XIV

XIV

Кульминацией русского дня конгресса, его выдающимся актом послужила резолюция, которую от имени Постоянного комитета конгресса зачитал Пинкерт.

«Конгресс выражает полное согласие и сочувствие, – торжественно произнес Пинкерт, – всем русским деятелям, которые защищают христианское население от эксплуатации евреев. Конгресс выражает соболезнование страданиям русских братьев, сочувствует попыткам ограждения их от эксплуатации евреями и сожалеет о недостаточности и непрочности этих попыток. Конгресс намерен разослать это заявление всем генерал-губернаторам и губернаторам губерний, населенных евреями, или тех губерний, где они пытаются поселиться».

Я выступил с ответным словом от имени русской делегации. Прежде всего я внес в резолюцию поправку, предлагающую разослать заявление конгресса о России не только генерал-губернаторам и губернаторам, но в особенности земствам тех губерний, где проживают евреи. После того как поправка эта была принята единогласно, я заявил:

– Для того кто жил по нашу сторону русской границы, особенно в последнее время, выражение теплых чувств к России само по себе представляет предмет удивления, которое увеличивается еще тем, что огромное большинство членов конгресса принадлежит к народу, уже давно и систематически натравливаемому евреями на Россию, – германцам. Остальные же – австро-немцы и мадьяры, при помощи евреев господствующие над славянами и воспитанные в потомственной ненависти к России. Можно сказать, что ни в средней, ни в западной Европе не нашлось бы никакого собрания от дипломатического до народного, которое почувствовало бы потребность и возымело смелость решиться на заявление сочувствия России. Это сделали германские, австро-немецкие и мадьярские националисты-патриоты. Это показывает столь же их силу убеждения, как и самостоятельность характера и нравственное мужество. От имени русской делегации я хочу заявить: первый антисемитический международный конгресс действительно чувствует себя международным, и он оказался на высоте своего призвания…

Выступление мое было встречено долгими теплыми аплодисментами, которые еще раз подчеркнули международную европейскую поддержку нашей русской борьбе с еврейскими эксплуататорами. После меня с краткой речью-справкой выступил Путешественник. Он сказал:

– Первое избиение евреев в Киеве было в 1092 году, то есть почти восемьсот лет назад. И за восемь веков это отношение к евреям не изменилось. То, что ранее могло быть названо суеверием и народной дикостью, повторяется в культурных странах: и у нас, и в Австрии, и в Германии.

Председатель антисемитского форейна портных Лацарус напомнил о событиях, не так давно произошедших в Германии.

– С наступлением маневров германской армии, – сказал он, – выступление народа против евреев всегда возобновляется, так как города остаются без гарнизонов. В городе Штольце толпа рабочих и подмастерьев собралась на рыночной площади с криком:

– Juden, raus!

– Они кинулись на еврейские лавки, которые считают источником своих бедствий… Но, очевидно, по предложению своих еврейских советников правительство Бисмарка специально оставляет в городах воинские команды… Войска дали залп. Площадь покрылась убитыми и ранеными. Среди убитых, господа, было несколько женщин. Вмешательство войска и пролитие христианской крови произвело самое ободряющее действие на евреев. Они начали кидать в толпу из окон чем попало, обливали народ помоями, издевались… В ответ возникали баррикады, взвились красные флаги… Так в Штольце войска императора и евреи сражались против христианского населения…

– Только социализм, – в который раз, не боясь повторений, бросил с места Генрици, – может успешно справиться с еврейской проблемой.

– Но социалистами у нас в России, – заявил я, – ошибочно считают интеллигентов, прошедших курс политических наук в кафе и ресторанах Парижа и Вены и напяливших на себя штаны цивилизованного человека… Нет, социалисты не они, социалисты мы, русские патриоты-антисемиты. Разве мы не горюем о голоде крестьян, о рабочих в сырых подвалах, о бедствиях чиновничьей мелкоты…

Это мое выступление весьма содействовало моему личному сближению с Генрици, и вскоре между нами состоялась плодотворная частная беседа. Хотя, надо признаться, при всем моем глубоком уважении к этому выдающемуся деятелю международного антисемитизма, люди мы разные и никогда б не могли так коротко сойтись, как я сошелся с Виктором Иштоци. Кстати, об Иштоци и о его манифесте у нас и был разговор.

Встретились мы с Генрици случайно и в месте весьма любопытном. Заседания конгресса происходили иногда в первой, иногда во второй половине дня, и свободное время каждый делегат использовал по своему усмотрению. Я уже успел несколько раз посетить королевскую картинную галерею с ее великолепной «Сикстинской Мадонной» Рафаэля… С радостью останавливался я всякий раз также перед картинами Мурильо, Корреджо, Баттони, Рембрандта, Ван Дейка. Несколько раз в картинной галерее я встречал Ивана Шимони, друга Иштоци, большого ценителя искусствa, многосторонне образованного человека и редактора крупнейшей антисемитской газеты Венгрии.

