Вопросы и ответы

Вопросы и ответы

1

Было время, когда я считал, что энергетика — это моя жизнь. Есть люди, для которых «геология — их жизнь», «архитектура — их жизнь», «авиация — их жизнь».

Литература в этом смысле не есть что-то исключительное. Исключительное — талант. Но у литературы имеются свои особенности. И о них стоит вести разговор.

Я высокого мнения о литературе и о людях, занятых ею. И все же, боюсь, мы придаем излишнюю серьезность, значительность литературе, и от этого отодвигается куда-то в сторону жизнерадостность литературного занятия. А оно — жизнерадостное, счастливое дело. Да, есть муки рождения слова, поиски совершенствования, неустанная одинокая работа прозаика, прикованного к обрезу своего стола. Но все равно, кляня свою работу, впадая в отчаяние, мы продолжаем ощущать чудо и удивительность того, как из ничего возникает нечто — реальный мир, люди, которые оживают и совершают самостоятельные поступки… Чувствовать себя Творцом, Создателем — в этом, конечно, и могущество и награда.

Нам льстит, когда на литературу возлагают ответственность, когда кажется, что от литературы зависит очень многое, когда от нее требуют решать проблемы школы, семьи, научно-технической революции и т. п. И мы сами иногда начинаем этому верить. Прислушайтесь к нашим отчетам, обсуждениям, дискуссиям — как все серьезно! Как будто бы от тех или иных стихов или романов зависит решение народнохозяйственных проблем.

Маяковский сказал, что писатель — это завод, вырабатывающий счастье. Но что за счастье получится, если вырабатывать его по удручающе серьезной технологии, если производители его не умеют быть счастливыми?..

Пробуждать чувства добрые, славить свободу, возбуждать любовь к жизни, красоте, отзывчивость к чужой беде и слабости — все это прекрасно уживалось в русской литературе, в литературной среде с чувством величайшего долга и ответственности перед народом.

Когда я принес свой первый рассказ в журнал «Звезда», как весело принял его и напечатал Юрий Герман, который ведал тогда прозой журнала! Благодаря ему, а затем Евгению Шварцу, Корнею Чуковскому, Александру Прокофьеву, Ольге Берггольц, Михаилу Слонимскому я успел увидеть, как можно весело жить и работать в литературе. Хотя в судьбе каждого из этих людей было немало тяжелого.

Чем руководствуешься, выбирая из множества тем, сюжетов, историй ту, которой будешь заниматься? Что влечет именно к этой теме, к этому характеру? Среди разных смутных, неосознанных чувств побеждает чувство заинтересованности, сопричастности с тем, что происходит кругом, с народной жизнью, той ее частью, с которой пришлось соприкоснуться, пережить ее или соучаствовать в ней. Выбираешь то, что неотступно мучает тебя, хотя часто это и невыигрышная тема и ожидают тебя в этой работе сложности, может быть, неразрешимые.

Такой, например, «невыигрышной» темой была для нас с А. Адамовичем «Блокадная книга», с ней пришлось хватить немало лиха, но отступиться от нее было невозможно. Когда мы погрузились в истории, рассказанные блокадниками, мы поняли, что если не напишем это, то никто об этом не напишет, что их рассказы, может, так и уйдут в небытие. Мы почувствовали себя единственными летописцами. Наверняка это преувеличение, но именно это чувство заставляло и помогало работать. Перед ним отодвинулись в сторону планы каждого из нас — задуманные рассказы, повести.

И, читая чужие книги, я всегда чувствую, была ли такая настоятельная необходимость у автора. Мы справедливо сетуем на появление серых, бесцветных произведений. Они творятся не только бесталанными, от которых ничего другого ждать нельзя. Среди этого потока немало пустяков, сделанных одаренными людьми, вещей облегченных, уклончивых, и чувствуешь в них нежелание принять в свою душу волнение, беды и заботы жизни своего общества, нежелание помогают критику доказывать свою мысль или опровергать мысли другого критика. Такую книгу вместе с ее автором перекидывают из статьи в статью, ею забивают голы, набирают очки, пасуют друг другу. Они крепко упакованы в «подарочные наборы», хотя все эти книги несовместны и тем и дороги. Они так и кочуют наборами из доклада в доклад, из обзора в обзор.

