Заключение

Заключение

Мы не знаем, состоялся ли в марте 1883 года второй международный конгресс антисемитов. Да и в этом ли дело?.. Крайний радикал всегда движется вперед в прошлое… Сначала от Энгельса к Дюрингу, потом от Дюринга к средневековым монахам-инквизиторам.

Энгельс оканчивает свою книгу так: «Да будет нам позволено в примирительно-веселом духе распроститься с нашей темой, которая сплошь и рядом должна была казаться сухой и скучной. Пока нам приходилось разбирать отдельные вопросы, наш приговор был связан с объективными неоспоримыми фактами; в соответствии с этими фактами приговор довольно часто по необходимости был резким и даже жестоким… Теперь мы можем позволить себе объяснить многие, непонятные иначе, научные заблуждения и самомнения автора его личными качествами и резюмировать свое общее суждение о г-не Дюринге словами: невменяемость как результат мании величия».

Нам понятно, почему Энгельс в конце резко меняет мантию прокурора на мантию адвоката. Мы уже говорили вначале, что Энгельс стремится так высечь Дюринга, чтоб при этом не пострадал их общий социалистический фундамент. Поэтому он объявляет Дюринга невменяемым. Мания величия, однако, ведь свойственна не только сумасшедшим, но и тем, кто внутренне обижен на небо за факт своего рождения в неудачном месте и от неудачных родителей. В конце концов, каждый лицедей в момент сценического акта может удовлетворить свою манию величия. Разница между политическим лицедеем и клиническим сумасшедшим при удовлетворении своей мании величия состоит в том, что первому необходимо умение, то есть идеология и опыт функционера. Но если по сути разница между ними велика, то методы их схожи, то есть чем более бессознательны методы радикального политического лицедея, чем более напоминают они действия сумасшедшего, тем больше шансов на успех, собственно, как и в актерской игре. Надо, однако, для всеобщего успеха подготовить не только политических актеров, но и их публику, в которую необходимо вселить элемент лицедейства.

«Превратить немецкий народ в народ артистов» – так на рубеже XIX и XX веков заявил немецкий философ-неоромантик Юлиус Лангбен. А никто более усердно не учился у немцев политическим идеям и социалистической философии, чем русские. Вместе с учителем ученик прошел все этапы, естественно отставая от учителя на период, необходимый для усвоения. И это отставание, а иногда и дурное заучивание давало русскому варианту философии вообще и социалистической философии в частности своеобразие, которое иногда даже учителя поражало. Таким образом, мы видим интересное явление XX века – Запад, в особенности Германия, принимал часто свои собственные, но неудачно заученные и превратно понятые идеи как новейшие политические открытия, пришедшие с Востока. Таков русский социализм, воспринятый Западом. Социализм, опирающийся на феодальные, антибиблейские средневековые привилегии. Ибо, чтоб установить равенство между разными, нужны привилегии для того, кто менее умел и более обделен. Привилегии же имеют свои внутренние законы, устанавливающие новое неравенство, в котором господствуют неумелые и обделенные. Библейское начало всегда опиралось на индивидуализм, который, возможно, и неприятен большинству, стремящемуся жить коллективно, однако есть единственный плодотворный способ бытия.

Антисемиты правы в том, что они собрались на свой конгресс под социалистическими знаменами. Какой бы вклад ни внесли евреи в развитие социализма, какое бы арифметическое их количество ни примыкало к этому движению, евреи-социалисты есть все же блудные дети своего библейского сознания, основанного на капиталистическом равенстве возможностей и на индивидуализме. Ибо социализм есть современная форма не изжитых еще коллективных феодальных отношений, существующих наряду с капиталистическими, основанными на индивидуализме. И в этом смысле он плодотворен, смягчая трения между обоими началами человеческой общности, ибо в современности всегда необходимы элементы прошлого. Иное дело, когда социализм пытается придать капиталистической экономике посредством насилия феодальные черты. История доказала, во-первых: такое развитие неизбежно связано с антисемитизмом. Во-вторых: всякая попытка тех или иных евреев сожительствовать с антисемитами рано или поздно плохо кончается для развратников, ибо невозможен умеренный антисемитизм «с человеческим лицом». В-третьих: всякий современный антисемитизм неизбежно связан с социализмом. Иные формы антисемитизма навсегда ушли в прошлое. И если где-то возникает антисемитизм религиозный, правомонархический и т.д., то он неизбежно либо вырождается, либо приходит к социализму.

