Леонид Парфенов Редкая птица

Леонид Парфенов

Редкая птица

Новый фильм Парфенова (про Гоголя) ударил дуплетом в прайм-тайм Первого канала. Там, где торжествовали сериалы для домохозяек, в полный рост поднялась духовность – в хорошем смысле этого слова. Русская классика при помощи знаменитого телеведущего еще раз громко напомнила о себе; говорить о том, что она приросла украинцем Гоголем, – это актуально, остро, современно…

Гоголь – хохол

– А знаешь, Леня, я вот набрал в какой-то поисковой машине «Парфенов Гоголь» (в связи с выходом твоего двухсерийного фильма) – и первым делом выскочила заметка про то, что Николай Васильич был, типа, антисемит и – бери выше – певец погромов. Но эта его тема насчет того, чтоб жидов топить в Днепре, у тебя не прозвучала. Как так вышло?

– Я знал, что выходит фильм Бортко и что там будет этого всего много. Да и не люблю я «Тараса Бульбу».

– Вот все говорят, что Гоголь – русский писатель, а он, получается, русскоязычный – ты же в фильме нам объявил, что в классике нет ни капли русской крови, и польской нет, – одна украинская.

– Украинский классик русской литературы – пожалуйста, можно и так сказать. Этнически он, конечно, украинец. В «Диканьке» и «Миргороде» еще слышна мова, а «Ревизор», «Нос» и «Мертвые души» уже точно не содержат даже рудиментов мовы.

– Насчет русско-украинских раздоров: как думаешь, дойдет до небольшой войны?

– Да нет, для этого же должна быть подлинная горячность.

– Как трогательно – ты нашел записку, которую Гоголь написал по-украински.

– Да, этот листочек в Кракове хранится. Зачитал вслух. Там была преподавательница, которая меня за кадром поправляла, так что кое-как с произношением я вроде справился.

– Но у тебя жуткий heavy Russian accent!

– Гм. Ты первый украинец, который мне сказал, что это было уж настолько невозможно.

– Ну, я по-русски тоже говорю с акцентом.

– Вот видишь – значит, мы квиты. Кстати, когда разговаривал с польскими архивариусами, я что-то не заметил очереди украинцев, которые стояли бы за этой бумажкой. Локтями там никто не толкался. Вот я доехал – а других «гоголистов» там не встретил.

– Про Гоголя ты решил сделать кино, еще когда снимал фильм к юбилею Пушкина?

– Я тогда начал прикидывать…

– На этот раз, надеюсь, не было никаких приключений, как при съемках пушкинских мест в Африке – там же тебя ограбили, даже ботинки отняли, и ты в ночи шел по пустыне босиком в город…

– Таких стремных вещей в связи с Гоголем не было, все-таки Италия – это не Африка.

– Странно, что ты не любишь «Бульбу», – это как раз единственная книга, которую я могу читать у Гоголя без внутреннего раздражения.

– А я как раз очень люблю «Нос».

– «Нос» – это холодный стеб ради стеба; очень современно, что и говорить. Ни капли чувства, одно стебалово! Сегодня в этом направлении успешно идут многие молодые художники, на продажу – их ничто не трогает. И наоборот, «Старосветские помещики» – как ты верно заметил в фильме – только едят и пьют, пьют и едят, и больше ничего. Какая смертная тоска! С другой стороны, и это тоже современно, – забить на все и только пить и закусывать.

– Да-да, они только ели, зевая, и пили, закусывая, а потом померли – но про это без слез читать нельзя. Это не новая мысль – про великую силу привычки, которая держит человека на свете.

– Скажи, а ты действительно можешь читать Гоголя для удовольствия – или ты за него взялся только потому, что это актуально, современно?

– Мне действительно интересно читать Гоголя. Я считаю, что это самый удивительный из русских классиков. Его актуальность, мне кажется, в том, что со времени его смерти эта литература сильно поднялась в цене. В XIX веке его считали отцом натуральной школы и все такое прочее, а в XX веке он был признан основоположником фантасмагории, странности, сдвинутости такой. Поэтому я действительно считаю, что он ультрамодный классик.

– Ультрамодный – сейчас?

– Да. Мера его удивительности никем не превзойдена. Ни у кого нет определений уровня «Дама приятная» и «Дама приятная во всех отношениях», ни у кого нет таких глупостей, как «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?». Нет большей насмешки над «целями и задачами» литературы, чем фраза «Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы…» Это должна была читать Земфира, но я не смог отказать себе в удовольствии [прочесть это лично]. Если говорить о компьютерной графике, обо всех этих превращениях – какой русский классик больше, чем Гоголь, для этого годится?

А вот отголосок прошлого, пушкинского еще, юбилея. Писатель Поляков, тоже видный пушкинист, жаловался:

«…сегодня именно телеведущие артикулируют интеллектуальные тренды российского общества – но это не их мысли, они просто озвучивают то, что придумали писатели! Приведу характерный пример. К юбилею Пушкина на ТВ был показан многосерийный документальный фильм модного на тот момент телеведущего Парфенова. Я сел смотреть… А надо сказать, что когда-то я довольно серьезно занимался пушкинистикой. И вот я то и дело подскакивал и восклицал: „Минуточку! Эта мысль – из Тырковой-Вильямс. А эта – из Бартенева…“ Потом заканчивается фильм и в титрах идет: пиджак от такой-то фирмы, парфюм – от этакой. И ни слова про писателей, которые были анонимно процитированы, ни одной фамилии пушкинистов, словами которых говорил телеведущий! Вот как это делается! А говорят-то все равно пушкинисты, положившие всю жизнь на это и от кутюрье не одевавшиеся. Что мне оттого, что это озвучивает несимпатичный Парфенов? Да ничего. Я все равно мысленно разговариваю с Томашевским, Бонди и Лотманом…»

– Леня! Думаю настало время дать Полякову гневную отповедь. Кстати, надо вообще ссылаться на ученых, когда делаешь передачу.

