Глава 14 Дело о СЕКРЕТНОМ ДОКЛАДЕ ЕЖОВА

Глава 14

Дело о СЕКРЕТНОМ ДОКЛАДЕ ЕЖОВА

После XX съезда в историографии утвердилось мнение, будто бы на февральско-мартовском Пленуме 1937 года Сталиным был сделан некий секретный доклад, послуживший причиной проведения массовых репрессий. В действительности никакого секретного доклада вождь на этом Пленуме не делал. Секретным и поэтому не опубликованным в печати был второй доклад наркома НКВД. Участники пленума слушали его на вечернем заседании 2 марта. Причем он был посвящен недостаткам в работе уже самого Наркомата внутренних дел.

В преамбуле докладчик сослался на инструкцию ЦК партии 1933 года, критиковавшую «практику массовых арестов» и требовавшую «улучшить старые способы борьбы, рационализировать их и сделать наши удары более меткими и организованными». Ежов признал, что «до последнего времени мы по-настоящему в нашей работе в этом направлении не перестроились»; сложившаяся в наркомате годами практика «еще действует, и люди продолжают работать по старинке». Более того, нарком указал, что 80 % всех арестованных «органами государственной безопасности» с 1935 по 1936 г. к контрреволюционным преступлениям отношения не имели. «Это были люди, которые за свои преступления должны были арестовываться органами милиции или прокуратуры», а не аппаратом Управления государственной безопасности.

Отсюда Ежов делал вывод, «что такое огромное количество арестованных органами ГУГБ» перегружало аппарат и сковывало его работу. Занимаясь следственными делами «по мелким преступлениям», работники аппарата «конечно, не могли заняться ни работой с агентурой, ни следствием по делам действительно серьезных политических преступников». Фактически это было констатацией того, что органы ГУГБ работали вхолостую. Нарком пояснял: «При такой практике… дела действительно серьезных политических преступников велись поверхностно, их валили в общую кучу, чтобы только поскорее довести дело до суда. Поэтому ряд серьезных преступников творил безнаказанно свою гнусную подпольную работу против Советской власти».

Конечно, Ежов мог без опасения критиковать работу «всесильного» наркомата. Он занял свой пост только 26 сентября 1936 года и не нес ответственности за деятельность своего предшественника. Впрочем, уже по ходу доклада слушатели начинали соображать, что в действительности НКВД не был всемогущей организацией. Наоборот, приведенные примеры свидетельствовали даже не о халатности, а о преступном попустительстве в отношении противников власти. Так, рассказав об аресте в 1933 г. группы И.Н. Смирнова из 87 троцкистов, Ежов констатировал, что «следствие было проведено так наспех и так небрежно», что «в результате 40 человек получили высылку в разные пункты Союза, а 41 человек приговорены к заключению в изоляторе и лагерях».

Причем уже в том же 1933 г. «дела на 16 человек были пересмотрены, и заключение в изолятор было заменено ссылкой, а 9 человек были совершенно освобождены». Сообщив эту информацию, Ежов отметил, что, если приговор по группе 87 согласовывался с ЦК, то освобождение осужденных ни с кем не согласовывалось. Докладчик не называл фамилию Ягоды, но приводимые им примеры свидетельствовали о самовольстве бывшего главы НКВД. Приведя другие примеры освобождения подследственных, он сделал закономерный вывод: «То есть одновременно люди наносили удар, казалось бы, по вскрытой троцкистской организации и по наиболее активным троцкистам, правым и зиновьевцам, и тут же их освобождали для того, чтобы они могли продолжать вести свою работу. Такова практика карательной политики».

Не менее удручающе выглядела агентурная работа. Органы госбезопасности, обладавшие «исключительно большой сетью агентов и осведомителей», в действительности «не имели работоспособной и устойчивой агентуры». В числе агентов были дезинформаторы и громадное количество «так называемых двойников-предателей. Особенно много было этих двойников в агентуре, работающей среди политических партий, среди троцкистов, зиновьевцев и меньшевиков».