Давайте подведем общий итог. Что несет социалистический антисемитизм неевреям? Что он несет евреям, понятно.

В промышленности, в финансах, торговле – насилие над экономикой, талоны вместо денег и деньги, имеющие ценность талонов, хозяйственная коммуна по типу Дюринга, члены которой настолько опустились, что радуются своему собственному порабощению. В сельском хозяйстве – коллективные латифундии, заимствовавшие свои дурные качества у неэкономичных помещичьих хозяйств, испокон веков разорявших землю, но служивших целям политического насилия сословия дворян-помещиков над землей и государством. В образовании – философия действительности как основа всех знаний. В периодической печати – цензура философов действительности. В искусстве – засилье социалитарных идей г-на Дюринга, исключающих «мистицизм Гете». В государственном и общественном устройстве – вместо «парламентского формализма» подчинение «суверенного индивида» государственному принуждению. Таким образом, ясно, что политико-экономические уродства, сопровождающие радикальный социализм в его повседневной деятельности, не есть ошибки, а есть воплощение издавна существующей теории, имеющей с марксизмом общие корни и находящейся с ним в постоянной полемической борьбе, показывающей как различие, так и сходство этих двух теорий. И дело не в том, чтоб практики от социализма были сторонниками г-на Дюринга. Можно быть дюрингианцем, не читая Дюринга, так же как можно быть христианином, не читая Христа.

В конце раздела о социализме Энгельс пишет, высмеивая социалистические построения Дюринга: «Но как бы гордо ни выступал наш Дон Кихот на своем благородном Росинанте, сопровождаемый верным Санчо Пансой, в поход для завоевания шлема Мамбрина, мы все-таки сильно опасаемся, что домой он не привезет ничего, кроме тазика для бритья».

Когда-то Ленин очень смеялся по поводу ребячьих фантазий Герберта Уэллса, невзлюбившего бороду Маркса. Но он, очевидно, не обратил внимания на эту фразу Энгельса в «Анти-Дюринге». Впрочем, и сам Энгельс произнес ее в совершенно ином смысле, но так бывает, что ироническая шутка становится пророческим предсказанием. Дюринг действительно привез из своего похода в теорию социализма тот самый тазик для бритья, в котором практический социализм сбрил с себя все бороды социалистических пророков – и Маркса, и самого Энгельса, и даже бородку Ленина, оставив на своем лице лишь густые усы осетинского сапожника и маленькие усики австрийского официанта. Как же нам теперь быть с пророчествами Дюринга, сказанными не в шутку, а всерьез? Мы ведь ни на секунду не собираемся оспаривать данные Энгельсом характеристики образования и умственных способностей Дюринга. Дело, конечно, не в том, что Дюринг обладал пророческим даром предсказывать будущее. Дело в том, что он сам в 1876 году был частью этого будущего.

