gentry, миллионы крестьян в середине XIX столетия представляли собой классический пример «безмолвствующего» народа. Имущественное расслоение, неизбежный спутник раннего капитализма, в сельской местности было относительно небольшим. Рост сельскохозяйственного производства, в первую очередь в Венгрии, тормозили сохранявшиеся феодальные повинности, отмененные только в 1848 году. Частые неурожаи и вопиющая бедность большинства крестьян вели к бунтам, которые, однако, оставались, как и в XVIII веке, формой стихийного протеста, лишенного сколько-нибудь четкой политической программы и идеологии. Лояльность большей части крестьянского населения высшей власти была при этом безусловной: селяне бунтовали против помещиков, но не против государя. В 1846 году в Галиции австрийское правительство направило энергию стихийного крестьянского бунта против местной польской шляхты, выступившей под националистическими лозунгами. «Галицийская резня», в ходе которой озлобленные земледельцы убивали своих господ целыми семьями, была на руку Вене, поставившей польских дворян перед выбором: или верность императору, или опасность оказаться беззащитными перед собственными крестьянами. Галицийские поляки хорошо усвоили урок: с этого времени и до самого конца австро-венгерской монархии они оставались одними из наиболее лояльных подданных Габсбургов.

Городское население, напротив, оказалось довольно сильно затронуто либерализмом. Это было прежде всего бюргерство, мелкие и средние собственники, в этническом отношении в основном немцы или онемеченные представители других национальностей (городская культура в Австрии в ту эпоху была почти исключительно немецкой). По мере того как набирала силу урбанизация, их становилось все больше, хотя в масштабах всей монархии они еще не представляли собой значительной силы. Претензии этой социальной группы к существующему строю были изначально экономическими: слишком высокие налоги, слишком жесткий государственный контроль, тормозивший развитие предпринимательства, и т. д. Однако уровень образованности и политического сознания городского населения неуклонно рос, жалобы бюргерства на жизнь понемногу трансформировались в требования больших свобод, не только экономических, но и политических.

Галицийская резня. Художник Ян Левицкий

Наиболее активными приверженцами и пропагандистами либеральных идей стали представители городской интеллигенции. Ее происхождение было пестрым: часть студентов и профессоров, адвокатов и «вольных художников», журналистов и людей искусства, особенно в Венгрии, была выходцами из рядов gentry (яркий пример – Лайош Кошут, адвокат и журналист, сын бедного шляхтича), другая включала в себя сыновей бюргеров, предками третьей были разбогатевшие или, наоборот, разорившиеся крестьяне, которые перебрались жить в город. Многие из этих людей успели побывать на Западе, были убеждены в необходимости либеральных преобразований на родине и питали отвращение к легитимистско-консервативной модели государственного устройства, тормозящей социальный прогресс. Таким образом, австрийский и вообще центральноевропейский либерализм приобрел свои характерные черты: «На одном уровне он демонстрировал эмоциональность и идеализм молодых студентов…, опьяненных идеями, заимствованными у других стран: английской конституционной монархией, французской демократией и даже утопическим социализмом. На другом уровне он лишь частично избавился от наследия местных традиций – просвещенно-йозефинистской или сословно-либертарианской. У него не было единого представления о том, как должно выглядеть будущее общественное устройство»[50].

* * *

Консервативные государственные деятели Австрийской империи не могли не замечать этих тенденций. Если сами Габсбурги, как уже говорилось, не слишком хорошо знакомые с действительным положением дел в собственной империи, руководствовались инстинктивным недоверием к либерализму, то их более информированные и одаренные сотрудники, в первую очередь Меттерних, задумывались над тем, что же следует противопоставить либеральной угрозе. Отсюда – попытки Меттерниха придать большую эффективность системе государственного управления. При этом ни канцлер, ни кто-либо другой из высших австрийских чиновников не рассматривал тогдашнее общество как совокупность различных социальных групп и не пытался привести государственную политику в соответствие с интересами и стремлениями этих групп, что способствовало бы установлению социального мира. В качестве своей опоры Габсбурги и их советники по-прежнему рассматривали «стоящую армию солдат, сидящую армию чиновников и коленопреклоненную армию священников». На этой базе можно было строить государство в XVIII столетии, но ХІХ-е требовало иного фундамента.

