ДиН стихи Сергей Харцызов Родимых губ еле слышный шёпот…

Все поэты — ерундовые люди:

Занимаются, чем попало,

и хотят, чтоб им за это на блюде

подносили бы почёт и хлеб-сало.

Гнать их надо, болтунов, дармоедов,

оседлавших наши шеи и плечи!

Наплодили, понимаешь, поэтов!

Потому и жрать, товарищи, неча!

Вот в Китае — там с поэтами строго:

знай — рифмуй Мао Цзедуна заветы!..

А у нас писателей много,

а порядку настоящего — нету.

А у нас всю жизнь пень-колода,

то мы дух обожествляем, то плоть…

Но дрожит над нами Матерь-Природа,

и качает нашу люльку Господь.

* * *

Большое небо голубело.

Больные ноги затекли.

Мария сильно поседела

от пыли всех дорог земли.

Её ветра сторожевые

умоют дождичком косым.

 — Уже Вы знаете, Мария?

На Пасху, на кресте, Ваш сын…

 — Сынок мой жив, его терновым

Не окарябали венком,

он снова маленький, и снова

бежит за мною босиком.

И если кто его увидит,

и если кто пойдёт за ним,

то непременно к людям выйдет,

прославлен, цел и невредим!..

Глаза — как взорванное небо,

в двух тёмных штолинах глазниц.

И люди ей выносят хлеба,

немного денег и яиц.

Она не может жить иначе

и в пыльных травах и репьях

всё ходит по земле и плачет

о всех убитых сыновьях.

* * *

Нынче это возможно,

хоть пока и не верится:

без порезов на коже

ампутация сердца.

Что там сердца! — теперь и

можно сделать, по слухам,

имплантацию веры,

трепанацию духа.

Мода нынче навязчива

и довлеет над вкусами —

и сердца настоящие

заменяют искусственными.

И походками бодрыми

ходят люди-обрезы,

у которых под рёбрами

мерно бьются протезы.

* * *

Это стихотворенье

никому не известно.

Автор спит, укрываясь

одеялом забвенья.

Это старая песня,

это старая песня,

в ней серебряный аист

прилетает на крышу.

Автор шепчет: я слышу,

как хрустит черепица,

как на гребне адажио

балансируют связки!

Эту вечную сказку

про волшебную птицу

мне поведал однажды

Робертино Лоретти.

Беспокойные дети

не боятся земного,

им страшней привидения

и домовые.

Всё, что в мире не ново,

для детей и для гениев

происходит впервые,

происходит впервые.

* * *

Голова моя на улицу растёт,

зреют думы в тесной завязи ума;

пчёлка-муза, сев на чёлку мне, сама

из пыльцы былых страданий сварит мёд.

Осень мамой в букваре, привставши на

цевки-цыпочки, дождём как из ведра

моет чёрный прослезившийся квадрат

одинокого отчаянья окна.

Закурились трубкой вечности костры,

лист не мыслим вне поверхности земли.

Что-то нынче уж особенно быстры

на расправу улетанья журавли!

Голова моя на улицу растёт.

В жизни стоит лишь задуматься, как глядь, —

наступил октябрь на горло, и вот-вот

подойдёт сезон охоты умирать.

* * *

Мы в дыму пороховом

варим суп, картошку чистим.

Наша гордая Отчизна

завоёвана врагом.

Завоёвана. Как странно,

семь веков спустя, опять

к этой фразе иностранной

русским ухом привыкать.

Мы Отчизны не сдавали,

но должны мириться с тем,

что в Ипатьевском подвале

исполняем должность стен.

Кошельком голосовали,

и теперь не потому ль

мы в Ипатьевском подвале

исполняем должность пуль.

Мы и пули, мы и стены,

и Царя последний взгляд.

За великую измену

нас Юровские казнят.

И живём в своей Россеи,

как в погибельном плену,

новые иевусеи,

проигравшие войну.