Отповедь

– Парфюма, конечно, никакого в титрах не было – если уж про точность ссылок. Было про реквизит – цилиндр и прочее: «панталоны, фрак, жилет». Бартенев был только в цитатах, которые читал Лев Дуров, каждый раз называя – кто это и откуда. Гнева никакого нет – только недоумение: почему от телевидения ждут науки? Это масс-медиа, а наука, она в книжках. Читайте их, а не смотрите нас ради науки.

Помощь друга

– Без Константина Эрнста не было бы никакого фильма, так?

– За что я благодарен Эрнсту – ему не надо ничего объяснять. Я пришел к нему и рассказал один эпизод: римская квартира Гоголя, мебель вынесем и хоть виртуально поставим снова его конторку у окна – там, где писались «Мертвые души». Он сразу сказал, что даст мне свою группу post production, которая у него работала на «Дозорах». И мы стали работать. Все.

– Рost production?

– Это когда на продакшене – то есть на снятом материале – что-то дорисовывают и доделывают. И вот с этими ребятами мы сделали много реконструкций – типа сцены, где я зачерпываю кувшином воду из гоголевского фонтана, а потом со своим кувшином туда прилетает призрак классика.

– Невозможно представить, чтоб ты пил воду из фонтана, – ты наверняка употребял эвиан какой-нибудь.

– Ну конечно. Тогда ведь воду брали из струи фонтана, а сейчас туда не подойдешь. Но это не важно. Что касается Эрнста, то он при всех хитросплетениях телевизионной политики не победил в себе того по-хорошему пижона Костю из программы «Матадор» – ему и сейчас очень важно, чтобы на ТВ делались вещи преднамеренно красиво, ему дороги попытки что-то новое сказать и показать. Его вполне этим можно увлечь! За последние пять лет мне на ТВ никто не дал и вот такусенькой (показывает кусочек мизинца) работы – только он! К нему можно прийти и рассказать про какую-то идею – и он может вполне воспламениться. По крайней мере у меня так было всегда. Но и я ему вещи, которые меня самого не увлекают, не предлагал!

– Молодец, Эрнст, поддерживает старого товарища.

– Ну не думаю, что он только поддерживает старого товарища. Он действительно хотел, отмечая 200-летие Гоголя, сделать документальный фильм, поддерживающий марку канала.

Производительность труда

– Долго ты делал «Гоголя»?

– Я делаю для эфира полтора фильма в год – и эти две серии с той же скоростью.

– Это нормальная загрузка?

– Нет. Если бы я делал только эти фильмы, то это было бы мало, конечно… Но я, во-первых, три года был главным редактором журнала («Русский Newsweek»), а во-вторых, мы с Алексеем Ивановым закончили съемки фильма «Хребет России», про Урал, а это четыре серии по часу (там, правда, еще надо кое-что переписывать и доделывать). Это много.

– Так вы уже закончили?!

– Да! Четыре серии – это семь экспедиций; 60 съемочных дней мы там провели! И я выпустил первый том «Намедни», второй закончил… Одновременно со сдачей двух серий «Гоголя» я еще сдавал второй том.

– Вот ты сейчас перечислил сделанное за какое время?

– За полтора года, даже меньше прошло.

– Немало.

– Для полутора лет даже много.

– Какая-то у тебя нерусская жадность до работы. А где же запои, где депрессии, горькие мысли о смысле жизни, о том, куда катится этот мир? Что, это тебя не отвлекало?

– Нет.

– Как это чуждо русскому менталитету.

– Не знаю. У меня есть формула, которую я часто повторяю: «Нет никакой единой России, кроме той, что неспроста пишется в кавычках».

– Что-то есть в тебе немецкое. Или еврейское. Во всяком случае, вызывающе нерусское.

– У меня ничего нет за душой, кроме вологодского происхождения, точней даже, череповецкого. Ну жалко мне, когда время просто так проходит! В принципе вся работа журналистская держится на интересе – и тогда все получается. А иначе как себя ни настраивай, ни накручивай – ничего не выйдет. Я два года добивался съемок в этой гоголевской квартире на Via Sistina. Мне очень помогла римская исследовательница Ванда Гасперович, полячка по происхождению, – она преподает русский язык в Римском университете. Это она нашла упоминания о Гоголе в переписях населения в Риме.

– Рим ты обхаживал с больной ногой, после перелома пятки?

– Да, это была мой первая поездка, после того как выздоровел; я дозированно ходил. Нога болела, и я на столбиках сидел отдыхал. По Испанской лестнице наверх я поднялся, а обратно было трудно совсем.

– Вот я тебя слушаю сейчас и думаю: когда ты снимал первые передачи «Намедни», была тема – посоревноваться с Америкой. Потом Россия решила догнать Португалию, чуть ли не Путин эту задачу поставил. Теперь русские нашли достойного соперника – Украину, вот уровень России, значит! И еще была война с великой и могучей сверхдержавой – Грузией. Как в том анекдоте: «Там мы до мышей доебемся».

– Вот я, кстати, даже не могу вспомнить, когда я всерьез думал об отношениях России с большими и малыми державами. Чё-то нету у меня такого. А вот есть же люди, которые за Россию в ответе, – как им хорошо!

– Если сравнить твою теперешнюю деятельность с выпуском еженедельной передачи, то это ведь ничем не хуже. Делать фильмы – это даже круче.

– Не то немножко. Понимаешь, какая штука… Когда я работал на ТВ – ну, штатно, что называется, – то старался сочетать текущие темы (это один темп) и делание фильмов (что совсем другое). А теперь я на ТВ не работаю, только делаю фильмы.

– Но это круче?

– Не знаю… Хотя свидетельством определенного уровня владения телеремеслом может быть способность или неспособность человека снять фильм. Нет, все-таки самым лучшим временем было для меня то, когда я делал и еженедельный тележурнал «Намедни», и серии «Российской империи». Вот тогда было самое оптимальное существование! Несмотря на то что все свободное время приходилось отдавать деланию фильмов.

Духовность без водки?

– Ты трудоголик. И к тому же не был никогда серьезно пьющим человеком.

