1901
1901
[1 января 1901 г. Москва. ] Пишу утром, потому что ничего не делаю, кроме чтения. Читал «Six Systems of Indian Philosophy»* и отчет министра финансов*. И остаюсь равнодушен к тому и другому. […]
9 января 1901. Москва. Ничего не писал все это время, кроме ничтожных писем. Последнее время был нездоров и теперь еще не хорош. От Черткова письма о неупотреблении денег и упреки за намерение участвовать в журнале*. […]
19 января 1901. Москва. Все это время был нездоров и слаб. В выдавшиеся хорошие дни написал длинное письмо к Серебренникову в Нижний*. Душевное состояние довольно хорошо, если бы только поменьше празднословия.
За это время записано:
1) Люди живут своими мыслями, чужими мыслями, своими чувствами, чужими чувствами (то есть понимать чужие чувства, руководствоваться ими). Самый лучший человек тот, который живет преимущественно своими мыслями и чужими чувствами, самый худший сорт человека — который живет чужими мыслями и своими чувствами. Из различных сочетаний этих четырех основ, мотивов деятельности — все различие людей.
Есть люди, не имеющие почти никаких, ни своих, ни чужих мыслей, ни своих чувств и живущие только чужими чувствами; это самоотверженные дурачки, святые. Есть люди, живущие только своими чувствами, — это звери. Есть люди, живущие только своими мыслями, — это мудрецы, пророки; есть — живущие только чужими мыслями, — это ученые глупцы. Из различных перестановок по силе этих свойств — вся сложная музыка характеров.
[…] 5) Мужчина должен подняться до целомудрия женщины, а не женщина, как это происходит теперь, спуститься до распущенности мужчины.
[…] 8) Помочь нужде других можно только жертвой. Жертва всегда тиха, легка и радостна. Люди же желают помогать, не жертвуя — через других. И для этого всегда нужен шум и усилия, и даже страдания. И люди, пытающиеся помогать так, всегда и хвастаются и жалуются.
9) Мы все — и это не сравнение, а почти описание действительности — вырастаем и воспитываемся в разбойничьем гнезде, и только когда вырастем и оглядимся, то понимаем, где мы и чем мы пользуемся. И вот тут-то начинаются различные отношения к этому положению; одни пристают к разбойникам и грабят, другие думают, что они не виноваты, если только пользуются грабежом, не одобряя его и даже стараясь прекратить его, третьи возмущаются и хотят разрушить гнездо, но они слабы, и их мало. Что же надо делать? […]
6 февраля. Москва. 1901. Как ужасно давно не писал. Все время не совсем здоров, или, стареясь, приближаюсь к смерти. За это время ничего не написал, кроме неважных писем. Немного ослабел в внимании к себе, но не могу жаловаться. Соблюдаю спокойствие и доброжелательство. Нынче должна приехать Таня. Была свадьба Миши*. Боюсь, что она еще больше, чем большинство женщин, нерелигиозна. А может быть, и совсем обратное. Дай-то бог.
Записано довольно много и казалось важным.
1) Главное, надо стараться разрушить постоянно поддерживаемый правительством обман, что все, что оно делает, оно делает для порядка, для блага подданных. Все, что оно делает, оно и делает или для себя (грабит покоренных), или для того, чтобы leur donner le change[29] и уверить их, что оно делает это для них.
[…] 6) Приспособления для ласкания внешних пяти чувств, как красивое убранство жилищ, утвари, а главное одежд, особенно женских, есть то, что разжигает похоть. Как музыка, духи, гастрономическая пища, гладкие, приятные на ощупь поверхности. Блеск, свет, красота солнца, деревьев, травы, неба, даже вид человеческого тела без искусственных украшений, пенье птиц, запахи цветов, вкус простой пищи, плодов, осязание природных вещей не вызывает похоти. Ее вызывают электрическое освещение, убранство, наряды, музыка, духи, гастрономические блюда, гладкие поверхности.
Нынче 8 февраля 1901. Москва. Вчера в первый раз понял, и понял на NN, сдержанном, холодном и хитром, как и отчего он и все те, кто не разделяет христианского взгляда на жизнь, ненавидят и должны ненавидеть, и не меня, а то, что я исповедую. Отделить же то, что я исповедую, от меня слишком трудно.