Еще в худшем положении находилась агентура за рубежом. «Там, – констатировал Ежов, – мы агентуры почти не имеем. В прямой зависимости от агентурной работы находилась и следственная работа». Для подавляющего большинства участников пленума внутренняя кухня карательной машины была тайной за семью печатями. Поэтому докладчика слушали с напряженным вниманием, не перебивая и не бросая традиционных реплик. И лишь описание содержания заключенных в тюрьмах вызвало оживление в зале.

Вскормленный молоком мифов, обычный читатель впитал информацию о методах работы карательной системы тридцатых годов из побасенок либеральной пропаганды и страшилок «одного солженицынского дня». Поэтому он верит, что судьба заключенного якобы зависела лишь от тупого принципа: «шаг влево, шаг вправо – расстрел!», которым интеллигенты пугают доверчивого обывателя.

Между тем Ежов развеял этот миф еще в 1937 году. Он объяснял: «Нам казалось и всем кажется совершенно законным, что заклятые враги народа, осужденные к отбытию наказания, – троцкисты, зиновьевцы и правые – отбывают тюремное наказание. Но на деле, по существу, тюремного наказания никто из осужденных не нес». Он пояснял свою мысль: «В системе НКВД имеются тюрьмы особого типа, или политизоляторы. Эти политизоляторы, я без преувеличения могу сказать, больше походят на принудительные дома отдыха, нежели на тюрьмы. Такие политизоляторы имеются в Суздале, Челябинске и в ряде других мест.

Внутреннее содержание в тюрьме осужденных преступников таково, что они тесным образом общаются друг с другом… Имеют возможность обсуждать свои вопросы и разрабатывать планы антисоветской деятельности. Причем внутритюремная связь в изоляторе была совершенно узаконена. Люди собирались совершенно открыто. <…> Осужденным предоставлялось право пользоваться литературой, бумагой и письменными принадлежностями в неограниченном количестве. Наряду с казенным пайком все заключенные имели возможность получать продукты с воли в любом количестве и любого ассортимента, в том числе и водку. Во многих случаях арестованным предоставлялась возможность отбывать наказание вместе со своими женами».

Эта информация вызвала в аудитории веселый смех, а Молотов, почти позавидовав «жертвам сталинских репрессий», бросил реплику: «Мы так не сидели раньше». Но Ежов усиливал пикантность сказанного подробностями бытописания жизни заключенных в советских «застенках»: «Так, И.Н. Смирнов отбывал наказание вместе со своей женой Короб. Даже романы завязывались там в изоляторе. Такой роман завязался у одного эсера с Рогачевой – это сестра Николаева, убийцы Кирова. Они обратились за разрешением жениться в секретно-политический отдел к т. Молчанову. Им разрешили, их свели в одну камеру, у них родился ребенок и до последних месяцев они жили вместе».

Такой вольницы, пожалуй, нет даже в современных российских политизоляторах. Но Ежов усиливал интригу: «Как я уже говорил, (в политизоляторах) разрешали передавать спиртные напитки. Этим, например, очень широко пользовался И.Н. Смирнов, который регулярно выпивал чарочку водки. А вот что пишут после обследования Суздальского изолятора: «Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты… (Читает.)…ежедневные прогулки заключенных мужчин и женщин по 3 часа».

К сожалению, история не сохранила цитат, прочитанных Ежовым по ходу выступления. Но уже то, что содержание этих текстов тоже вызвало смех и восклицание Берии: «Дом отдыха!», – свидетельствует, что положение заключенных не выглядело трагическим, как это любят изображать «либеральная» пропаганда и сочинители душещипательных «мемуаров» о ГУЛАГе. Более того, говоря современным сленгом, «зона» оказалась под своеобразным прессингом и психологическим давлением со стороны лиц, отбывавших наказание. Ежов продолжал: «Однако… эти условия никак не удовлетворяли заключенных, и они систематически обращались с требованиями «облегчения невыносимого режима».

Вот что пишет… 10 февраля 1936 г. начальник Верхне-Уральской тюрьмы особого назначения Бизюков: «Объявить заключенным ответ по тюрьме (Читает.)…Комарова перевести в одиночную камеру № 50». На жалобу заключенных, по поводу получения «с воли» книжных посылок, руководство НКВД предписало начальнику Челябинской тюрьмы Начекину: «Заключенные имеют право выписывать все… (Читает.) во всех камерах устроить полки для книг».