А рядом сосуществует мир книг, которые читают. Их просто читают, более того — перечитывают. Книги не однодневки, а многолетние спутники, книги, которые составляют «круг чтения» уже не одного поколения наших читателей. Этот круг чтения составляется годами, вне школьных программ, составляется в недрах семьи, среди друзей, читающей публики, любителей литературы. Конечно, оба эти круга в какой-то части своей совпадают, однако живут совершенно раздельно. И если первый круг, постоянно фигурирующий в печати, известен, то второй — никак не высвечен. Порой кажется, что его даже не хотят высвечивать. То ли сами исследователи избегают, то ли книги не привлекают.

Круг чтения у разных категорий читателей с годами меняется, в нем что-то замещается, что-то уходит. Но есть в нем устойчивая сердцевина, некий центр тяжести. Медленно и он тоже перемещается. А вот эта траектория его движения чрезвычайно любопытна и во многом характеризует нравственные изменения, этические потребности нашего общества.

Чтиво, развлекательное, сиюминутное, оно всегда было и будет. Оно щеголяет огромными цифрами тиражей, читателей, очередями в библиотеках, это другой успех, тоже характерный, заслуживающий обсуждения, но это — за пределами круга чтения.

Важны ли в литературе количественные показатели? Важны, они тоже многое определяют. Но еще важнее устойчивость спроса, жизнь произведения во времени, его художественная ценность, которая не податлива моде.

Многие великие произведения живописи были, наверное, написаны на религиозные сюжеты не потому, что Леонардо, Микеланджело или Александр Иванов были такие уж религиозные люди, хотя они были верующие; многие великие произведения архитектуры — храмы, соборы, церкви — прекрасны опять же не потому, что их зодчие отличались религиозным фанатизмом. И нас сегодня восхищают роспись Сикстинской капеллы или наши родные Кижи не потому, что мы верим в Страшный суд, не потому, что нас охватывает молитвенное чувство. Они действуют на нас, нерелигиозных людей, иначе, чем на зрителей прошлых веков. Это чувство независимо от нашей веры, да и для верующих независимо от того, протестанты они или католики.

Многие почти не понимают смысла отдельных подробностей и библейского значения деталей живописных произведений, написанных на религиозную тему. Чем же действуют эти полотна? Только ли живописным своим мастерством? А может, тем, что они приоткрывают путь художника к великим вопросам о смысле страданий, о справедливости, о вере, о силе добра и зла? К вопросам, а не ответам. Вопрос развитой, художественно разработанный, в искусстве действует сильнее ответа, потому что он требует соучастия, побуждает зрителя, читателя на отклик. Кстати, религиозное чувство — и великие художники это знали — более вопрошающее, чем отвечающее. Молитва ведь лишена ответа. В ней всегда остается неслышный вопрос, сомнение.

Разумеется, литература не может состоять из одних вопросов. Писатель жаждет и проповедничества и утверждения. Но в то же время заранее известный ответ превращает произведение в доказательство и лишает его поисков. Прикосновение к поискам художника оказывается само по себе потрясением, толчком. Когда мы говорим о нравственности, мы знаем ее границы так же, как и области безнравственного. Мы знаем, что нравственно, мы не доводим себя до незнания, до областей неведомых, где начинаются сомнения, где нет готовых определений. А Лев Толстой даже в такой вещи, как «Воскресение», путался в противоречиях, выясняя «за» и «против», терзал свою душу, да и нашу, незнанием.

Нравственные вопросы и поиски ответа на них — это своего рода исследование, и, как исследователь узнает результаты лишь в конце работы, так и писатель может развивать свою идею в процессе исследования характера, в процессе работы над книгой, которая может подтвердить его идею, а может и изменить ее.