– Я люблю вино.

– А для меня тема русской духовности, тема русского художника…

– Меня от этих слов, как говорила одна героиня, тянет повеситься.

– И это ты говоришь мне, человеку, который придумал термин «духовность в хорошем смысле слова»! Так вот для меня тема русской духовности неразрывно связана с водкой.

– Ну не пью я водку. И никогда не пил. Я в 17 лет поселился в общаге с болгарами и в результате миновал не только водку, но и портвейн и пиво. И даже в редакции газеты «Вологодский комсомолец» у меня, 22-летнего, все-таки хватало характера пойти и купить себе бутылку вина «Механджийско» по 2.20 или «Медвежью кровь» по 2.70, в то время как остальные выпивали водку «Андроповка» по 4.70.

– Вот, я всегда говорил, что ты в стороне от русского проторенного пути, и теперь видно, что увели тебя с него болгары. Нет в тебе шукшинского водочного нерва…

– Ты знаешь, я шукшинский нерв и без водки ощущаю. Никакой другой национальной самоидентификации, кроме русской, у меня нет. Но ее всякий понимает по-своему. Понимаешь, одни скажут, что Россия – это кокошники, а другие – что Набоков.

«Намедни». Второй том

– Ты когда-то себя позиционировал как либеральный патриот. И жаловался, что патриотами у нас почему-то считают только левых.

– Не помню. Но я считаю, что в России очень сильны либеральные инстинкты. У очень значительной части населения. Это не очень проявляется, по крайней мере пока, но уровень внутренней свободы у русских очень высокий. Своенравие в людях, самоуважение, огораживание каких-то кусков жизни, чтоб туда не лезли партия и правительство, – этого всего было много еще и в 70-е годы. Я считаю, главный подвиг советского народа – это то, что в условиях социализма он отвоевывал шаг за шагом личное пространство. Он уходил от госмонополизма. В России за исключением военного коммунизма 18—20-х годов по-настоящему никакого тоталитаризма не было. Люди уходили в блатные песенки, в пьянку, в личную жизнь, в хобби, в странности, в карточную игру, в надомничество – во все, что угодно. Уже с 30-х годов обозначились чуждые стороны жизни, с которыми все время боролись фельетонами и не могли побороть: мещанство, обывательщина, канарейки, которые, как писал пролетарский классик, могли погубить Маркса – и таки погубили. Пианино «Красный октябрь»…

– А почему ты к проекту про советское время вернулся, сделав после фильма еще и книги?

– В России, как оказалось, признается своим исключительно советское прошлое. И то только послевоенное. Главный русский герой – Гагарин. Как будто до него никого не было… Это же действительно смешно, что самыми высокопоставленными выпускниками юрфака Петербургского университета считаются Путин и Медведев, – при том что Керенский и Ленин тоже вообще-то были главы государства. Почему советскость? Почему пошел ренессанс советской античности? Это – и сверху и снизу – началось в 2000-е годы. Потому что возникла проблема самоидентификации, в силу того, что у нас не было никакого антикоммунистического Нюрнберга. И опять пошло это наше «славное прошлое». При том что страны Восточной Европы старательно отматывались на отметку 1939–1940 годов. Болгарский царь премьером побывал, а в Чехии любили вспоминать, что Гавел – наследник «Баррандова». В Прибалтике потомки эмигрантов, которые не были испорчены советской властью, вроде бы возвращали людям досоветскую идентичность, их главами государств выбирали.

– Все это у них получилось лживо!

– Но важно стремление! А у нас смешно представить, что кто-то будет спрашивать Николая Романовича Романова о том, как быть настоящим русским. Никому не приходит в голову поинтересоваться у потомков эмигрантов первой волны, как они умудрились это сохранить! Вот это качество их языка, их интерес к культуре, их знания, их отношение к стране как к многовековому организму, который изменялся – но в чем-то главном был равен себе. У нас этого нет…

– Но какой акцент у них жуткий. Взять хоть Дмитрия Набокова.

– А ты слышал запись голоса Льва Толстого? Он грассировал как всякий, для кого французский был первым языком. Чисто Вертинский!

– Кстати, о языках и аристократизме. Ты так и не выучил английский? И права до сих не получил?

– Нет. Потому что у меня, как видишь, довольно напряженный рабочий график.

– Да-да. Вот даже в данный момент – я сижу бухаю, а ты работаешь, интервью мне даешь. Молодец. Вот это меня восхищает – посреди современного мира не знать английского и не водить авто. Какая в этом есть прекрасная беспечность! Я бы даже сказал – аристократическая безнаказанность! Типа, извозчик (шофер) довезет, а гид переведет или, падла, пусть сам выучит русский. Куда ж он в самом деле на Лазурке без русского денется. Это роскошный замах на барство!

– Нет-нет. Это ты знаешь такое про меня, а так-то я никому не рассказываю.

– И ты причем не один такой! Это целый слой изысканных персонажей! Кроме тебя, это еще Андрей Васильев («Ъ»), Андрей Бильжо (художник) и отчасти Иван Подшивалов (почвенник).

ТВ без цензуры?

– Ты вот недавно выступал у Диброва во «Временно доступен», в роскошной красной рубашке, и по ходу беседы вспомнили, как он тебя гневно обличал в «Атропологии» – за то, что ты в 2001 году якобы изменил идеалам НТВ и не ходил к Евгению Киселеву на митинги в защиту УЖК (уникального журналистского коллектива). И ты на него, как мы поняли, за это не держишь зла.

– Это довольно смешно – я был на НТВ со дня основания, а Дима Дибров проработал два сезона, – и он мне будет что-то рассказывать про НТВ! И потом, он был на этом журналистском канале, но сам журналистом не являлся. Он не сидит за письменным столом! Он ничего не пишет. Он ведущий! У него нет им снятого и смонтированного продукта, это конферанс.

– Ты часто вспоминаешь те разборки по поводу свободы СМИ?

– Это ты про 2001 год? Вообще не вспоминаю. После этого было еще несколько историй…

– Например, с яндарбиевской вдовой.