Описывая атмосферу в местах заключения, Ежов обращал внимание и на своеобразное подобострастие, проявляемое в отношениях с заключенными со стороны руководства мест изоляции. Когда находившемуся в политизоляторе «Каменеву не вовремя доставили телеграмму из почтового управления, то по его заявлению было учинено специальное расследование. И начальник тюрьмы… чуть было не посадил начальника почты. Этот эпизод привлек внимание Сталина, который спросил:

– Кому тюрьмы подчинялись непосредственно?

– Секретно-политическому отделу Наркомвнудела СССР, Молчанову, – пояснил Ежов. – Не в худшем положении находились и политические заключенные, которые направлялись в лагеря. <…> В 1934 г. прибывшие из Верхне-Уральского изолятора в Соловки троцкисты обработали ряд заключенных и выставили требования о вывозе политических заключенных из лагерей. Троцкистов «разбросали», и после этого они объявили голодовку. А голодовок, нужно сказать, страшно боялись. Голодовки были буквально бичом. Как только люди узнавали, что где-то голодают, – буквально падали в обморок.

Голос с места: Это где?

Ежов: В СПО[62] – администрация страшно боялась этих голодовок. И конечно, всячески пыталась удовлетворить требования заключенных для того, чтобы сгладить недовольство. Когда эта голодовка была объявлена, Молчанов[63] направляет телеграмму: «Требования заключенных рассматриваются наркомом т. Ягода… (Читает.), подавшие заявление будут вызваны в Москву».

Сталин: А они этого хотели?

Ежов: Да, они этого хотели. 16 октября 1934 г. Секретно-политический отдел дал указание Главному управлению лагерей о том, чтобы всем бывшим членам антисоветских политических партий установить усиленный паек по сравнению с общим пайком, который существует для заключенных в лагерях. То есть в лагерях существовал двойной паек, так называемый политпаек и паек, который получали все заключенные.

Голос с места: Это им за особые заслуги перед Советской властью?

Косиор: Им нужно было бы давать половину этого пайка».

Конечно, описание мест заключения Ежовым не соответствует тем картинам, которые изображает современная телевизионная «документалистика». Говоря о содержании осужденных в Челябинском политизоляторе, нарком привел совсем «курьезный случай»: «Там были спортивные площадки, где они играли в волейбол, крокет и теннис. Так вот, заключенные играли в волейбол, и когда мяч перескакивал через стену на другой двор или на улицу, дежурный, который стоял на посту, должен был бежать за мячом. Однажды дежурный отказался, и тогда заключенные пожаловались в секретно-политический отдел. Тут же поступило распоряжение… о том, что дежурный обязан мяч передавать».

Эта информация тоже вызвала веселое оживление в зале, и докладчик не упустил возможности закрепить вызванный ею интерес, подчеркнув:

– Заключенные настолько прекрасно учитывали обстановку боязни их, что они прямо говорили между собою: «Держаться с работниками Наркомвнудела как можно наглее, циничнее, так как такое отношение приводит к положительным результатам. Вообще площадной язык для них более знаком». И все оставалось безнаказанным». Процитировав сообщение одного из агентов, Ежов сообщил о распространенной связи заключенных не только с «волей», но и «другими изоляторами».

– Значит, не обыскивали, – прокомментировал этот факт Косиор, а Ежов продолжил:

«– Второй агент сообщает, что И.Н. Смирнов имел связь с волей: с одной стороны, через свою мать. С другой, – с помощью собственного шифра, передавая сообщения… с книгами и бумагами.

Я месяца 1,5–2 тому назад поручил произвести внезапный обыск в Бутырской тюрьме, что практиковалось и раньше. В результате, среди самых опасных для нас заключенных при обыске было обнаружено 170 самодельных ножей и бритв, 11 шифрованных азбук, 5 бутылок водки и т. д. Таково положение с режимом в тюрьмах… Недаром многие из иностранных корреспондентов, бывших на первом процессе, страшно удивлялись, что Смирнов, Евдокимов, Бакаев и др… выглядели на процессе помолодевшими, совершенно неузнаваемыми по сравнению с прежними временами».