В этом для меня работа писателя схожа с научной работой. Писатель, как и экспериментатор, пытает обстоятельства, добивается истины, невзирая на принятые мнения, на требования публики и на свои собственные мнения, с которыми он начинал писать. Истина эта художественная, она проверяется красотой, правдой характера, силой образа…

В процессе работы над романом «Картина», начиная Поливанова как человека догматичного, ограниченного, человека, который предъявлял самые что ни на есть вульгарные требования к замечательному художнику Астахову, я убеждался, что у этого Поливанова была своя историческая необходимость, и убедительная. В чем-то я стал ему сочувствовать, чем-то он меня привлек на свою сторону. Я увидел трагедию этого человека. Увидеть свою правду в отрицательных явлениях жизни — значит показать, в чем их сила и живучесть.

Самое драгоценное для меня — в той литературе, где совершается открытие характера, обстоятельств исторических, жизненных. Такого рода открытия могут происходить лишь на пути к правде, когда не уклоняешься от самых острых проблем бытия. Наверное, надо даже идти на них. Стремление идти на самые острые конфликты времени, искать истину в ее острейших столкновениях приносило успех нашей литературе. Смелость — одно из самых привлекательных качеств писательского дарования. Нужна смелость, чтобы перешагнуть сегодня через каноны и штампы мышления, каких-то вульгарных схематических представлений — нет, не о жизни, а о том, что полезно и что вредно. До сих пор есть критики, которые считают, что советской литературе не пристало, а советскому читателю «не полезно» трагическое, трагичность обстоятельств. А ведь жизнь трагична так же, как и была во времена Пушкина и Толстого, трагична потому, что никто и ничто пока не снимает проблем неудач, несчастий, смерти, одиночества. Все лучшее в литературе большей частью было связано с трагическим мироощущением.

Не стараемся ли мы обойти это? Не ищем ли прежде всего победителей? Почему мы признаем преодоление страданий, а сами страдания нам кажутся ненужными, малозначащими?

Я вспоминаю, как много сил пришлось потратить, отстаивая необходимость рассказывать о страданиях непреодоленных, о муках человеческих в «Блокадной книге». От нас ждали прежде всего героизма, а герои — это, как известно, люди, которые умеют одолевать страдания.

Может быть, еще более сложной и насущной потребностью литературы являются трагедии не войны, а сегодняшнего дня, в условиях нормальной жизни, где неслышные страхи, горе, разочарование открывают сложность и полноту человеческого существования.

II

Меня всегда привлекал мир людей напряженно мыслящих, ищущих — то, что мы называем интеллигенцией, хотя очень трудно определить границы этого понятия. Учителя, врачи, научные работники — слой отнюдь не привилегированных, а порой и непрестижных профессий, мир людей городских, лишенных прямых связей с природой, возможности уединиться. Тем не менее это люди, думающие над смыслом своей будничной и монотонной работы, смыслом своего существования в этом мире, тонко чувствующие, люди разные — измученные бытом, лишенные иногда простых радостей, люди, порой погруженные в борьбу за должность, за деньги, люди, в которых теснота существования рождает уныние или зависть и жажду быстрее пробиться «наверх». И как все это соединено с духовностью, с красотой души, добротой…

Наука, ученые… Среда эта была для меня родная, близкая, я любил людей науки, видя в них воплощение идеалов творческого человека. Потом стали появляться разочарования. Я понял, что надо преодолевать свои пристрастия, что занятия наукой не гарантия нравственной чистоты человека. Надо показать и ограниченность этих людей, и то, как меняется их роль в обществе. Показать, как много зла причинила, в частности природе, беспринципность некоторых ученых. И что не кто другой, а ученые, наша наука могут и должны исправить нанесенный ущерб всему живому миру земли, и как они это делают.