– Не только. Но и про это не особо вспоминаю.

– Ты тогда с чекистами поссорился, и они тебя отлучили от ТВ.

– Ну видимо, неспроста вот уже пять лет я не работаю в текущем эфире. Хотя моя квалификация предполагает, что я мог бы трудоустроиться…

– Тут. Не уматывать же тебе на Брайтон.

– Нет, этого бы я никогда не мог.

– Не работать же тебе у Гусинского на эмигрантском RTVi. Смотришь их?

– Нет, я ж тебе говорил, что ТВ не смотрю.

– Тебя, значит, репрессировали – но по-вегетариански.

– Ну, никто не возражает против того, чтоб я делал фильмы про историю и культуру. Не думаю, что, кроме меня, еще кто-то так бы старался с Гоголем.

– Так ты не жалеешь, что дал тогда интервью со вдовой Яндарбиева?

– Нет. Я уже не раз говорил: если убили человека, то у вдовы берется интервью. А если этого нельзя, то это не журналистика – и на фиг в ней тогда работать?

– Значит, ни о чем не жалеешь…

– Нет. Более того: спроси меня сейчас – хотел ли бы я делать еженедельный тележурнал? Не знаю. Как делать, на каких условиях, как собирать команду? Я же знаю ситуацию. Никто ж не скрывает, что власть так или иначе координирует информационную политику федеральных телеканалов, – ну и как в этих условиях работать? При моем отношении к правилам? Есть вещи, которые журналистикой не являются априори. Когда Женя Ревенко или там Брилев беседуют с Медведевым – это не является интервью! Потому что не может быть интервью с начальником твоего начальника.

– То есть интервью с русским президентом может сделать только иностранное ТВ?

– Да. Потому что только оно может задавать и неудобные вопросы тоже. Политик, естественно, не хочет колоться, а журналист должен добиваться того, чтоб тот раскололся. А самое мягкое, что можно сказать про теперешние наши «интервью», – это пиар-обслуживание. Сперва поговорим о материнском капитале, потом затронем ипотеку, – наверно, как-то так договариваются. Чем политические передачи смотреть – я лучше «Прожекторперисхилтон» гляну. Вот Микки Рурка надо поглядеть – говорят, там было прикольно.

Глобус гурмэ

– Я слежу за творческими успехами твоей жены. (Елена Чекалова, кулинарные заметки в «Ъ-Weekend». – И.С.) Ты както про них сказал, что «журналистика подобного рода сейчас очень востребована». Намек на цензуру?

– Я про то, что это стало круто – готовить самому. Это модно. И везде полно таких книг и передач.

– Это из-за того, что везде давят СМИ?

– Нет. Готовить дома – это мировой тренд. Мое объяснение такое: аутентичность, подлинность – она очень в цене. Это способ самовыражения. По западным меркам, когда тебя пригласили домой и сами приготовили еду, – это высший почет и уважение. Это ценится выше всего. Вот и к нам это пришло. Человека, например, зовут на кабана. Или вот у нас был замечательный сибасс. Или мой брат лося прислал – добыл на охоте; он живет в Питере, но чаще моего бывает на родине. И шлет мне оттуда дичь. Кабан, и лось, и утка, и заяц.

– А сам ты в стороне от столбовых дорог: ни охота, ни теннис, ни горные лыжи – ничто тебя не занимает.

– Нет у меня никакого модного хобби.

– Ну, про публичные дома я и не спрашиваю. Ты же примерный семьянин. Вот даже возил, как известно из прессы, жену по Калифорнии, по лучшим там кабакам.

– Для меня в поездках – чем дальше, тем больше – важно поесть то, что там готовят, чем там гордятся. Считать message с земли. Понять, что такое Прованс, можно через кухню.

– Да… Выпить, закусить, познакомиться с дамой из местных…

– Нет. Когда в Лигурии поешь какой-нибудь копченой ослятины и попробуешь ньоки, сделанные из каштановой муки, ты начнешь что-то понимать в этой земле.

– А сам ты, кроме вареников на съемках («Птица Гоголь»), ничего не готовишь.

– Да и то сразу видно, что я их леплю в первый раз.

Бей гламур

– А помнишь, как ты наехал на олигархов несколько лет назад? Как ты их заклеймил, что они слишком широко гуляют в Куршевеле?

– Несколько лет назад – то есть не менее пяти, как ты понимаешь.

– Некоторые до сих пор на тебя обижаются. Я слышал от солидных персонажей речи типа: «Сходили бы в Кремль, попросили за Леню, чтоб его пустили обратно на ТВ, но после того как он перешел на сторону противника и поднял руку на свой класс – ни за что. Он в Италии как дома, чаще нас ездит, у него пиджаки дороже, чем у нас, а он подыгрывает левым!»

– Не понимаю, в чем дело… Я просто разбирался: что такое Куршевель? Он тогда только недавно раскрутился. Шесть лет назад Ксения Собчак стала героем поколения. «Пупсик земли» – был такой про нее очерк.

– Это в «Намедни»?

– Да, конечно. Мы не были с Собчак знакомы в то время, сейчас она сказала, что очень мне признательна. Она поняла, что лучший пиар, к тому же бесплатный, – это пиар отрицательный. Она решила: и дальше надо вести себя так же. Надо демонстративно требовать бутылку «Кристалла» за 1500 евро, при включенной камере материть маникюршу с визажисткой и швыряться косметичками. Гламур тогда, в 2002-м, возникал как новая национальная идея, начинались пресловутые тучные годы. И потом, я не думаю, что носил пиджаки дороже, чем у них. А во-вторых, пиджаки были моей формой рабочей, как у уборщика сатиновый халат, а у меня висели в студии эти пиджаки. Франческо Смальта, по-моему.

– Там они и висят?

– Нет. Меня заставили их выкупить по остаточной стоимости, а она немаленькая была.

– Вычли из зарплаты?

– Да, при увольнении. Пару вещей я подарил, а костюмов пять-шесть никуда не смог пристроить, так и висят, ни разу не надеванные. Теперь уж они и из моды вышли – на трех пуговицах уж не носят.