На этом, собственно, можно было бы поставить точку. Тема исчерпана. Есть, однако, еще один важный аспект этой темы, о котором нельзя не сказать. Так давно антисемит и еврей идут рядом друг с другом, что они невольно оказывают друг на друга психологическое воздействие, создавая чувство гонимости у антисемитов и чувство внутренней неполноценности у евреев. Поскольку евреи веками лишены были национальной жизни, первыми, кого они встречали за стенами своей обособленности и встречали чаще, чем других, были антисемиты. И, повторяем, они многому учились друг у друга. Антисемитам часто казалось, что они козлы отпущения, что их травят, гонят, мучают, преследуют. А евреи невзлюбили себя той любовью, которую они унаследовали от врагов своих. Поэтому, когда с конца XIX века начало разыгрываться в истории социалистическо-капиталистическое противоборство, и те и другие, то есть евреи и антисемиты, сыграли в этой драме наиболее заметную роль, принеся туда евреи – свою национальную психологию отказа от себя, а антисемиты свою кастовую психологию гонимых. В результате евреи в большинстве своем направили лучшие свои силы и лучшие таланты вне своих интересов, главным образом в диаметральный им антикапиталистический социализм. И поскольку это соединилось с национальной библейской особенностью находить себя не в коллективизме, а в индивидуализме, то они заняли в социализме ведущие места, увенчав свои усилия вне себя такой фигурой, как Карл Маркс. Видное место занимали евреи и в русской революции. Ленин пишет: «Еврейство являлось самой революционной средой в пределах черты оседлости. Оно поставляло главные кадры революционеров и несло семена социализма в более отсталые русские массы». Все это дало повод антибольшевистским, главным образом старым феодальным дворянско-черносотенным силам соединить большевизм с еврейством. Но вот что пишет Герберт Уэллс в своей книге «Россия во мгле»: «Молодые люди составляют движущую силу большевизма. Многие из них евреи. Но они борются не за интересы еврейства, а за новый мир. Большевики отнюдь не намерены продолжать традиции иудаизма. Они арестовали большую часть сионистских лидеров и запретили преподавание древнееврейского языка как «реакционного»». Слово «реакционный» Уэллс берет в кавычки. Он пишет, правда, в другом месте, что запрет иврита не одобряет, но в целом верно подчеркивает нееврейский характер еврейских большевиков. Евреи выдвинулись в лидеры и других движений. Главным ученым авторитетом прусских феодалов был крещеный еврей Шталь. Но все это разношерстное еврейское движение носило явно антиеврейский характер. Ну а антисемиты? Заимствовав у своих врагов-евреев гонимость, они организовались в тесные боевые группы по национальным признакам, но соблюдая общую антисемитскую кастовость и международные связи. Заимствованная у евреев гонимость и присущий христианам коллективизм дали свои результаты. В одном из советских очерков начала 20-х годов описан характерный случай: в день смерти Ленина дворник постучал в дверь бывшего дворянина, ныне совслужащего, и радостным шепотом сообщил: «Умер жидовский царь Ленин». Таковы были внутренние связи в антисемитском гетто. Дети дворников и дворян, вступив между собой в брак, составили то ведущее сталинское политическое сословие, которое быстро вытеснило из практического социализма тех антиеврейских евреев, о которых писал Уэллс, оставив лишь кое-кого из них на периферии социализма. Вот каковы последствия этого многовекового еврейско-антисемитского психологического сожительства. И нужны не годы, а века, чтоб эти последствия ликвидировать.

Но так обстоит дело лишь в социологии и истории, сохранившей по сей день черты первобытного магизма, эмблематизма, недифференцированных способностей, ритуала, удлиненной руки – палки, усиленной каменным топором. В антиисторичной природе, где господствует библейская биологическая стихия, где сами материальные явления располагают не к коллективной, а к индивидуальной психологии для духовного восприятия солнца, весны, торжественной телесности и вечерних настроений, еврейская природная психология, определенным образом сложившаяся, выражает общечеловеческие, общенациональные черты.

Гете отнес еврейство к таинственным явлениям человеческого бытия. Еврейство – таинственная сказка христианского мира, которой он испокон веков пугал сам себя, словно видя в ней намеки на свою собственную судьбу. А нет ничего страшней для человека и человеческой психологии, чем свое начало, истоки, мрак Рождества, в котором мрак Исчезновения. От внутреннего испуга облекает человек мрак Рождества в радостные краски.