Таким образом, в описываемое время пенитенциарная система если и не была действительно курортом, то и не представала «адом», как утверждают несведущие люди. Впрочем, расхлябанность и безответственность царили не только в местах изоляции. Те же пороки были присущи и самому правоохранительному ведомству. Поэтому следующим вопросом, на котором остановился Ежов, стал «вопрос о кадрах». Он говорил:

«В начале ноября 1936 г. в НКВД насчитывалось 699 человек…

Эйхе: В центральном аппарате?

– И по всей периферии, – уточнил Ежов. – Из них работало в органах ГУГБ 329 человек, в органах милиции и войсках 159 человек и остальные в других хозяйственных и прочих отделах».

Статистика, приведенная Ежовым, поражает! Оказывается, к началу массовых репрессий в органах госбезопасности, милиции и особых отделах армии насчитывалось всего 488 оперативных работников! И если такая «жалкая» кучка «чекистов» в 1937–1938 годах сумела осуществить грандиозную чистку страны от социально опасных элементов, то это была достойная восхищения работа. Разве можно назвать такую систему «тоталитарной». Сегодня в любом государстве тысячи полицейских разгоняют демонстрантов, используя водометные машины, шумовые гранаты, травматическое оружие.

Для сравнения укажем, что на февраль 2010 года в Министерстве внутренних дел Российской Федерации насчитывалось 1 млн 400 тыс. сотрудников, из которых 800 000 служило непосредственно в милиции. А сколько специалистов в ФСБ и других службах, не говоря о наемниках частной охраны? Тогда что мешает навести порядок в России сегодня?

Ежов остановился и на проведенной им чистке в собственном наркомате: «За это время пришлось 238 человек арестовать, из них по ГУГБ 107 человек». Причину такого количества арестов нарком объяснил тем, что для ареста было достаточно того, что работник «скрыл от партии и от органов НКВД свою бывшую принадлежность к троцкистам. Мы рассматривали это как предательство». В числе арестованных были поляки, длительное время работавшие «в польском секторе» НКВД, которые «приехали в СССР еще в 20-е годы, как польские коммунисты, по линии Коминтерна», но в действительности «являлись офицерами второго отделения польского генерального штаба».

«Таким образом, – пояснял Ежов, – были внедрены к нам Сосновский, Маковский, Стецевич, Ильиниш, Мазепа, братья Богуславские и др. <…> Они вели широкую дезинформацию и просто разлагали наших работников, сводя их с девочками и т. д., расхищали государственные средства. Например, некий Ильиниш обошелся нам в 200 тыс. американских долларов.

…Это один из резидентов, на котором, по существу, была вся наша агентурная связь по Польше. Когда-то он был завербован для работы в Разведупре, затем перешел на работу к нам… Он был вербован как (польский) вице-министр финансов… Он систематически дезинформировал нас, давал ложные материалы и обирал деньги, якобы для оплаты агентуры. В действительности он их брал себе, чем дезорганизовал нам всю агентуру… Сейчас он сознался, что является агентом польского генерального штаба и, кроме того, работает на немцев… Мы арестовали 11 человек из польской резидентуры».

Однако ключевым моментом, обозначившим развитие последующих событий, стала критика наркомом деятельности начальника СПС Молчанова. Комиссар госбезопасности 2-го ранга Георгий Молчанов был сыном официанта. До революции он учился в Харьковской торговой школе, но, не закончив ее, выбрал иное поле деятельности, далекое от сферы прилавка. Еще в 20-м году Молчанов стал заведующим политическим бюро ЧК Кабардинского и Балкарского округов, затем – начальником секретно-оперативного управления Горского губЧК. В 25-м году он начальник Иваново-Вознесенского губотдела ГПУ, а в ноябре 1931 г. он возглавил Секретно-политический Отдел ОГПУ в Москве. В его обязанности входило противодействие деятельности всех политических противников, включая и церковнослужителей. При Ягоде Молчанов являлся одной из самых значимых фигур в НКВД. Однако после прихода Ежова, 28 ноября 1936 г. Молчанова перевели наркомом внутренних дел и начальником Особого отдела округа Белоруссии.