– А ты забери к себе в деревню, мужики будут ходить косить.

– Там уже никто не косит. В деревне ни одной коровы не осталось.

Человек из «ящика»

Модный холеный умник Леня Парфенов превращался в классика – в хорошем смысле слова – у меня на глазах. Я легко могу вспомнить какой-нибудь 92-й или 93-й год, когда он только начинал делать свои изысканные хладнокровные репортажи с постмодернистскими интонациями, с непременным стебом. Я смотрел на него с теплым интересом: ведь я тогда нес унылую службу в газете, делал что скажут, – он же придумывал новую эстетику, строил ее, и за этим процессом можно было долго наблюдать раскрыв рот; зрелище завораживало. Мой к нему интерес сохранился, и он все такой же теплый.

Предыстория

Несмотря на большую разницу между нашими темпераментами, я Леню за эти годы стал даже любить: да хоть за то, что он идет все тем же путем, на который встал еще провинциальным юношей, за то, что он не перебежал из голого креатива в чистый менеджмент, где еще большие деньги, не стал наемным телекиллером, не взялся пиарить нефтянку, не устроился, как иные журналисты, при большом начальстве, чтоб его обслуживать…

Леня был тогда, в самом начале, не таким навороченным – а этаким советско-интеллигентным, еще далеким от власти и серьезных денег. Его, кажется, могли считать, да и считали, своим какие-нибудь провинциальные закомплексованные учителки, презирающие дорогое белье. В воздухе еще витало тогда какое-то сентиментальное семидесятничество, – с посиделками, с беседами про демократию, которая, будучи чистой абстракцией, еще способна была вызывать теплые человеческие эмоции. Взрослые люди всерьез могли думать о себе как о команде единомышленников, которая не развалится до пенсии и в ней никто никого не бросит и не сдаст ни за какие блага мира…

Прошли годы. Многое изменилось. Общество с тех пор, слава Богу, расслоилось, из мешанины и хаоса вылепились слои хоть с какими-то границами. Сформировавшаяся звезда живет в своей вышине и не ослепляет без надобности всех без разбору, не сталкивается с кем попало в местах компактного проживания разночинцев и плебеев. Леня уже не такой, как все, и мы только по старой привычке продолжаем считать его своим парнем.

Я там выше написал слово «хладнокровность». Оно, кажется, важное тут.

– Эх, Леня! Тебе б сюда еще эмоций накидать! – лез я к нему когда-то с непрошеными рекомендациями. Мне казалось, если сделать его эфиры посмешней, поживей, они станут и вовсе лучшими. Но он, как вы знаете, и без моих советов забрался на вершину рейтинга. Где, надеюсь, будет держаться и после больших перемен, которые стали происходить в его жизни.

Начало 90-х годов прошлого века. Я в Лениной квартире. Мы приехали на его «Жигулях» – впрочем, казенных. Простая двухкомнатная – подумать только! – квартира в рабочем районе (впрочем, в пяти минутах езды от Останкино). Он еще самолично, без домработницы, разогревает себе на обед щи – но уже в микроволновке, и для аппетита махнул он перед щами не водки, как прежде, но граппы.

Детей на лето он отправлял тогда не в дальние страны в языковые школы, но к бабушке в Вологодскую губернию… Он любил блеснуть происхождением: «У меня папа из деревни Ерга, а мама из деревни Мякса».

То есть он, типа, как бы коренной русак. Хотя на Севере не одни только русские крестьяне живали – но и в немалых количествах ссыльные демократы, у которых разное было в пятой графе записано…

Он вообще очень взрослый. Вот вам его откровения – сделанные, впрочем, в диктофон и когда-то с его визой опубликованные – тех времен, когда люди, называвшие себя интеллигентами, еще не совсем остыли от дворовой полублатной романтики августа 91-го:

– С прежними проблемами покончено, а теперь новые. Теперешние правила игры жестче, но честнее: нужны деньги, а не лавирование между консервативным горкомом и либеральным ЦК, не выбивание теса по блату, не сокрытие второго порося. Москва стала отдельным государством, которое вышло на первое в мире место по потреблению «роллс-ройс». А старое было уж вконец нестерпимо – это подтверждали в откровенных беседах даже Василий Белов и Владимир Солоухин, которых трудно заподозрить в симпатиях к западному либерализму…

Конец цитаты. Какие революционные интонации! В духе каких-нибудь апрельских, что ли, тезисов… Он увлекся новой игрой раньше многих из нас, он, видите, говорил про это рублеными фразами, типа «сегодня рано, а послезавтра поздно». Он успел, он попал в яблочко, с ним все в порядке.

Что же до откровенных бесед с Беловым и Солоухиным – так это было круто в те годы, когда люди по инерции еще делали умное лицо, если речь заходила про толстые журналы, когда считалось, что духовность запросто может быть атеистической…

Кто сегодня этих двух великороссов видит своими духовными отцами? Наверно, есть и такие. Чтоб молодежь поняла, в чем там было дело, можно сказать так: Белов и Солоухин – это такая коллективная Масяня 60—80-х.

– С кем ты, мастер культуры? – спрашивал я его тогда, задолго до рождения Масяни. – Ты сам-то за кого?

– Ни за кого, – отвечал он просто и продолжал с расхожим на сегодняшний день, но довольно на тот момент сенсационным, экстремальным цинизмом: – Мое дело не объяснить, а показать картинку. «Журналист не Фемида, а грузчик у ее весов» – это фраза моего друга Алана Купермана из Associated Press. И это так.

В 94-м и это тоже было очень круто, когда у человека друг – американец. Да к тому ж журналист. Причем не откуда-нибудь, но из Associated Press. Кстати, где сейчас этот Press? Чего-то про него давно не слыхать. Чтоб стала понятней высота полета тогдашнего Купермана: сегодня, грубо говоря, этот воздушный коридор занял модный фотограф Лашапель.