Вот как описывает Гете в автобиографическом романе «Поэзия и правда» свои детские и юношеские встречи с еврейством:

«К числу таинственных явлений, угнетавших мальчика, а позднее и юношу, в первую очередь относился еврейский квартал, обычно называемый еврейским закоулком, так как он состоял едва ли не из одной улицы, втиснутой, как в клетку, в малое пространство меж городской стеной и оврагом. Теснота, грязь, давка, акцент неблагозвучного языка – все это вместе производило тягостное впечатление, когда нам мимоходом случалось заглянуть в него через ворота. Долгое время я не отваживался один зайти туда, а однажды зайдя, не спешил вновь туда наведаться, после того как мне удалось спастись от назойливых торгашей, обступивших меня с предложением что-то купить или продать. При этом в юном воображении проносились старые сказки о жестокости евреев к христианским детям, отвратительные картины каковых были запечатлены на страницах Готфридовой хроники. И хотя в новейшее время мнение о евреях переменилось к лучшему, но картину, клеймящую их стыдом и позором, все еще можно было разглядеть на стене Мостовой башни, и она тем более оскорбляла достоинство этого народа, что была заказана в свое время не каким-либо частным лицом, а общественным учреждением… И все же евреи оставались предпочтенным народом Божьим и, невзирая ни на что, жили среди нас олицетворенным напоминанием о древнейших временах».

Будь Гете менее знаменит, Шимони и Бегун за последнюю фразу зачислили бы его в разряд «оевреившихся» и «осионистившихся». Однако устами Дюринга они все ж могут сказать об этой «личной причуде», что «равным образом заслуживает осуждения и поэтический мистицизм, к которому, например, был сильно склонен Гете».

В своей полемике с Дюрингом по вопросам языкознания Энгельс пишет: «Материя и форма родного языка становится понятной, лишь когда прослеживается его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если не уделять внимания, во-первых, его собственным отмершим формам, и, во-вторых, родственным живым и мертвым языкам».

Ощутив еврейский мрак собственного Рождества, собственные истоки, Гете пытался проникнуть в глубины еврейского таинства именно изучив еврейский язык. «Пустившись по такому пути, – пишет Гете, – как правило, обнаруживаешь, что он безграничен. Так было и со мной: пытаясь освоить причудливое немецко-еврейское наречие и научиться писать на нем так же свободно, как я уже научился на нем читать, я вскоре заметил, что мне недостает знания древнееврейского, без которого невозможно найти подход к современному, пусть испорченному и искаженному еврейскому языку, но все же восходящему к своему древнему прообразу».

Психология языка – это психология народа. Немецко-еврейский язык идиш – это язык обособления, и именно поэтому он сохранил многие древненемецкие элементы, исчезнувшие из разговорного немецкого языка, и служит ценным материалом для тех, кто изучает древние истоки германских наречий. Точно так же обстоит дело с персидско-еврейским, испано-еврейским, итало-еврейским… Служа разговорным языком диаспоры, эти языки своей конструкцией обращены в прошлое. Иное дело исходящий из прошлого древний иврит, язык Библии, признанный философами действительности «реакционным».

«Передо мной был алфавит, – пишет Гете об иврите, – чем-то схожий с греческим, начертания его знаков легко запоминались, наименования были частично мне знакомы. Я очень быстро его усвоил и запомнил, полагая, что мы вот-вот перейдем к чтению. Читать приходилось справа налево, мне это было давно известно. Но тут на меня надвинулось целое полчище мелких буквочек и значков, точек и черточек, которые, собственно, должны были изображать гласные, что меня удивило до чрезвычайности, так как в полном алфавите часть гласных, конечно, имелась, прочие же, видимо, были скрыты под другими наименованиями. Слышал я также, что еврейская нация, покуда длился ее расцвет, довольствовалась теми первоначальными знаками и никакими другими для чтения и письма не пользовалась».