Внутриполитические проекты Меттерниха можно разделить на две части: преобразования центральных органов власти и реформа провинциального самоуправления. И те, и другие не были реформами в подлинном смысле слова: Меттерних не желал менять основы государственной системы, а лишь стремился сделать ее более упорядоченной. В 1817 году князь подал Францу I меморандум, в котором предлагал создать регулярный совещательный орган при императоре – Государственный совет (Staatsrat) или Имперский совет (Reichsrat); в него должны были войти, наряду с представителями императорской фамилии и главными сановниками, посланцы сословных собраний отдельных провинций. Совет, согласно представлениям Меттерниха, не должен был располагать какими-либо властными полномочиями, а лишь помогать монарху решать стратегические вопросы государственной политики. Осуществление принятых решений входило в компетенцию совета министров (Ministerkonferenz), члены которого были подотчетны непосредственно императору. Даже этот совсем не либеральный проект император посчитал покушением на свои прерогативы и спустил его на тормозах: меморандум Меттерниха провалялся на столе Франца I до самой смерти монарха.

После 1835 года Меттерних вернулся к своим замыслам и попытался осуществить их, добившись согласия эрцгерцога Людвига, главы регентского совета, учредить рейхсрат и совет министров. При этом канцлер рассчитывал лично возглавить оба органа. Интрига не удалась: главный соперник Меттерниха, граф Коловрат, совместно с эрцгерцогом Иоганном убедили слабохарактерного Людвига в том, что канцлер думает только об укреплении собственной власти, и планы Меттерниха вновь были похоронены. Более того, распри между Меттернихом и Коловратом, бездействие эрцгерцога Людвига, ограниченность влияния Иоганна, которого считали опасным либералом, и отстраненность императора Фердинанда от государственных дел привели к почти полному параличу системы управления империей. «Наша болезнь состоит в том, что на троне нет власти, и беда эта велика», – меланхолически заметил канцлер в 1842 году. Сам он к тому времени, похоже, разуверился в возможности что-то изменить и пытался лишь отдалить приход революции.

Одним из наиболее развитых и относительно эффективных государственных ведомств в те годы стала полиция, в ведение которой входили поддержание общественного порядка, надзор за «неблагонадежными» элементами и цензурные ограничения. Многолетний глава полицейской службы, барон Йозеф Седльницкий, добился в этой области больших успехов. Даже Фридрих Генц, известный публицист и близкий друг Меттерниха, сетовал в 1832 году: «Всеобщее недоверие, слежка со стороны ближайших лиц и перлюстрация писем достигли масштаба, равного которому трудно найти в истории». Последнее, конечно, было преувеличением. В Австрии не было университета, где бы не читали формально запрещенные либеральные журналы и другие подобные издания. Перлюстрация писем, существовавшая в ту эпоху во многих странах, стала настолько привычным явлением, что люди просто не доверяли государственной почте важную или тайную информацию, находя иные способы ее передачи.

Что же до запрета откровенно революционной печати, то даже многие либералы приветствовали эту меру, ибо радикальные публицисты зачастую допускали высказывания, которые не приветствуются и в наше время во вполне демократических странах. Так, после убийства в 1819 году революционно настроенным студентом Зандом писателя Августа Коцебу, агента русского двора, некий профессор Громан писал в «Медицинском журнале»: «Поступок Занда имеет лишь внешнюю форму коварного убийства; это было публичное проявление ненависти, поступок чувствительного сознания, взошедшего на высшую ступень морали и освященного принципами веры». В целом атмосфера в империи хоть и не была проникнута духом свободы, однако и не слишком сковывала творческие силы общества, жившего богатой культурной жизнью. Надо заметить, что властям Австрийской империи удалось избежать вспышек насилия на социально-политической почве, характерных в эту эпоху для многих стран Европы. В габсбургской монархии не было аналогов Питерлоо[51], бойни на улице Транснонэн[52] или русских и испанских военных мятежей.

Меттерних питал определенные иллюзии насчет того, что регулярная деятельность провинциальных собраний, сформированных по сословному принципу, с одной стороны, поможет устранить хотя бы часть недостатков центральной власти, а с другой – парадоксальным образом будет способствовать централизации империи. Речь шла прежде всего об обуздании сепаратистских тенденций в Венгрии, которую Меттерних мечтал уравнять в административном отношении с остальными частями монархии. «Раз уж Венгрией нельзя управлять иначе как с помощью конституции и сейма, – заявил канцлер в 1841 году на правительственном совещании, – необходимо изменить эту конституцию так, чтобы она позволяла править Венгрией обычным образом». Однако сделать это Меттерниху не удалось: политическое брожение в Венгрии было уже слишком сильным, и любое покушение на традиционные вольности немедленно вызвало бы мятеж.