Вообще мне нравится эта забавная когорта, экзотический подвид новых русских, которые обладают двумя восхитительными признаками – неумением водить автомобиль и незнанием английского. Кроме Лени, дам вам тут еще двоих: Ваня Подшивалов и Андрей Васильев. (И конечно, Андрей Бильжо.)

«Провинциальный юноша, приехал Москву покорять, ты ж понимаешь – это жена его сделала», – снисходительно рассказывают иногда про него. Я Леню спрашивал, что он сам по этому поводу думает.

– Жена меня сделала?.. Интересно. Ну не знаю. Может, и сделала… А надо у нее спросить. Лена, – подзывает он ее на кухню, – ты меня сделала?

– Это неправда. Это ложь и клевета, – отвечала она.

Мы еще повспоминали тогда старые времена, когда Лена, корреспондент «Советской культуры» – это еще до «Московских новостей», – заказала Парфенову, который тогда на Вологодчине «был надеждой областной журналистики», заметку. Ну и началось…

А вот когда-то все было наоборот. Поток шел в другом направлении. Раньше на Вологодчину переманивали талантливых ребят не то что из Москвы – из самого Владимира! До изобретения ТВ и до построения СМИ в их теперешнем виде творческие люди работали на единственном поле, и это была иконопись. Кстати, по правилам, как ни странно, ударение должно ставиться на первой «и». Зайдите в Вологодский музей, он же храм, – там очень мощные и солидные иконы… Иконы – это и самовыражение, и слава, и идеология, и прямое служение власти, – короче, этакое средневековое ТВ.

Если б удалась затея Ивана Грозного по перенесению в Вологду столицы, не пришлось бы Лене ехать за карьерой в московскую даль…

Парфенов давно рассказал мне, какая у него сверхзадача. Это описать образ жизни народа страны! То есть он всерьез замахнулся на телелетопись современности. Это могло бы вылиться в докторскую диссертацию, в эпическое собрание книжных сочинений, – но он решил это втиснуть в «ящик». Почему? Во-первых, на книжках поди еще заработай. Во-вторых, «ящик» все-таки более доступен народу – это часть массовой культуры. А в ней нет, утверждает он, ничего стыдного. Раз народ смотрит недорогие сериалы и простенькие телеигры, слушает и, более того, поет пэтэушные песни – значит, ему это надо. Ну так и дайте ему это! Так, в юные еще вологодские годы он принялся писать заметки про рок-музыку – раз был такой общественный интерес!

– А еще совсем недавно была «твоя вишневая „девятка“, она меня свела с ума». Это Алена Апина – как и я, человек масскульта. «Леха, мне без тебя так плохо». Это такая трансформированная Воронец, стиль ПТУ. Где парни уходят в армию, а не косят от нее. «Милый мой бухгалтер». Это всегда будет. «Ксюша – юбочка из плюша» – будет всегда, это такой наш лубок, простонародный стиль, – философствует он. – Что надо народу, то ему масскульт и дает: «Человек так устроен. Гуманизм немыслим без этого права человека на пэтэушную культуру…»

Я тогда поехал с Парфеновым в Калугу, он там делал новый сюжет. И с восторгом узнавания находил всюду доказательства своей про него догадки – что он представитель власти. По коридору калужского ТВ бежит кто-то, топает ногами, открывает подряд все двери и кричит дурным голосом: «Парфенов здесь, Парфенов!» И врывается в кабинет, где мы как раз стоим, видит виновника паники, цепенеет на целых 10 секунд и задним ходом вываливается обратно (как персонаж анекдота: «Мамка, я Ленина видел!»). Леня же как будто бы ничего и не заметил, продолжая с царственным спокойствием и показной наркомовской личной скромностью общаться с представителями четвертой власти на местах. Так секретарь обкома инструктирует товарищей из районного комитета (я даже забыл на минуту, что тут надобно прошедшее время). Потом выход в первички, в магазины и на рынки, чем живет народ: это ж элементарно, дойти до каждого! Причем он дико прост и доступен: не вздумай его назвать на вы, хоть даже ты и личный шофер!

Вот он на выезде, на съемке, в провинциальном недалеке. Оператор волочет на себе нелегкий «Бетакам», помощник тащит роскошный, как бы пулеметный, штатив. Сам же Парфенов идет налегке, с щегольским кожаным портфельчиком на ремешке, и осматривает вверенную ему природу.

– Картошку скоро сажать, – говорит кто-то задумчиво. Это навеяно солнцем и набухшими пыльными почками. И то правда – уже тепло, прозрачно и пахнет человеческими удобрениями.

– А знаете, как определяют сроки посадки картофеля? – спрашивает Парфенов.

Откуда ж знать…

– А выходят в огород, – рассказывает он снисходительно городским, которые на своих дачках ничего солиднее цветочков не затевали, – садятся голой задницей на землю и прислушиваются к первому ощущению – холодно или нет? Не холодно жопе – значит, и картошке не холодно будет.

– А это в какое время дня?

– В десять утра, – не задумываясь отвечает он.

Текущий момент

– Леня, успех у тебя, конечно, был и тогда, но с тех пор ты сильно поднялся. Стал куда солиднее, совершил ряд открытий, познакомился с новыми радостями, какие дает более свободный доступ к богатствам материальной культуры. Так что настало время для новой масштабной беседы. Но прежде пару слов о текущем моменте. Давай его коротко отразим.

– Так-так. Текущий момент. Я делаю сериал – здоровенный проект под названием «Российская империя», который посвящен трехсотлетию основания империи и Петербурга. В первой серии я дал комментарий в Алмазном фонде у короны Российской империи приблизительно такой: «Российская империя жива, с этим согласны и ее сторонники, и ее противники. Для одних империя – ответ на первый проклятый вопрос: что делать? Для других – ответ на другой вопрос: кто виноват?» Это эпиграф ко всему циклу. Одна из командировок была на Кавказ. Я посетил аул Гуниб, где в 1859 году Шамиль сдался князю Барятинскому. Еще жив камень, сидя на котором князь принимал капитуляцию. Война, которая продолжалась как минимум с 1801-го по 1859-й, самая продолжительная в истории империи, как казалось тогда – заканчивалась. Здесь было решено, что все замочены во всех сортирах, победители получили чины и награды.