– Когда-нибудь, – шепнул он мне, восторженно глядя на шедевр Тициана «Христос с монетой», – когда-нибудь все это будет принадлежать народу…

Но Генрици я ни разу в картинной галерее не встречал. Встретился я с ним в зале Дрезденского суда на весьма любопытном процессе. Должен сказать, что судебная медицина и психастения (psychasthenia) являются моим давним увлечением, и я был рад, что с доктором Генрици у нас обнаружился общий интерес, который помог нам сблизиться. Сидя в зале суда, доктор Генрици делал какие-тo зарисовки, чертил схему и вел записи своим быстрым мелким почерком. Видно было, что здесь он человек свой. С ним здоровались судебные чиновники, и он подолгу беседовал в перерыве с судебным экспертом, строгим, выхоленным господином, своей важностью напоминающим мне почему-то наших русских провинциальных провизоров.

Процесс был не только любопытен, но, я бы сказал, уникален. Преступник – мальчик двух лет девяти месяцев. Малютка Альфред обвинялся в убийстве ребенка моложе его на одиннадцать месяцев. Еще раньше в нем была замечена страсть мучить маленьких детей. На сей раз он зашел так далеко, что напал на свою жертву на улице, повалил ее и убил куском свинца, проломив череп. Детская курточка этого калибана в миниатюре, забрызганная кровью, фигурировала в качестве вещественного доказательства. Мать призналась, что у него дурные свойства и у нее нет сил с ним управляться, хотя он говорить еще не умеет. Суд признал, что малютка слишком мал, чтобы на него была возложена ответственность. Во время судопроизводства этот малютка внезапно схватил протокол осмотра трупа и швырнул его на землю. Весьма вероятно, что умственное состояние этого юного чудовища отнюдь нездоровое. Нельзя без ужаса подумать о его будущем, так как он носит зародыш болезненной страсти к убийству.

– Безусловно, гипертиреоз, – сказал мне Генрици после судебного заседания, когда мы вышли на улицу, – конечно, не у ребенка, а у кого-то из родителей… Кроме того, отец, пожалуй, до зачатия длительное время страдал половым бессилием. Но случай с научной точки зрения интересный.

– Не хотите ли пройтись пешком, – сказал я, – до Gro?er Garten не более нескольких верст.

– С удовольствием, – ответил Генрици, – я люблю пешие прогулки, они способствуют обогащению кислородом крови, и такая кровь очищает уставший мозг.

По дороге мы говорили о ничего не значащих пустяках, которые тем не менее крайне важны, ибо сближают малознакомых людей. Я угостил доктора Генрици моими любимыми «Лимонными» папиросами, которых у меня из России было несколько пачек.

– Хорошие русские папиросы, – сказал Генрици, затянувшись и пуская клубы дыма. – У нас в Германии не принято курить папиросы. Мы курим сигары, которые часто производят из дешевых сортов табака. Хорошие сигары стоят очень дорого.

– А здесь турецкий табак, – сказал я, – и они недороги – сто штук шестьдесят копеек… У нас есть папиросы, которые стоят сто штук рубль, но «Лимонные» мне кажутся лучше.

– Курение табака, – сказал, улыбнувшись, Генрици, – это почти единственное, в чем я расхожусь с Дюрингом. Дюринг считал курение делом недостойным.

– Вы сказали «почти», – заметил я, – значит, существуют еще кое-какие моменты, по которым вы с Дюрингом расходитесь.

– Дюринг – величайший из умов, когда-либо живших на земле, – сказал Генрици. – Это в конце концов поймут если не все, то большинство. Однако с его требованием о немедленном упразднении религии при социализме я не согласен. Я считаю, что христианская религия должна быть прежде всего очищена от последних остатков семитского элемента и стать чисто расовой религией арийцев. На конгрессе я несколько неточно, умышленно неточно передал слова Дюринга об очищении религии от семитов… Дюринг стремится очистить жизнь от религии, считая, что христианство слишком и бесповоротно связало себя с семитами… Возможно, в этом есть какая-то правда, но правда и то, что именно христианство спасло арийскую расу от нравственной порчи, и из зачарованного круга христианства ни один арийский народ не мог выйти, не подвергнув себя нравственной гибели и уничтожению… За восемнадцать веков не могла возникнуть ни одна новая религия, не имеющая корни в христианстве… Социализм именно туда уходит своими корнями…

– Доктор Генрици, – сказал я, – мне, к прискорбию, казалось, что между вами и Иштоци существуют какие-то внутренние трения, а это было бы для международного антисемитизма серьезной потерей. Но теперь, когда я слышу вас, мне кажется, что говорит Иштоци… Доктор Генрици, вы оба нужны международному антисемитизму. Ваше сотрудничество – его главная, может быть, сила, поймите это.