И вторую половину своего выступления Ежов посвятил критике работы СПО. Он начал с рассказа о расследовании дела Ивана Смирнова: «Это дело возникло в 1931 г. и велось на протяжении 1932 года. Агентурные материалы говорили о том, что существует троцкистский центр во главе со Смирновым…Смирнов, будучи в 1931 г. за границей, наладил там связь с Троцким и Седовым. Задачей троцкисты поставили вопрос террора. Вот, например… агент, сообщая о поездке Смирнова за границу, пишет: «8 сентября Смирнов… (Читает.) через дипломатическую почту».

Сталин: Кто это докладывает, в каком году?

Ежов: Это (сообщает) один из агентов в 1932 году. В январе 1933 г. на основе этих агентурных материалов Смирнов и группа в 87 человек были арестованы. Однако следствие было проведено так, что эти агентурные материалы совершенно не были использованы».

Приводя цитаты из следственных протоколов допросов Эйсманта и Рютина, показаний Вержбловского, Зафрана, Слепкова, Коцюбинского и других арестованных, нарком сделал вывод, что еще в 1934 г. наркомат имел возможность «вскрыть не только украинские, но и московские центры». Однако эти материалы не были использованы: «людей расшугали, дело разобрали в течение полторы недели и на этом закончили».

Он продолжал: «В январе 1935 г. в ГУГБ поступает сообщение, что на квартире у Радека имеется тайник, где хранятся шифры для переписки с Троцким и сама переписка… Вместо того чтобы найти способы изъять этот тайник… Можно было поставить в ЦК вопрос: разрешите обыскать Радека, имеем сведения, что у него тайник с шифрами и переписка с Троцким. Ничего этого не делается… И только когда арестовали Радека, один работник вспомнил, что у Радека тайник есть. Этот тайник обнаружили, но там оказался шиш, потому что Радек был не такой дурак, – успел все убрать и оставил там совершенно невинную переписку.

Вот, товарищи, основные факты, причем нельзя никакими объективными причинами объяснить эти провалы в нашей работе.

Сталин: Это уже не беспечность.

Ежов: Это не беспечность, т. Сталин… Возникает вопрос, является ли это ротозейством, близорукостью, отсутствием политического чутья или все это гораздо хуже? Я думаю, что здесь мы имеем дело просто с предательством. (Голоса с мест: «Правильно, верно!»)…Все эти дела, которые я вам перечислил, все эти факты в той или иной степени проходили через руки Молчанова. Кроме того, Молчанов довольно странно себя вел при развороте всего этого дела».

Следует напомнить, что речь шла о расследовании дела «троцкистско-зиновьевского объединенного центра», начавшемся с конца декабря 1935 г., куратором которого был назначен как член ЦК Ежов. Он говорил: «Я имел возможность наблюдать, что Молчанов все время старался свернуть дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссара-одиночку… Все показания, которые давались (на допросах в УНКВД. – К.Р.) Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом… совершенно игнорировались. Разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином. Что за чепуха, ерунда… Словом… никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим делом. Молчанов не только прикрывал все эти дела, но и информировал троцкистов об имеющихся на них материалах».

Огласив еще несколько эпизодов, свидетельствующих о странностях в профессиональной работе начальника СПО, нарком вопрошал: «Является ли Молчанов одиночкой-предателем? Я должен сказать, что мы имеем довольно тревожные факты, которые объясняются опять-таки вот этим совершенно не большевистским подходом о спасении чести своего мундира, своего ведомства».

По-видимому, дальше Ежов хотел отдать дань самокритике, указав на недостатки своей работы, но Сталин прервал его: «А как все-таки с Молчановым? Какая судьба его? Арестован он или нет?

Ежов: Да, арестовали, т. Сталин, сидит». Однако Ежов слукавил. В действительности Молчанов будет арестован лишь на следующий день.