[…] 11) Задумался хорошо, свежо, снова о том, что такое время. И всем существом почувствовал его реальность или, по крайней мере, реальности того, на чем оно основано. Основано оно на движении жизни, на процессе расширения пределов, которое не переставая происходит в человеке. Пускай само время — категория мышления, но без движения жизни его бы не было. Время есть отношение движения своей жизни к движению других существ. Не оттого ли оно идет медленно в начале жизни и быстро в конце, что расширение пределов совершается все с увеличивающейся и увеличивающейся быстротой? Мера скорости — в сознании расширения. В детстве я подвинусь на вершок в то время, как солнце обойдет свой годовой круг и месяц свои двенадцать и тринадцать кругов, а в старости я подвинусь на два вершка, пока солнце обойдет круг и месяц свои двенадцать. Так как мера во мне, то я и говорю, что скоро.
Быстрота расширения подобна падению — обратно пропорциональна квадрату расстояний от смерти. […]
11 февраля. Москва. 1901. Жив, но очень слаб и, главное, дурен. Борюсь и не могу побороть недобрые чувства к людям. Не отдаюсь им, но и не одолеваю. Читаю книгу Чичерина: «Наука и религия»*. Точка зрения верна, но самоуверенность, туманность выражения, предвзятые мысли, — и оттого легкомысленно и sans port?e[30]. Пропасть писем, на которые не могу отвечать. Одно в моем душевном состоянии хорошо, это то, что не только без ропота, но иногда с удовольствием смотрю на страдания и приближение смерти.
В книжечке ничего не записано.
Вчера был Янжул. Я спросил его о том, что он думает о смерти, об уничтожении или неуничтожении. Он не понимает так же, как не понимает корова. И сколько таких людей! А ты разговариваешь с ними и огорчаешься, что они не соглашаются! Тут ужасно трудно установление такого отношения, чтобы не презирать, а любить их, как любишь животных, не требуя от них большего, чем чего требуешь от животных. Главное то, что многие из них сами разрушают это отношение, вступая в споры о том состоянии души, которое недоступно им. Написал и думаю: как нехорошо то, что я написал. Это нарушает братство людей. Пускай они в том состоянии, в каком находятся теперь, как дети (а не животные), не понимают. Относись к ним всегда с уважением, как к понимающим. Это тебе тяжело, больно, что они оскорбляют самое дорогое тебе. Терпи. Ты не знаешь, когда они проснутся. Может быть, сейчас, и ты, твои слова — то самое, что пробудит их.
Читал речь на сельскохозяйственном съезде. Напыщенно, бессодержательно, глупо и самоуверенно*. Мы все хотим помогать народу; а мы — нищие, которых он кормит, одевает. Что могут дать нищие богатым? Это надо понять раз навсегда, и тогда исправится наше отношение к народу. Только посторонитесь вы, пристающие к нему нищие, не мешайте ему, как нищие в Италии, и он все сделает, и не те глупости, которые вы предлагаете ему, а то, о чем вы и понятия не имеете.
Еще думал, что обращение к китайцам надо оставить. А прямо озаглавить: «Безбожное время» или «Новое падение Рима». И прямо начать с указания на отсутствие религии.
Прошел почти месяц. Нынче 19 марта. За все это время ничего не написал, кроме обращения к царю и его помощникам*, и кое-какие изменения, и все скверные, в «Хаджи-Мурате», за которого взялся не по желанию.
За это время было странное отлучение от церкви и вызванные им выражения сочувствия*, и тут же студенческие истории, принявшие общественный характер* и заставившие меня написать обращение к царю и его помощникам и программу*. Старался руководиться только желанием служить, а не личным удовлетворением. Еще не посылал. Как будет готово, пошлю. Все время болею и болями в ногах и теле, и желудком. Нынче получше.
Записано в книжке следующее:
[…] 5) Пришел Александр Петрович, я его очень холодно принял, потому, что он бранил меня. Но когда он ушел, я лишился покоя. Где же та любовь, то признание целью жизни увеличение любви, которое ты исповедуешь? — говорил я себе; и успокоился тогда, когда исправил. Это иллюстрация того, как слабо укоренилось в душе то, что исповедуешь, но вместе с тем и того, что оно пустило корешки. Еще нет того, чтобы на всякий запрос был ответ любви, но уже есть то, что когда отступил от этого, то чувствуешь необходимость поправить. Не сразу отзывается, а fait long feu[31].