Специалисты считают, что синтаксис еврейского языка иврит очень примитивен, состоит из коротких предложений, обыкновенно соединяемых одним союзом «и», и этот союз покрывает различные логические оттенки, так что нередко начинает собой рассказ. Еврейский язык не знает сложных слов, кроме собственных имен, очень беден прилагательными и наречиями. Поэтому еврейский язык не приспособлен для повседневной прозы, которую с давних времен приходилось разбавлять родственным арабским и арамейским. Это одна из причин появления в рассеянии жаргонов и одна из причин, по которой разговорный иврит мог возродиться только в окружении семитско-арабских языков. Не годен еврейский язык и для философии, так что еврейским философам приходилось использовать греческий, латинский и прочие языки, иногда частично, а иногда полностью. Однако именно благодаря отсутствию сложных грамматических форм, еврейский язык обладает исключительной живостью и выразительностью и является самым подходящим языком для поэзии, особенно религиозной. Язык Библии иврит послужил школой поэзии для христианских языков. Библия послужила основой и для особого мироощущения, чуждого мироощущению повседневному, философскому, поскольку философия подытоживает повседневность, а повседневность есть материал для философа. Поэзия не может служить материалом для философа. Философия, даже идеалистическая, берет свое начало в бытии, тогда как поэзия в глубинах небытия… Это язык потустороннего мира… Тут и возникает не только психологическая несовместимость, но и внутренняя неприязнь, берущая начало во мраке происхождения… Вильям Шекспир иногда пользовался теми или иными национальными чертами для выражения определенных общечеловеческих черт. Для того чтоб показать, как непрочна культурная, цивилизованная оболочка в человеке, показать преобладание чувств и эмоций над логикой, Шекспир берет мавра Отелло, в коем не остыло еще кочевое, детски-наивное первобытное прошлое. Для того чтоб показать динамику любви, он берет итальянца Ромео, а динамику интриги – итальянца Яго. А для того чтоб показать взаимную яростную ненависть чуждых мироощущений, он берет еврея, венецианского купца, нашедшего в деньгах единственный способ ощутить себя Божьим существом, отстоять свое мироощущение. Марина Цветаева поняла на своей судьбе природную еврейскую психологию, написав: «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды». Гонимый Данте подтвердил эту антиколлективную психологию своей жизнью и своими творениями. Гонимый Байрон, поэт, у которого русская пушкинская поэзия училась лирике интимных переживаний, написал о психологии еврейского национального сознания как о явлении, в котором затравленность переходит в лирическую интимность, а лирическая интимность становится мировым чувством. Эти байроновские идеи вдохновили Лермонтова, и его собственная интерпретация проблем еврейской души напоминает строки исповеди личного дневника.

Пока Лермонтов был талантливый, но незрелый мальчишка, писавший непристойные юнкерские поэмы и заявлявший, что одна русская народная песня выше всей французской словесности, он неоднократно участвовал в антиеврейском весело-злобном литературном улюлюкании, которого не чужда была русская литература. Но когда плодотворный индивидуализм сделал Лермонтова и толпу врагами, когда он сам стал жертвой жестокого коллективно-погромного сознания, которое готово защищать свое господство с помощью любого насилия и любой идеологической клеветой оправдать это насилие, когда это свершилось, Лермонтов дал психоэмоциональную характеристику еврейской души через личный самоанализ в своем стихотворении-исповеди «Еврейская мелодия». Вот эти стихи:

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая.

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,

Они в груди моей проснутся.

И если есть в очах застывших капля слез —

Они растают и прольются.

Пусть песнь твоя дика. Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно,

И грозный час настал?– теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный!

Эти мрачно-волевые, полные демонической силы лермонтовские стихи и хотелось бы в заключение бросить их стальным булатным острием прямо в лицо антисемитам.

Москва, 1978

:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.