– Откуда ты это все знаешь: Екатерина, Александр Третий… У тебя компьютер в голове? Ты перечитываешь учебники? Или заставляешь своих литературных негров все перечитывать?

– Ну… Есть консультанты. Есть редактор. Мы работаем, выбираем факты… Мы обсуждаем все. Вот как объяснить, например, этот ужас – когда на Шипкинский перевал пушки не могли внести даже на руках? Так и доложили генералу Гурко. Он ответил: втащить зубами. И ведь втащили! Теперь там дороги проложены. Мы поехали на перевал зимой, с цепями – так машина наша все равно села. Дальше пошли пешком. И я на перевале объяснил перед камерой, какой крутизны здесь подъем, какой снег, что даже машина не прошла, а тогда нужно было еще и пушки втащить… Эти пушки и сегодня там стоят. Я их показал… Это не курс истории. Хотя это и курс истории тоже.

– Ага, это у тебя как экскурсия и ты экскурсовод?

– Нет. Это не экскурсия, это возможность почувствовать материал. Вот я это взял, я это ощутил. Смысл такой: приехать на место и проверить!

– Но именно таков принцип экскурсий.

– Не согласен.

– Очень хорошо. А потом что ты будешь делать?

– Думаю об этом. Начну что-то еще параллельно.

После «Революции»

– Леня! Постой, я вспомнил! Ты уже был когда-то начальником!

– Да, я какое-то время был главным продюсером НТВ. Ну, это все, кроме новостей. Я был начальником, но больше не буду. Оказалось, что это нерасчетливо – давать мне какую-то работу, которая мешает делать собственные проекты. Я журналист, больше ничего делать не умею. Только писать тексты для озвучивания их в кадре и за кадром, то есть в/к и з/к. Я автор «вкадровых» и «закадровых» текстов. И все. Я могу объяснить, как атрибутика второй Отечественной войны была взята из войны первой. Вот выступление Сталина. Там речь о том, что немец пришел…

– Кох.

– Ну ты сравнил… что называется.

– Ты уверен, что тогда, во время войны за НТВ, все сделал правильно?

– Я делал так, как считал нужным.

– Да-да, это тогда. Но сегодня можешь ли ты сказать, что все сделал правильно?

– Ну что значит – все правильно? Это газета «Правда» на это претендовала, что в ней все-все правильно… А мне тогда надо было просто вернуться в профессию! Я с огромным облегчением пошел тогда в эфир «Героя дня». Было ясно: есть день, есть герой, я ему задаю вопросы… Мое дело – дать сумму информации людям. И это было возвращением в журналистику из пропаганды и агитации.

Президент

– Расскажи про Путина. Как тебе показался гарант вблизи? Ты же с ним разговаривал вот как со мной.

– Я вот тут вчера был у гаранта Конституции на обеде. Там было человек семь – по одному от издания. Это была моя вторая продолжительная с ним встреча. Вот. Какой он, спрашиваешь? Мы все знаем, он старается позиционировать себя как управленец, как наемный менеджер ОАО РФ, который избран собранием акционеров.

– Вы с гарантом водку пили? Ну, на обеде?

– Он выпил водки под холодное. После пригубливал красного вина, а в конце был подан коньяк, который я не захотел пить, – но он настоял, чтобы все попробовали.

– Коньяк французский?

– Нет, дагестанский.

– О, как это тонко! Дескать, вот не отдали ваххабитам, сами пьем!

– Двадцатилетней выдержки коньяк, душистый такой, мягкий. А из французских напитков было вино – в отличие от ельцинских времен, когда в таких случаях подавали русское. Русского же вина не бывает…

Гастрономия

– Кстати, об обедах. Ты же вообще любишь пожрать…

– Пожрать я люблю.

– Ну, тогда давай коротко об этом.

– Одна из главных проблем социализма – что он в бытовой жизни страшно все округлял. Все было скукожено до ассортиментного минимума. Огрубление жизни, ее опрощение и примитивизация.

– Ну, ты из этой ситуации давно вышел.

– Мы все из этой ситуации стараемся выходить. Люди хотят наверстать упущенное. Хотят вознаградить себя за потерянное время, хотят наездиться на машинах, намотаться по заграницам, напиться хорошего вина – за пять предыдущих поколений… Ну, первичный голод уже утолен. Но понимание того, что есть масса подробностей жизни, есть огромное количество всяких проявлений… красоты наконец. Эта красота проявляется в местах, в напитках, в жилье, в вещах. Вот еда. Оказалось, что она может быть тонкой, как французская, и очень такой земной, витальной, крепкой, как итальянская, и объесться ею можно легко. От разной еды возникает чувство очень разной сытости. Я, к примеру, не люблю ни картошку, ни мясо, ни белый хлеб.

– Это какие-то диетические теории у тебя?

– Нет никаких теорий. Просто вот как-то больше не нравится это тяжелое, когда, как в армии или в колхозе, радуешься, что набил брюхо. С новым временем появилось желание не делать ничего случайного, потому что все – часть наслаждения жизнью.

– Ты ходишь только в пафосные рестораны?

– Не обязательно. Но хорошая еда – это еще одно дополнительное удовольствие, еще одна дополнительная радость.

– И губы чтоб лоснились от фуа-гра. Да?! А что вино?

– Очень люблю.

– Погреб у тебя есть?

– У меня запас какой-то есть. И потяжелее, и полегче вина… Мне нравятся Beaujolais и указанное Пушкиным Bordeaux, к которому он обращался: «Друг, ты не изменишь никогда…» Еще Rioja и белые замечательные французские вина… Я не сноб, мне это действительно нравится.

Путешествия

– Едва ли не главная постсоветская радость – путешествия. Так? А ты как раз большой путешественник.

