Авторитет

Авторитет

— Вот посудите сами, — сказал мне Сергей Андреевич, председатель Борщевского сельсовета. — Посудите сами, как тут сохранишь свой авторитет? Я вам верно говорю: без посыльного нельзя. Вот, к примеру, мне надо экстренно собрать заседание сельсовета, а посыльного нет. Что ж мне самому по хатам ходить, созывать? Эдак не заметишь, как свой авторитет потеряешь. Я и в центральные газеты писал, и Верховный Совет запрашивал, не отвечают! А как тут быть, посудите сами? Авторитет — дело не последнее. Как председателю без авторитета?

Слов нет, председателю сельского Совета без авторитета нельзя. Но, живя в Борщевке, я все время думала о том, что никакой посыльный не выручил бы вас, Сергей Андреевич.

Сквозь маленькое окно вползают сумерки, в хате почти темно. Передо мной смутно вырисовывается бледное лицо женщины. Платок повязан низко, по самые брови. Губы сухие, тонкие. Голос чуть хриплый. Ей трудно говорить, она задыхается, и все-таки говорить ей, видимо, легче, чем молчать.

— Вот говорят: колотись, бейся, а все надейся. А на что мне надеяться? Мне только и ходу, что из ворот да в воду. Вот послушай мою жизнь. Я с пятого года. Перед самой войной стали мы строить с мужем хату. Такая добрая была хата, вот только сенцы трошки не кончены. И война. Было пятеро детей — померли. Был муж — убило. Плакала, плакала, все очи выплакала. А потом опять замуж пошла за Евсеенко Трифона Кондратьевича. Вдовец. И дочка у него девяти годочков. Стали мы все вместе жить. И я сироту не обижала, у кого хочешь спроси, я ее, как свое дитя, любила, вырастила, я ее сильно жалела.

А потом муж мой помер. Остались мы вдвоем. И опять хорошо жили. А потом она замуж вышла и стала у меня хату отсуживать. За что, за что, скажи мне? Не хочу после этого на свете жить! Да попроси она, я сама бы на нее хату перевела. Я ее сама спрашивала: что тебе в приданое? Корову? Телку? Я все, что она просила, отдала. Да что мне надо? Мне бы только тихо свое дожить, зачем она меня так обидела? Зачем в суд пошла? Зачем доказывала, что хата не моя?

Я Маню, племянницу, позвала с собой жить. Она с мужем своим, Иваном, пришла и живет. И с детками. А суд хату надвое поделил. А Иван говорит: тесно тут, надо мне другое жилье подыскивать. Если Иван уйдет, я хату подпалю и сама сгорю! Не буду жить! Не хочу!

Что кричит в этой женщине? Одиночество и обида. Она уцелела после смерти детей, после гибели мужа. Теперь обида пришибла ее, отняла последние силы, и жить ей стало невтерпеж. Она не жалуется на суд, он, видимо, правильно поделил, по закону. Но какой же закон есть для этих двух женщин, если одна из них вырастила другую и, как говорят на селе, ни разу ее не обидела и все готова была для нее сделать? На селе говорят: родня мужа подбила на судебное дело. А где у дочери своя совесть? А где же односельчане, колхоз где? И где были вы, Сергей Андреевич? Почему не сказали: реши дело по-доброму, не обижай человека, который заменил тебе мать.

Нашлась бы у вас такая минута — не возникло бы судебное дело, не нанесли бы рану старому, больному, много пережившему человеку. Ведь не только хлебом жива «душа населения», она жива человеческим теплом и добрым словом. Да, тут доброе слово могло бы выручить, оно легло бы на чашу весов, как слиток золота, перевесило бы все беды, дало бы силы дожить трудную, полную горя жизнь.

Вот еще одна хата, и еще одна судьба. Настасья Прокоповна Войтович работала в колхозе с первого дня его существования:

— Бывало, шестнадцать коров выдою, а сколько килограммов сливок собью? Сколько льну сотру? Потом война. Простыла, заболела и погляди: рук нет. Истратила свое здоровье, обезручила — и только всем в тягость.

Ревматический полиартрит лишил человека обеих рук, они скрючены, изуродованы до неузнаваемости — ни работать в колхозе, ни понянчить внука, ни по дому похлопотать: за ней самой нужен уход. У дочери годовалый ребенок, а зять в армии. Дочь просила поставить ее техничкой в клубе: клуб неподалеку от хаты, значит, можно и в клубе прибрать, и приглядеть за матерью и сыном. Ей отказали: техничка в клубе есть, работает хорошо, снимать ее резона нет. Может, это и верно. Но согласиться с председателем сельсовета Сергеем Андреевичем, будто ничего другого придумать нельзя, я не могу. Семья военнослужащего, годовалый ребенок, безрукая мать, — кто же поможет этой семье? Полгода обивали они пороги, сколько раз обращались в сельсовет, к вам, Сергей Андреевич. Вы каждый раз отвечали отказом. Вы не хотели ни на секунду задуматься, проще всего было ответить: нет. Вы так и отвечали. А может быть, вы в это время раздумывали о том, как плохо, что при сельсовете нет ставки посыльного. И как это скверно отражается на вашем авторитете…