6) У женщин только два чувства: любовь к мужчине и к детям, и выводные из этих чувств, как любовь к нарядам для мужчин и к деньгам для детей. Остальное все головное, подражание мужчинам, средство привлечения мужчин, притворство, мода.
[…] 12) Что больше живу, то больше ужасаюсь на последствия алкоголя и никотина. Не говоря о тех явных, грубых последствиях увеличения преступности, заболеваний, страшной траты жизней, эти наркотики сбивают с людей (это особенно заметно в нашем кругу) верхи мыслей и чувств, самый главный и нужный цвет разума. От этого видишь людей, которые могут служить, писать книги, производить художественные вещи, но не могут понимать самого главного: смысла жизни, и даже полагающие, что этого совсем и не нужно. Какие-то духовные кастраты. И имя им легион. Я окружен ими.
Нынче 28 марта 1901. Москва. Третьего дня посланы обращения царю и другим. За это время писал ответ неизвестным корреспондентам* и немного «Хаджи-Мурата». Записано только одно — то, что стало совершенно ясно, что все наше православие есть колдовство от страха. И корень всего — вера в чудесное. Хорошее письмо от Власова. Вчера вечером, сидя один, живо вообразил себе смерть: заглянул туда или, скорее, представил себе всю ожидающую перемену с такой ясностью, как никогда, и было немного жутко, но хорошо.
31 марта. Москва. 1901. Утро. «Ответ Синоду», кажется, кончил. Из Петербурга ничего. Написал маленький адрес петербургским литераторам*. Продолжаются приветствия и ругательства. Здоровье хорошо. Хотел кончить «Хаджи-Мурата», но не работалось. Письмо от Черткова. Отвечал ему. Ничего интересного.
9 дней не писал. Нынче 8 апреля 1901. Москва. Несколько раз хворал. Кончил ответ, нынче написал письма. Больше ничего не делал. Собрал матерьял для «Памятки»*. Все продолжаются адресы и приветствия.
Записано:
1) Главная причина религиозного консерватизма — это то, что хорошо живется — эгоизм.
2) Есть характеры, которые забывают все, что они сделали дурного другим, и хвастаются этим, и помнят все, что им сделали.
3) Скажи, как ты перешел от бдения к сну и в чем состоит этот переход? Также невозможно понять и сказать, в чем состоит переход от жизни к смерти.
4) Сколько труда для подавления и предупреждения восстаний: и тайная, и явная полиция, и шпионы, и тюрьмы, и ссылки, и войска! И как легко уничтожить причины восстания.
5) Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям. Это были: школы, посредничество, голодающие и религиозная помощь.
Вчера читал и смотрел картины мучений в французских дисциплинарных батальонах* и разрыдался от жалости и к тем, которые страдают, и больше к тем, которые обманывают и развращают.
22 апреля 1901. Москва. Долго не писал. Все болен. Руки, ноги болят и слабость. Надо приучаться жить, то есть служить, и больному, то есть до смерти. «Ответ» производит, кажется, хорошее действие. Да это не мое дело. Ничего не писал. А нужно: 1) ответить письма; 2) написать Поше о воспитании; 3) к военным; 4) об отсутствии религии; 5) окончить «Хаджи-Мурата». Это все на мази, и надо делать. А я ничего не делаю.
Записано следующее:
[…] 7) Есть три отрасли педагогики, потому что есть три рода мышления: 1) логический, 2) опытный и 3) художественный. Наука, учение есть не что иное, как усвоение того, что думали до нас умные люди. Умные люди думали всегда в этих трех родах: или делали логические выводы из положения — мысли: математика и математические науки; или наблюдали и, отделив наблюдаемое явление от всех других, делали выводы о причинах и следствиях явлений; или описывали то, что видели, знали, воображали. Короче: 1) мыслили, 2) наблюдали и 3) выражали. И потому три рода наук: 1) математические, 2) опытные и 3) языки. […]
29 апреля 1901. Москва. Здоровье лучше, но хуже, чем было. Рад, что могу работать. Пишу письмо о воспитании. Народную программу бросил. Душевное состояние хорошо, спокоен и большей частью добр. Запишу, что думал, после.
7 мая 1901. Москва: Завтра хотим уехать. Здоровье получше,
1) Ужасен тип людей, хотящих быть всегда правыми. Они готовы осудить невинных, святых, самого бога, только бы быть правыми.