Итак, хотя новый нарком НКВД охарактеризовал деятельность органов системы госбезопасности как провальную, еще ничто не свидетельствовало о будущей перетряске чекистских кадров. Но колокольчик уже прозвучал, и после перерыва стали каяться в своих грехах сами высокопоставленные генералы. Самокритика началась с выступления Ягоды. Признав целиком правильным в докладе Ежова анализ причин, приведших к огромному… позорному провалу работы органов государственной безопасности, он заявил:

«Я считаю обязательным сказать, что именно я являюсь виновником того состояния, которое нашел т. Ежов в органах НКВД. <…>Совершенно очевидно, что при правильной постановке всего дела в НКВД мы должны были вскрыть все фашистские банды не только 4 года тому назад, а приблизительно в 1931 г., т. е. с момента начала их формирования». Однако, признав свою вину, Ягода не намеревался вступать в клуб самоубийц. Свою бездеятельность он объяснял загруженностью и тем, что нити «оперативной работы были рассредоточены в разных руках», но аудиторию интересовала кадровая политика бывшего главы карательного ведомства.

На вопрос: как попал на работу в центральный аппарат Молчанов? – Ягода ответил уклончиво: «Перевели его в центральный аппарат в 1930 году.

Рындин: Кто-то переводил?

Ягода: Конечно, кто-то переводил, не сам же он перелетел. Говорю прямо, подозревать Молчанова, тогда ни в чем не подозревал.

Однако зал отреагировал на попытку уйти от ответа почти перепалкой.

Каминский: Что же с Молчановым получается, не ясно.

Жуков: Туман какой-то.

Рындин: Как это получилось, что все это шло несколько лет, а вы не заметили этого?

Сталин: Кто его рекомендовал?

Ягода: Не знаю, это было во время работы в ГПУ т. Балицкого, Акулова.

Балицкий: Он был назначен до Акулова.

Ворошилов: Все равно, кем бы он ни был назначен.

Ягода: Я его не знал, знаю одно, что Молчанова я не назначал.

Шкирятов: А кто же?

Ягода: Не знаю, возможно, отдел кадров».

За этим последовала перепалка: шум и много реплик. (Булатов: Вы, вы его назначали.) – Я не назначал. (Булатов: Вы его назначали, вы его вызвали.) Дайте приказ. (Булатов: И вы его все время поддерживали. – Ворошилов: Не в этом дело.)

Ягода: С Молчановым я лично работал с 1932 года. Я этого вопроса не поднимал, за деятельность Молчанова в органах ГПУ я целиком несу ответственность, никогда ее не снимал, не снимаю и снимать не собирался».

Ягода лгал, и позже, уже на допросе он признается, что Молчанов был переведен им в Москву по предложению правых. Подобным образом он отмежевывался и от причастности к обстоятельствам убийства Кирова: «Если Медведь благодаря плохой охране не смог охранить Кирова, то мы здесь также виноваты. Тем более что злодей Николаев – убийца Кирова, – заявил, что если бы был один человек при Кирове, он бы не решился стрелять. (Голос с места: А почему у Кирова не было охраны?)

«Ягода: Была, но очень плохая, потому что Киров никогда не брал ее, а в этом моя вина, что я не настоял. Но в данном случае аппарат ГПУ безусловно мог бы предотвратить это убийство. Если бы мы не имели Молчанова на секретном отделе, если мы, мы, чекисты, больше бы контролировали, а все эти агентурные данные, которые были у нас в руках, использовали бы вовремя, этого злодейского убийства С.М. Кирова не было бы, и в этом наша самая большая, ничем не поправимая вина.

Я осознал полностью свои ошибки и только сейчас, перейдя в Наркомат связи, я вижу, насколько агентурно была бедна наша работа, в частности и по этому наркомату. Те уроки, которые я получил, никогда не пройдут для меня даром, я их понял целиком».

Утреннее заседание 3 марта началось с выступления начальника Управления НУВД по Ленинградской области Заковского (Генрих Эрнестович Штубис). Свое выступление он сосредоточил на критике Ягоды, назвав вчерашнее выступление бывшего наркома «очень невразумительным».

«– Во-первых, в выступлении т. Ягоды было много неправильностей, неточностей… Неверно, что у Ягоды были связаны руки и он не мог управлять аппаратом государственной безопасности. Вы это руководство в своих руках сконцентрировали. <…> В нашем аппарате в течение нескольких лет отсутствовала партийность, большевистские принципы и на этой почве создавались интриги, склоки, подбор своих людей.