Наука открыла мне тему, порожденную нашим временем, — перестройки экологического сознания человека. Мне представляется, что неправильное, небратское, хищническое отношение к природе осмысливается и будет осмысливаться литературой. Проблема защиты природы требует участия всех специальностей — техников, юристов, медиков, — буквально всех. Но у литературы своя деликатнейшая обязанность — попробовать как-то изменить вековечные потребительские представления человека о борьбе с природой, о покорении ее… Думается, что ничто не может заменить здесь силы искусства, и в первую очередь литературы. Эта проблема не частная, время выдвигает ее как важнейшую проблему человеческого бытия.

Есть такое старинное слово — «сочинительство». Литература родилась как сочинение. Писатель — сочинитель. Тем не менее в слово «сочинитель» закралось что-то осудительное, насмешливое. У нас сочинение осталось разве что в названии одного вида изданий — собрания сочинений. Тут против этого слова никто не возражает — ни читатели, ни авторы.

Боюсь, что пренебрежение к сочинительству не так безобидно, как кажется. Сочинительство в нашей прозе постепенно и незаметно как бы замещалось журнализмом. Беспрестанные требования изучать жизнь приводили порой к тому, что воображение, фантазия писателя как бы атрофировались, писатель оказывался в плену жизненных фактов. Знать жизнь подробно, во всех деталях, со всеми приметами сегодняшнего дня, со всеми ее словечками, лексикой, конечно, заманчиво. Но иногда чувствуешь, как это знание тянет вниз, мешает подняться, увидеть общую картину жизни.

Границу между журнализмом и литературой бывает провести трудно, ее размывают всевозможными терминами: «художественные очерки», «художественная документалистика, публицистика», чуть ли не все становится художественной, да еще литературой. Даже критика становится родом литературы. И в этой беспредельности не остается места вымыслу или домыслу. Вроде как-то неудобно придумывать. А еще не забудем тезис о том, что жизнь богаче литературы. Во всем этом, разумеется, есть своя доля правды. И доля опасности для писателя-художника.

Я сам почувствовал эту опасность на себе, после того как занимался долгое время документальной литературой. Документальная литература расслабляет писательский организм, который требует непрестанной работы воображения.

Вымысел, условность всегда присутствовали в русской литературе: в прозе и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского, и Горького, да и в нынешней нашей литературе.

Когда эти традиции развиваются, тогда мы получаем такие интереснейшие вещи, как новый роман Чингиза Айтматова. Там все сочинено и все правда: факты, подлинные легенды, наблюдения меняют свою структуру; так графит превращается в алмаз, так из клеток возникает новый уровень жизни — целостный организм.

Границу между литературой и журнализмом мне удалось для себя нащупать однажды, во время работы над «Блокадной книгой».

Надо было иллюстрировать книгу фотографиями. Мы отправились в архив ТАСС, для того чтобы найти фотографии заводов и фабрик времен блокады. Мы знали, что это было: разбитые снарядами цехи, измученные, еле стоявшие у станков люди, подвязывавшие себя, чтобы не упасть. Мы перебрали тысячи фотографий, сделанных репортерами в те годы. Что мы видели? Мы видели за станками людей — рабочих, мужчин и женщин, суровых или улыбающихся, но неизменно бодрых. И никаких примет голода, мук, блокадной обстановки, хоть сейчас печатай их в газете. Не нашлось буквально ни одного снимка, который показал бы, что творилось тогда на фабриках и заводах, как трудно было тогда работать, как тяжелы были условия.

Вначале нас это возмутило: украшательство, фальсификация. Но, расспросив фотокорреспондентов тех лет, мы убедились, что тут происходило иное: это была та боевая задача, которую они выполняли в сорок втором — сорок третьем годах, считая своим долгом показать, как, несмотря на блокаду, голод, холод, обстрелы, люди продолжают работать и выполнять свой долг. Со своей задачей фотожурналисты блокадного города справились и оставили нам такое наследство. Они были журналисты, а не фотохудожники, художники — те думали бы тогда о том, чтобы заснять для истории драгоценные кадры быта, героики ленинградцев, продолжавших работать, несмотря на смертный голод, артобстрелы и бомбежки.