[…] 4) Видел во сне тип старика, который у меня предвосхитил Чехов*. Старик был тем особенно хорош, что он был почти святой, а между тем пьющий и ругатель. Я в первый раз ясно понял ту силу, какую приобретают типы от смело накладываемых теней. Сделаю это на Хаджи-Мурате и Марье Дмитриевне.
[…] 7) Думал о требованиях народа и пришел к мысли, что главное — собственность земли; что если бы было установлено отсутствие собственности земли, а принадлежность ее тому, кто ее обрабатывает, то это было бы самым прочным обеспечением свободы. Более прочным, чем habeas corpus[32]. Ведь и habeas corpus не есть физическое обеспечение, а только нравственное, то, что человек чувствует себя вправе защищать свой дом. Точно так же и еще больше он должен чувствовать себя вправе защищать свою землю, ту, с которой он кормит семью.
Тут Таня милая. Получил от Черткова письмо о свободе печати и боюсь, что неприятно ответил*. Написал длинное письмо о воспитании*.
10 мая 1901. Ясная Поляна. Два дня, как приехал. Здоровье лучше, но не совсем. Не писал оба дня. Гулял и думал. Приятно уединение. Но я не добр, и оттого не радостно. Хотел записать много из книжечки, теперь 12 часов ночи, но болит живот и отложил. Завтра, е. б. ж.
С Левой хорошо.
11 мая 1901. Ясная Поляна. Вечер. Записываю то, что в книжечке:
1) Вписать в предисловие о «B?ttnerbauer’е», что Орлову есть что сказать, и он умеет сказать*. А сказать ему есть то, что он любит мужика, того, кто кормит нас. От этого же обратили внимание на Горького. Мы все знаем, что босяки — люди и братья, но знаем это теоретически; он же показал нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры их неверны, преувеличенны, но мы все прощаем за то, что он расширил нашу любовь.
[…] 10) Отыскивая причину зла в мире, я все углублялся и углублялся. Сначала причиной зла я представлял себе злых людей, потом дурное общественное устройство, потом то насилие, которое поддерживает это дурное устройство, потом участие в насилии тех людей, которые страдают от него (войско), потом отсутствие религии в этих людях, и, наконец, пришел к убеждению, что корень всего религиозное воспитание. И потому, чтобы исправить зло, надо не сменять людей, не изменять устройство, не нарушать насилие, не отговаривать людей от участия в насилии и даже не опровергать ложную и излагать истинную религию, а только воспитывать детей в истинной религии. […]
Нынче, кажется, 13 мая 1901. Ясная Поляна. Пишу утром. Ничего не работается второй день. Мы одни с Соней. Мне хорошо. Кое-что обдумываю, но не могу найти формы и подразделения предметов; кроме художественных работ: 1) О религии и отсутствии ее, 2) о воспитании, 3-е о требованиях народа — земля (habeas corpus), 4-e — об открытых картах, что власть держится только войском. […]
Нынче 8 июня. Не писал почти месяц. Здоровье получше. Отношения со всеми домашними хороши.
Пишу «К рабочему народу»*. Саша старательно переписывает. Записано около шестнадцати пунктов. Напишу теперь хоть несколько:
1) Работа физическая без напряжения сверх силы вызывает добродушное желание общения. Шел мимо сторожа. Он пашет, собаки набросились, а он добродушно хвалится собаками.
2) Все на свете растет, продолжительно изменяется, делая спиральные круги. Так, по крайней мере, нам кажется; и жизнь людей — круг спирали завершается в этой жизни, — так и животные, и растения, и планеты.
3) Ужасно одиноко положение того, кто не чувствует своего единения со всеми отдельными существами. Когда подумаешь о всех людях, существах, живущих отдельно, — ужас берет. Успокаивает и радует даже, когда их обнимаешь разумом и любовью. […]
Нынче 9 июня. Ясная Поляна. 1901. Хочу записать:
1) Одно из самых вредных дел, в особенности для той самой цели, которой хотят достигнуть, есть обучение искусству, то есть тем образцам, которые считаются лучшими, тому вкусу, который царствует. Ничто так не задерживает развития искусства. Разве мы не знаем, какие уродливые вкусы считались высшими и какие безобразия — образцами. […]
16 июля. Ясная Поляна. 1901. Больше месяца не писал. Был тяжело болен с 27 июня, хотя и перед этим недели две было нехорошо. Болезнь была сплошной духовный праздник: и усиленная духовность, и спокойствие при приближении к смерти, и выражения любви со всех сторон…
Кончил «Единственное средство». Не особенно хорошо, слабо.