Ягода: Какие склоки, каких людей? Скажите, какие интриги?

Заковский: А как вы вышибали т. Евдокимова, Акулова?

Ягода: Это не я вышиб, его сняли по директиве ЦК.

Заковский: Вы очень часто, т. Ягода, в своих директивах ссылаетесь на директивы ЦК.

Ягода: И не без оснований.

Заковский: Иногда без оснований…»

Однако Заковский обвинил Ягоду не только в интригах и «выдвижении своих людей – пусть немножко шпион, как Сосновский, подозрительный немножко, но свой человек, который не выдаст. Пусть немножко дурак, как Матсон, но который тоже не выдаст, будет на вас ориентироваться». Молчанов, который был в отряде Трофимовского, пусть был арестован, сидел за фальшивые деньги, но он кричит ура в пользу начальства, и таких немало. Вот для периферии вы удачно приспособили Миронова для всех этих экзекуций, для «избиения младенцев». Миронов сам мне говорил: «Надоели мне эти самые карательные экспедиции, эти выезды» <…>

В погоне за эффектами дела троцкистов и зиновьевцев были заброшены и не разрабатывались… Когда я об этом сказал Ягоде, то он тогда заявил: «Какие там троцкисты, какие зиновьевцы, у вас все какие-то новости». Тем не менее это подполье состояло из троцкистов и зиновьевцев…Когда Карев дал показания на Бухарина и вообще на правых, я сообщаю Ягоде, что Карев дал показания на Бухарина. Ягода отвечает: «Какие там показания, какие там у вас правые».

Ягода: Неверно! Я считал все время Каменева и Зиновьева виновными в убийстве.

Заковский: Я не знаю, что вы считали, а говорю как было дело. Вы спрашивали: «Какие там правые?» Я ответил: «Бухарин». Тогда вы сказали: «Вечно у вас такие дела». Я должен сказать, что очень убедительные показания давал Карев о контрреволюционной работе правых. <…> У нас в Ленинграде никакой растерянности вообще не было. Когда впервые Пригожин дал показания на Радека, вы тоже растерялись. Не верили?

Ягода: Я потребовал Пригожина в Москву.

Заковский: Кого вы потребовали в Москву? Вы меня потребовали в Москву и сказали: «Что у вас такие жуткие документы?» Документы действительно жуткие, но документы оказались верные. <…> По-моему, товарищи, дело не в Молчанове. Наша система исключает то, чтобы один человек, в аппарате работая, мог бы у себя концентрировать оперативный материал и скрывать его от партии, от руководства НКВД, от страны. Здесь была целая линия контрреволюционных действий. <…>

Здесь не один Молчанов виноват… Это подлежит детальному выяснению. А если допустим, только один Молчанов, если только Молчанов, Сосновский, Венецкий и ряд других шпионов сидели в аппарате государственной безопасности, за это тоже надо ответ держать, ибо за наши преступления наша страна несет большой ущерб в нашем социалистическом строительстве, а наша партия расплачивается жизнью лучших людей».

Яков Агранов (Соренсон) тоже признал свою ответственность за то, что «проглядели возникновение и развитие антисоветского троцкистского заговора», и выдвинул собственную версию: «Причина заключается в том, что мы были оторваны от партии, тщательно отгорожены от ЦК нашей партии». Конечно, такое объяснение было чистой воды демагогией и на последовавший вопрос: «Кому подчинялся Молчанов?» – Агранов был вынужден признать:

– Молчанов был формально подчинен мне, как заместителю наркома. Но на деле Молчанов непосредственно подчинялся народному комиссару т. Ягоде. В свое время само назначение Молчанова начальником СПО поразило не только меня, но и всех чекистов, так как мы его считали одним из самых отсталых, одним из самых бездарных работников всей периферии.

Ягода отреагировал на этот пассаж почти язвительно:

– Хоть раз вы мне об этом что-нибудь говорили?