О своем авторитете, о том, как сделать, чтобы люди тебя уважали, наверное, думает каждый руководитель. Наверное, каждый человек, стоящий во главе учреждения или школы, завода, колхоза, понимает: ум, твердость, размах — необходимейшие качества руководителя. Но ему нужно еще одно, без чего руководить людьми нельзя, — сердце. Если сердце слепо — не видят глаза. Если сердце глухо — не слышат уши. А без пристального глаза, без умения слышать людей нет руководителя, тут уж не спасут никакие посыльные, будь их хоть по три на каждый сельсовет. Я не случайно снова и снова возвращаюсь к разговору о посыльном. Не только Сергею Андреевичу, председателю Борщевского сельсовета, кажется, будто его авторитет зависит от каких-то внешних обстоятельств, а не от того, как он ведет себя с людьми, как заботится о них, как отстаивает правду. Нет, так думает не он один. В деревне Масоны, неподалеку от Борщевки, состоялось заседание сельского Совета. Было это поздней осенью. Степаненко, бригадир полеводческой бригады, рассказывал собранию, как идет уборка картофеля и заканчивается сев озимых культур. Рассказ его был неутешителен: все государственные сроки прошли, а половина картофеля еще оставалась в земле. Бригадир жаловался на плохую, из рук вон плохую работу районной базы, на то, что некоторые колхозники, пока свою картошку не выкопали, на общее поле не пошли.

— Все, что говорил бригадир, верно, — сказали колхозники. — Райбаза действительно работает из рук вон плохо. И мы бригадиру тоже не всегда хорошо помогали.

— Верно, погано помогали, — сказал бригадир тракторной базы Болянок, — так в это же надо вдуматься. Степаненко на людей как смотрит? Пускай план выполняют, а на остальное ему наплевать. До меня ему рукой не достать, я тракторист, но я вижу, как он до людей. К нему приходят попросить, а он — как глухой: не слышит. Я сколь хочешь примеров приведу!

— Я не тракторист, я пастух, — сказал колхозник Панченко, — но и я могу пример привести. Вот Омельченко Антону надо было хлев поправить, ему за ремонтным материалом съездить подвода нужна. Он к бригадиру: дай коня, а бригадир слушать ничего не хочет, посылает куда подальше. Ты, Степаненко, в сторону не гляди! Ты слушай! Никто робить не отказывается, но пускай будет справедливость. К тебе люди за делом приходят, а ты лаешься!

Один за другим вставали колхозники и подтверждали: да, Степаненко с людьми груб. Главное его оружие в работе с людьми — окрик, угроза. Когда у одного из колхозников заболел малыш, Степаненко не дал коня, и ребенка тащили до больницы на руках. Доярка Надежда Шуман сказала о том, что в колхозе плохо поставлен учет: однажды она надоила сто одиннадцать литров молока, а ей записали сто пять.

Когда взял слово председатель колхоза, я думала, что он сейчас ответит на упреки, скажет о том, как пойдет работа дальше. Но я ошиблась.

Председатель колхоза встал и сказал слово в слово так:

— Нельзя такое говорить, не вполне верно! Бригадир Степаненко работает как следует, как полагается! Тише! — крикнул он, так как поднялся шум. — Тише! А то пойдешь из зала! На исполкоме так себя не ведут! И выступают одни лодыри!..

— То есть как это лодыри?! — раздался позади гневный голос. Я оглянулась. Почти у самых дверей стоял высокий, узкоплечий человек, он мял в руках шапку и говорил горячо, с горечью: — Это кто же лодырь? Я, например, в год тысячу сто трудодней вырабатываю. Я честно работаю. А Степаненко мне: иди, борони собой. А почему? Плуги колхозные. И все хозяйство колхозное, а не только Степаненко. Он плуги у себя во дворе держит, он все хочет в своем сарае запереть. А он не понимает, что это наше, а не только его. Ты будь с людьми по-хорошему, и они тогда по-новому станут работать и план выполнять, и тебя никогда не подведут.

Я думала, что на все вопросы, поднятые колхозниками, ответит в своем заключительном слове председатель сельского Совета Сергей Андреевич. Но я опять ошиблась. Председатель сельсовета сказал так:

— Какие вы имеете возможности? Вы имеете прекрасные возможности. Это надо понимать. На это нельзя закрывать глаза. Мы должны прислушиваться к критике. И если что не так, можно поправить. Надо мобилизовать, принять меры. А меры не были приняты. Это не секрет. И кое-что правильно в адрес сказали! И надо смотреть правде в глаза. Данный участок не был обеспечен. Мы примем решение, и обяжем, и взыщем. Не мешайте говорить! Не компрометируйте! А то и вывести недолго! И я надеюсь, что данная бригада озимый сев закончит! И выполнит! И давайте в этой части дело наладим! А если народ ошибся, мы поправим!