Записываю то, что давно записано.
[…] 3) Для того чтобы быть услышанным людьми, надо говорить с голгофы, запечатлеть истину страданием, еще лучше — смертью.
[…] 5) Страшная непобедимая сила в мирских делах — жестокость, непризнание обязательности своих обещаний и слов и наглая ложь.
6) Китайцы говорят: мудрость в том, чтобы знать, что ты знаешь то, что знаешь, — и знаешь, что не знаешь, чего не знаешь; я прибавляю к этому: еще большая мудрость знать, что нужно знать и чего можно не знать и что знать прежде и что после.
[…] 9) Женщин узнают только мужья. Только муж видит их за кулисами. От этого Лессинг и говорил, что все мужья говорят: одна была дурная женщина, и та моя жена. Перед другими же они так искусно притворяются, что никто не видит их, какие они в действительности, в особенности пока они молоды.
10) Главная способность женщин это — угадыванье, кому какая роль нравится, и играть ту роль, которая нравится.
11) Материнство — их настоящая жизнь и великое дело, а они воображают, что материнство мешает им жить, то есть притворяться, по вкусу избранных мужчин. […]
18 августа 1901. Ясная Поляна. Ровно месяц не писал. За это время написал две памятки — не дурно*. Хочется еще написать о религии, об отсутствии ее, и письмо Николаю*. Тогда можно отдохнуть за художественным. Хотя драма христианская — наверное дело божие.
За это время решено ехать в Крым. Мне это скорее приятно. Здоровье очень ослабело: ослабело сердце. А сам поправляюсь и, к сожалению, потерял подъем, бывший во время болезни.
Маша здесь и Машенька. Продолжаю работать внутренно с малым успехом, но не унываю. «Не выполняя божественного служения в каждом добровольном поступке нашей жизни, мы совсем не выполняем его», — говорит Рёскин*. Вот это надо делать и помнить.
Записано за это время:
1) Что было мне радостно и хорошо во время болезни, это то, что, умирая, я живу точно так же, как всегда. Нижнее глубокое течение истинной жизни не прерывается смертью. И что я чувствовал или, скорее: не чувствовал перерыва.
[…] 6) Часто слышишь, что молодежь говорит: я не хочу жить чужим умом, я сам обдумаю. Зачем же тебе обдумывать обдуманное. Бери готовое и иди дальше. В этом сила человечества. […]
Страшно сказать: не писал почти два месяца. Нынче 10 октября 1901. Гаспра, на южном берегу.
Здоровье все так же плохо. То ухудшения, то улучшения, но слабые. Прежнее здоровье окончательно кончилось. И так хорошо, и не только и так хорошо, но именно хорошо. Приготовление к переходу.
Приехали сюда 8-го сентября с Буланже, Машей и Колей. Саша очень мила. Теперь здесь Сережа. Внутренняя работа как будто понемногу двигается.
Умер Адам Васильевич*. И очень хорошо.
За все это время работаю над «Религией»*. Кажется, подвигается, но и умственно стал слабее, меньше времени могу работать.
За это время записано:
[…] 10) Одна из самых обычных и важных ошибок, которые делают люди в своих суждениях, та, что люди считают хорошим то, что любят.
[…] 13) Жизнь — серьезное дело! Ах, кабы всегда, особенно в минуты решений, помнить это!
[…] 16) Предприниматели (капиталисты) обкрадывают народ, делаясь посредниками между рабочими и поставщиками орудий и средств труда, также обкрадывают купцы, становясь посредниками между потребителями и продавцом. Тоже под предлогом посредничества между обиженными и обидчиками устанавливается грабеж государственный. Но самый ужасный обман — это обман посредников между богом и людьми.
[…] 18) Нет более ненужного дела, как приобретение себе, удержание или увеличение богатства. […]
11 октября 1901. Гаспра. Е. б. ж.