Безусловно, Агранову не было смысла вступать в прямую конфронтацию с бывшим шефом, но он не мог и взять все на себя и тоже уколол Ягоду:

– Должен сказать, что определенное неверие в дело, в особенности в показания Дрейцера, Пикеля, Рейнгольда и Эстермана, давшие основу для раскрытия троцкистско-зиновьевского заговора, проявил и т. Ягода.

Ягода: В протоколах моей рукой все написано, можно прочитать.

Агранов: Вы на протоколе допроса Дрейцера, где было сказано, что существовал московский центр, написали: «Неверно». В том месте протокола, где было сказано о получении Дрейцером письма от Троцкого, вы написали: «Не может быть»…Молчанов также встретил эти протоколы в штыки. <…> Сопротивление Молчанова мы при помощи т. Ежова сломали. В следствии активнейшее участие приняли тт. Миронов, Люшков, Слуцкий, Берман, Дмитриев и дело было развернуто в полном объеме».

С критики Ягоды начал выступление и нарком внутренних дел Украины Всеволод Балицкий. Напомнив об аресте на Украине еще в 1934 году большой троцкистской организации, возглавляемой бывшим заместителем председателя Совнаркома и председателем Госплана Украины Коцюбинским, Балицкий говорил:

«– И уже тогда, по показаниям ряда лиц мы имели сигналы, как о тактических установках всесоюзного троцкистского центра, так и об отдельных персонах, входивших в его состав. Прежде всего, в показаниях профессора Наумова… Еще в сентябре 1934 г. были прямые указания на Пятакова. Были указания на то, что Коцюбинский поддерживал до 1932 г. связь со Смилгой и Преображенским, а потом… получал руководящие указания непосредственно от Пятакова до самого последнего времени, т. е. до 1934 года. <…> Второй, очень крупный сигнал. В октябре 1934 г. агентура показала относительно того, что член той же самой троцкистской организации, профессор Раппопорт-Дарнин заявлял: в центре внимания троцкистской организации стоит проблема войны. В связи с возможностью в ближайшее время войны троцкисты в их агитации ставят вопрос о необходимости переворота и возвращении Троцкого…

Третий сигнал тоже исключительно важный. В конце 1934 г. в Харькове была конференция группы троцкистов, которые потом были арестованы, где они приняли решение о терроре. Это была террористическая троцкистская группа, возглавляемая Перацким и Милославским. Собирались они еще до убийства Кирова, до ленинградских событий. Коцюбинский и вся его компания получила 5 лет ссылки. Террористическая харьковская группа получила 10 лет. На этом дело и закончилось. Мы только в 1936 г. вынуждены были вернуть из ссылки Коцюбинского и основательно выяснили, какую роль выполнял Коцюбинский в создании и разборе троцкистской организации на Украине».

С обвинениями Ягоды выступили: начальник управления по Московской области Реден, начальник контрразведывательного отдела Миронов, нарком здравоохранения Каминский, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома Евдокимов и секретарь ЦИК Акулов. Работу правоохранительных органов критиковал и Генеральный прокурор СССР Вышинский. Он признал:

«– Качество следственного производства у нас недостаточно, не только в органах НКВД, но и в органах прокуратуры. Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном».

Он согласился с мнением Ежова, указав: «Это тоже своего рода «честь мундира» – если уж попал, зацепили, потащили обвиняемого, нужно доказать во что бы то ни стало, что он виноват. Если обвинение приходит к иным результатам, то это считается просто неудобным. Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу». Вышинский пояснял, что «обвинительный уклон» нарушает инструкцию ЦК от 8 мая 1933 года, направленную на то, «чтобы предостеречь против огульного, необоснованного привлечения людей к ответственности».

В принципе эти сумбурные перепалки «генералов» НКВД не дают конкретной информации о работе «чекистов». Но как очевидно из всего изложенного, окружение Сталина на Пленуме не призывало к огульному поиску врагов. Наоборот, доклады Молотова, Кагановича и выступление Вышинского требовали повышения уровня профессионализма во всех сферах управления и отраслях народного хозяйства. Тогда на каком основании антисталинисты тиражировали миф о «февральско-мартовском» Пленуме как о событии, якобы открывшем шлюзы для начала «необоснованных репрессий»? Но, может быть, к огульным репрессиям призвал сам вождь?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.