Речь не о том, чтобы пренебрегать познанием жизни. Так или иначе она окружает нас неотступно, стоит лишь всмотреться, увидеть. Пикассо когда-то определил свой художнический принцип: «Я не ищу, я нахожу». Емкая эта формула с годами кажется все более важной. Найти — значит откликнуться. Своим состраданием, любовью, радостью. Каждое произведение требует накоплений, долгой работы мысли. В жизни успеваешь написать совсем не много, малую часть того, о чем мечталось. Поэтому так непростительно, когда время уходит на вещи случайные, проходные, не главные. Хорошо, когда тема сама выбирает тебя, забирает тебя, не оставляя места сомнениям.

Недавно почти случайно я попал в город Малоярославец — старинный городок недалеко от Москвы. Познакомился с «мэром» этого города. Многое в его жизни совпало с жизнью моего героя Сергея Лосева — «мэра» другого русского городка, Лыкова. Так же как и Лосев, он собирает дореволюционные открытки Малоярославца, обременен теми же заботами, увлечен реставрацией монастыря. В городе этом произошла история, похожая на происходившую в романе, только конец у нее другой: на самом красивом месте города все же построен филиал института.

Мы стояли с «мэром» Малоярославца на этом дивном склоне горы, сбегающей к реке. Отсюда были видны весь город и это прекрасное место, обезображенное теперь невыразительным, скучным зданием, с развороченным, захламленным двором. Я слушал, как он говорил с тоской и болью, что вот допустили испортить лучшее место города. Это было еще до него. Я думал о том, что жизнь распорядилась жестче и суровее, чем в моем романе. И думал о том, упрек ли это? Или наоборот, может быть, дело не в результате, а в открытии обстоятельств жизни, которые позволяют увидеть то, что обычно не видно.

Поначалу Лосев походил на многих людей, которых я знал. Новорожденных младенцев легко перепутать, они трудноотличимы. Детей уже не перепутаешь. Происходило накопление судьбы, и он уходил от прототипов. Я полюбил его, хотя было в нем что-то неприятно-чиновное. Но что делать: мы же любим людей не только за достоинства, любишь человека в целостности. Вся жизнь его проходила в убеждении, что надо расти, идти вперед. Мне хотелось показать, как появляется у него иное понимание ценностей жизни. Нельзя оценивать человека по ступеням служебной лестницы. Мы слишком часто удачную жизнь связываем с карьерой. Уйти работать прорабом с высокой административной работы вовсе не означает катастрофы. О том, удачная или неудачная сложилась жизнь, надо судить по совсем иным понятиям.

Поступок героя вызывает вопросы. Может быть, так и надо. Конечно, может, что-то здесь следовало еще прояснить, углубить, но в то же время кажется, что мы слишком все стремимся разъяснять. Не оставляем места непонятному. Мы знаем обо всем, и все нам ясно в наших книгах, хотя на самом деле в реальной жизни мы путаемся, недоумеваем, и многое остается для нас непонятным.

Говорят, что от писателя остаются только его книги. Так ли это? Рядом с книгами незримо пребывает и нравственный облик автора. Высокий или низкий, он так или иначе проникает в книгу. Не только для книги, для всего литературного дела очень важен моральный авторитет писателя. Он всегда сопутствовал книгам. Он, этот авторитет, этот облик, имел самостоятельную ценность. Толстой и Чехов, Горький и Блок, Маяковский и Твардовский высоко подняли звание русского писателя. Но это относится не только к гениям. Вспомнить можно прекрасную жизнь и В. Короленко, и М. Пришвина, и К. Паустовского, и А. Гайдара. Да мало ли? Каждый из них по-своему являл достойное соответствие своему слову, своим героям, своим литературным идеалам. Когда, допустим, Державин писал:

Я всему предпочитаю

За отечество лить кровь —

это были не красивые слова, а строки, отражающие его биографию, его судьбу. Нравственные искания пронизывают судьбы многих русских писателей. «Как должен жить писатель?» — спрашивали себя и Толстой, и Герцен, и Достоевский, и Гончаров. И сегодня читатель ищет в жизни писателя этическую норму, сравнивает его героев с ним самим.