– Мне всегда очень хотелось ездить. Это другая роль… Я стал выездным в тридцать лет, что поздно. До этого я, правда, дважды побывал в Болгарии и еще в ГДР. В некоторые капстраны съездил еще при советской власти по путевке – на теплоходе «Константин Симонов» в так называемый северный круиз: Дания, Англия, Голландия и ФРГ. Хорошие, замечательные страны. Стоила вся эта роскошь 1 тысячу 70 рублей. Огромные деньги, гигантские, безумные – это 1985 год, я на Вологодском телевидении работал. Меняли тогда 40 долларов. На меня все наши смотрели как на сумасшедшего, когда я зашел в паб, и взял маленький Heineken, и сидел в углу смаковал, и казался себе дико крутым. Дальше было много всего… Я езжу, с одной стороны, много, а с другой – не во много стран. Езжу в страны, которые являются ньюсмейкерами. Это Германия, Франция, Италия, Англия, США, случалась Швейцария. Раз в два года езжу в Польшу и Чехию. И все.

Муза дальних странствий… Я давно ничего не открывал. Я никогда не был в Черной Африке (на тот момент. – И.С.), я никогда не был в настоящей, великой Азии – в Китае, Индии, Японии. И в Австралии, и в настоящей Латинской Америке – краснокожей. Меня это волнует, но – нет времени…

– Языков ты так и не учишь?

– Я владею ресторанно-самолетно-билетным английским. И все.

– И права до сих пор не получил?

– Нет. Меня возят. Да и некогда мне учиться, у меня выходных нет!

Женщины

– Про машины тебя бесполезно спрашивать, ты не водишь. А! Женщины! Действительно, странно: мы говорим о радостях жизни, а про женщин ни слова. Это как-то неправильно.

– Могу сказать, причем совершенно точно. С датой и точным адресом: 8 марта 1973 года, 4-я школа города Череповца, коридор налево. Там в рекреации у нас в первый раз были устроены танцы, и мы танцевали с девочками под произведения входившего тогда в моду композитора Антонова. «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно…» С одной стороны, я должен признать, что с того времени много чего изменилось: моему сыну тринадцать, а дочери – восемь. С другой стороны, то ошарашивающее ощущение разницы между полами, которое было тогда, – оно перевешивает все, что было после.

– Ладно, я понял: не стоит от тебя ожидать историй про это, при том что Хангу с ее ток-шоу ты ведь внедрил на НТВ.

– Нет-нет. Я никогда не понимал этой традиции – рассказывать про свои похождения. Она, по-моему, какая-то южная.

– А поклонницы тебе пишут? Типа, давай, мы на все готовы. Мы родим от вас ребенка.

– Ну… Да. Всегда пишут сумасшедшие…

Чего еще не пробовал?

– Вот смотри, Леня. У тебя в жизни были заметные события. Ты получал премии ТЭФИ, входил в совет директоров, обедал с президентами России… Продолжи этот ряд. Что еще было из удовольствий здесь и там?

– Гораздо вкуснее кормят не в Кремле, а напротив – в «Боско-кафе» в ГУМе, на террасе, выходящей на Красную площадь. В том же ряду отель «Экзельсиор» в Неаполе: на крыше завтракаешь и смотришь на Везувий. Есть мой самый любимый райцентр Белозерск в Вологодской области, который, на мой взгляд, лучше всех уездных городов России сохранился. Есть гостиница «Европа» в Питере, которая точнее всех сохранила имперскость Александров – Второго и Третьего. Есть замечательный в том же Питере ресторан… забыл название… на дебаркадере, который стоит на Васильевском острове у Академии художеств, – там очень тонко готовят рыбу. Есть замечательный остров Капри. Мне очень понравилась Аляска. Есть красивейшие озера на стыке Новгородской и Тверской областей. Валдай – это фантастическая совершенно вещь. Но туда надо подтягивать свою жратву – еда на Валдае не очень…

Яркая заплата

– А слава?

– Я в кадре стал работать в тридцать лет. У меня не было сноса башки. Надеюсь, нет и сейчас. Но что раздражает? В ресторане сажусь спиной к двери, хотя лучше б лицом. Потому что иначе, ну… Стараюсь не ходить по улице в костюме. В джинсах не очень узнают, но как только в костюме, при галстуке и со щетиной… Это все, ты рискуешь выслушать точку зрения на все происходящие события.

Мечта

– Какая у тебя главная мечта?

– Остановиться и оглянуться. На какой-нибудь срок прерваться. С этой загруженностью я чувствую себя несвободным человеком. Конечно, воли не хватает – в смысле свободы. И покоя. Жизнь занята работой, образ жизни сложился. Так она идет кольцами – нарезаешь витки… Есть, наверное, какой-то рост, но никаких новых виражей я давно не закладывал… Это ощущение несвободы, невозможность остановиться, посмотреть на все со стороны… Оно накапливается год от года…

– То есть у тебя есть такое ощущение, что если ты остановишься, то поймешь что-то новое?

– Да, да, да, да. Есть ощущение, что я какие-то вещи пропускаю. И в силу этого недостаточно, может, меняюсь. Я очень мало впускаю в себя нового. Тем ли я занимаюсь? Может, надо заняться чем-то настоящим? Хотя, может, то, что я делаю, – и есть настоящее?

– А может, надо уйти в пустыню на 40 дней или в монастырь на год, на покаяние… Может, без этого нельзя стать масштабной личностью и будет одна суета?

– Ну… Конечно, хочется свалить на то, что это такое ремесло, засосало, опасная трясина… Но не все от суеты профессии, это и от собственной суеты, конечно… Да и нынешний «ящик» не позволяет остановиться.

– Все, значит, будешь крутиться, пока тебя не остановит внешняя сила…

– Может, это будет какая-то внешняя сила. А может, у меня что-то созреет внутри – и я остановлю это сам.

– Но вот мне такая мысль пришла в голову. Ты все говоришь: пауза, пауза. А если б ты ушел с НТВ с Киселевым, то и была б тебе как раз пауза. Подумал бы о жизни – вот как ты мечтаешь. Можешь ли ты себе представить, что ушел с той командой на ТВ-6?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.