Любопытная вещь: все, что говорили колхозники, можно было пересказать, в каждом выступлении было зерно: мысль или рассказ о том, что случилось. А что сказали председатель колхоза и председатель сельского Совета? Ровно ничего. Какие меры надо принять? Какой именно участок не был обеспечен? С кого председатель сельского Совета собирается взыскивать — с бригадира или с колхозников, которые выступали? С кем он согласен и с кем не согласен? И как именно он собирается налаживать дело? Ни на один из этих вопросов ответа он не дал.

«Тише! А то пойдешь из зала!» — это не ответ. Даже малым детям учитель старается так не говорить, а в комнате сидели взрослые люди, работники, которые требуют, чтобы их достоинство уважали. Они говорили о том, что у них наболело, а им ответили: «Бригадир работает как полагается». Разве полагается грубо говорить с людьми? Разве полагается не давать лошадь, чтобы отвезти ребенка в больницу? Разве полагается так вести учет, чтобы вместо ста одиннадцати литров молока записывали сто пять?

Через несколько дней после заседания исполкома мне принесли в Борщевку такое письмо: «Здравствуйте, уважаемый товарищ корреспондент! Это мое маленькое письмо есть конечная часть того исполкома, на котором вы присутствовали.

На другой день снова было назначено бригадное собрание, и председатель колхоза Иосиф Степанович заявил, что выступавшие на исполкоме товарищи хотели не поправить дело в бригаде, а разложить трудовую дисциплину и опозорить председателя в присутствии постороннего человека. Но, говорит, мы об этом поговорим в другой раз и в другом месте, на бюро райкома партии. И еще, говорит, вы специально сговорились, чтобы снять бригадира, а это не входило в повестку дня. Тогда мы спросили, а сегодня входит? И председатель ответил: нет.

Колхозники спросили:

— А когда же?

— Никогда! — последовал ответ.

Он говорил еще долго и угрожающе, а кончил так:

— Это был не исполком, а концерт умалишенных.

И тогда все присутствующие встают и уходят:

— Нам здесь делать нечего.

Он видит, что дело приняло негодующий оборот и пахнет бензином, давай кричать:

— Товарищи, товарищи, стойте, погодите, вы же люди, извините меня, товарищи, я не так выразился!

Но, конечно, многие ушли, и только после этого он стал внимательно прислушиваться к голосу выступающих, а их было много. И далее:

— Ну, вот, товарищи, мы и разрешили все вопросы. Правление изберет другого, честного и настоящего бригадира. Все! Можете расходиться.

Вот что было у нас на другой день после исполкома, дорогой товарищ корреспондент».

Зачем дожидаться, чтобы дело приняло «негодующий оборот» и «запахло бензином»? Люди говорили дело, и надо уметь их выслушать. Это их хозяйство, их забота и тревога. Исполком заседал в школе, в классной комнате стояли парты, на стене висела черная доска, и на ней было написано детским почерком: «Замолкли веселые птушки. Сникли пригоженькие мотыльки». Но в классной комнате собрались не дети, а взрослые люди, хозяева своего колхоза, люди, хлебнувшие лиха, прошедшие сквозь огонь, сквозь войну. И Борщевка, и Масоны когда-то были сожжены дотла, до последней избы. Свою новую жизнь, свой вновь отстроенный дом колхозники доверили председателю, чтоб работать с ним рука об руку. Такое доверие надо беречь, а окрики и угрозы надо забыть — они в таком деле ни к чему… Как бы ни был умен и хорош руководитель, если он будет глух к голосу колхозников, а в своем словаре сохранит только «тише!» да еще «поговорим в другом месте!» — дело непременно примет «негодующий оборот». Если руководитель помнит, что «душа населения» — понятие не отвлеченное, не статистическое, что «душа населения» — это живой человек со своей радостью, со своей тревогой и болью, если он умеет не только спросить с человека, но и позаботиться о нем, в ответ родится уважение, тот самый авторитет, о котором вы так заботитесь, Сергей Андреевич. И авторитет этот будет глубок, прочен, он не разрушится от чужого слова, от навета. И неважно, есть у вас посыльные или вы сами пойдете по хатам созывать людей, ваш авторитет все равно будет с вами, как дыхание.

А если не слышишь людей, если не умеешь найти к ним ключ, работа твоя обречена на неудачу. И тут уж не выручит ни красивый кабинет, ни десяток телефонов на твоем столе, ни посыльные, сколько бы их ни было…

1961 г.