Нынче 24 октября 1901. Гаспра. Слова: е. б. ж. все больше и больше получают значения. За это время писал «О религии». Здоровье все chancelante[33], под гору. Еще надо написать о революционной брошюре, полученной от Ивана Михайловича*, и о праве иметь отношение с богом, по случаю речи Стаховича*. Вчера нездоровилось животом. Нынче, особенно теперь вечером, в очень дурном настроении, которого не могу преодолеть. Тут Четвериков, Дунаев Саша, оба выпивши. И вся компания [вымарано 4–5 слов] очень чуждая. Саша очень мила. Было нехорошо, но теперь все прекрасно.
Записано кое-что, и важное, но теперь поздно, не буду писать.
29 ноября 1901 г. Гаспра. Опять почти два месяца не писал. Все время нездоров. Даже редко лучше. Главное ревматические боли и слабость. Кажется, с 14-го начал вспрыскивать мышьяк. Нынче чувствую себя более бодрым и потому пишу. Таня родила опять мертвого, перенесла хорошо.
Я думаю, что кончил «О религии». Как всегда, сомневаюсь в важности и доброте этого сочинения, но кажется теперь более основательно, чем в прежних случаях.
Дома хорошо. Машу мало вижу. Рад, что и Горький и Чехов мне приятны, особенно первый*. Хорошие письма от члена суда, и приятное было сближение с Михайловым и штундистами.
Записывал мало. Вот что записано:
1) Когда ровно течет струя воды, то кажется, что она стоит. Так же кажется с жизнью своей и общей. Но замечаешь, что струя не стоит, а течет, когда она убывает, особенно когда каплет; так же и с жизнью.
2) Когда я буду умирать, я желал бы, чтобы меня спросили: продолжаю ли я понимать жизнь так же, как я понимал ее, что она есть приближение к богу, увеличение любви… Если не буду в силах говорить, то если да, то закрою глаза, если нет, то подниму их кверху.
[…] 7) Есть ужасные заслонки, замыкающие сердца и сознания людей и мешающие им принять истину. Как отворять их? Как проникать за них? Не знаю, а в этом величайшая мудрость.
[…] 9) Люди различаются еще тем, что одни прежде думают, потом говорят и делают, а другие прежде говорят п делают, а потом уже думают.
10) Другое различие людей то, что одни чувствуют прежде других, а потом себя, а другие прежде себя, хотел сказать: а потом других, но большей частью такие люди ограничиваются тем, что чувствуют только себя. Это — ужасное различие.
[…] 12) Все люди закупорены, и это ужасно. Но они закупорены для одного человека, а для другого открыты. У каждого человека есть отверстие, через которое он может воспринять истину, но истина передается ему не со стороны отверстия. Одно средство — изливать, если она есть в тебе, истину в мир, и она найдет отверстие. […]
Нынче, кажется, 1 декабря. Вчера было очень хорошо. Написал письмо члену суда Полякову, записал дневник и подвинулся в 16-й главе «О религии». Нынче дурно спал — мало. Боли и слабость. Дурно писал и не кончил. Наши поехали на Учан-Су. Я один с Таней дома, и я не в духе. Прекрасная глава в романе Поленца*, который очень подзадоривает меня — но напрасно — писать. Опять лучше, яснее, ближе смотрю на смерть.
26 декабря 1901. Гаспра. Стало было лучше, потом опять хуже. Поехал в Ялту ночевать и там заболел сердцем. Пробыл неделю у Маши. Опять начинаю поправляться. Был милый Буланже. Нынче уехал. Кончил «О религии». Но, должно быть, пересмотрю еще. Дней десять писал о веротерпимости, и надоело. Слишком неважно. Впрочем, и письмо государю не очень хочется писать.
Кое-что думал:
[…] 3) Так ясно видна ближайшая задача жизни. Она в том, чтобы жизнь, основанную на борьбе и насилии, заменить жизнью, основанной на любви и разумном согласии. И огромный матерьял, который должен быть духовно переработан для этого, лежит нетронутым еще в рабочем народе всех рас и вер.
4) Всякий человек закован в свое одиночество и приговорен к смерти. «Живи зачем-то один, с неудовлетворенными желаниями, старейся и умирай». Это ужасно! Единственное спасение — это вынесение из себя своего «я» любовь к другому. Тогда, вместо одной, две ставки, больше шансов. И человек невольно, стремясь к этому, любит людей. Но люди смертны, и если в жизни одного больше горя, чем радости, — то тоже и в жизни других. И потому положение все то же отчаянное. Только и утешения, что на миру смерть красна. Одно полное спасение была бы любовь к бессмертному, к богу. Возможна ли она? […]