Генрици посмотрел на меня и улыбнулся.

– Я люблю славян, – сказал он, – когда они подавлены чужой властью, и терпеть их не могу, когда они свободны, как не могу видеть седла на корове… Не обижайтесь на мои откровенные слова и постарайтесь их понять. Под чужой властью я имею в виду не политическую власть, а идейную. Хотите вы этого или не хотите, но вы будете заимствовать чужие идеи в социализме и антисемитизме, как вы заимствовали чужие идеи государственного и экономического устройства.

– Пусть так, – ответил я, – но вы не можете отрицать, что выступление Иштоци на конгрессе – это поэма… Это великий поэт-антисемит, его ненависть к еврейскому врагу полна личного лиризма… Это именно то, что сближает его с русскими антисемитами и чего не хватает антисемитизму немецкому.

– Именно, именно, – оживленно ответил Генрици, – вы очень точно сказали. – Антисемитизм Иштоци носит характер личной обиды на евреев… Не буду от вас скрывать, первоначально, в молодости, Иштоци имел довольно тесный контакт с евреями, имел с ними дела, но затем задолжал им и, не желая платить, их возненавидел. У меня никогда не было никаких личных дел с евреями и никаких к ним личных претензий. Я возненавидел их как идею.

– Такой кабинетный, научный антисемитизм важен, – сказал я. – Однако он имеет свои отрицательные стороны. Я все-таки считаю, что будущее антисемитизма в сочетании поэзии и науки. И напрасно вы списываете со счетов славянский и мадьярский элемент в практическом антисемитизме… Восточная и южная Европа еще скажут в антисемитизме свое слово и еще выдвинут в будущем новых вождей…

Мы так увлеклись разговором, что не заметили, как вошли на территорию парка и пошли по одной из его замечательных дубовых аллей.

– Давайте присядем, – сказал Генрици. Мы сели на скамейку под большим старым дубом. Видно, мои слова задели Генрици, он задумался, я тоже молчал.

– Возможно, – сказал через несколько минут такого взаимного молчания Генрици, глядя на расстилающийся за дубовой аллеей прекрасный луг в английском стиле, – но даже если вы и правы, то будущий вождь не появится в провинции, а явится из провинции, как неоднократно бывало в прошлом. Народные движения всегда нуждались в таких провинциалах, вспомним Жанну д’Арк… Но во всяком случае, он явится не из среды Иштоци… Обратите внимание на состав форейна венгерских антисемитов: несколько адвокатов, журналистов, мелких помещиков… И все они дворяне, хоть и именуют себя народными антисемитами… Это люди совершенно другого сорта, чем даже наши германские реформеры, где преобладают купцы и ремесленники. А ведь и реформеры не могут быть будущим социалистического антисемитизма… Фабричный рабочий – вот его будущее, – Генрици произнес эгу фразу твердо, как заученную наизусть, – вождь социалистических антисемитов, вождь нашего будущего должен это понимать…

* * *

Весной 1924 года молодой, поджарый Гитлер, в шляпе, в светлом плаще, в завязанном тонким узелком галстуке и начищенных полуботинках, стоял на мюнхенской улице рядом с обрюзгшим Людендорфом, в генеральском мундире и прусской каске с шишаком, ожидая со своими молодыми белобрысыми адвокатами приговора «правового» Веймарского государства за попытку совершить социалистический поход на Берлин. Лица на снимке у всех такие, точно они не ждут приговора суда за государственную измену, а рассказывают друг другу похабные анекдоты о евреях…

Впрочем, мы не собираемся здесь давать никаких нравственных характеристик левому социалисту-антисемиту Гитлеру. Нам хватает г-на Дюринга и прочих представителей дрезденского симпозиума. Тех же, кто хочет послушать подобные характеристики, мы отсылаем к немецким современным «правовым» интеллектуалам. Они вам дадут о Гитлере самый нелестный отзыв и охарактеризуют его с самой плохой стороны. Точно так же как белорусский антисионист Бегун нелестно отзывается об антисемитизме, они нелестно охарактеризуют гитлеризм, расскажут вам, каким инородным телом был гитлеризм в немецкой истории и что господствовал он над немецким народом только благодаря гестапо и прочим методам насилия. И потому ныне никаких опасностей возрождения гитлеризма на немецкой земле не существует. Это главная задача «правовых немцев» – доказать, что сегодня Германия – совсем другая страна, чем она была в предгитлеровский и гитлеровский период. Но сама их терминология, да и моральный облик этих «правовых» интеллектуалов, их теплые души, как слегка подогретый вчерашний суп, – все это свидетельствует, что в Германии, по крайней мере в «правовой» Германии, мало что изменилось. Казалось бы, кто помнит сейчас имена деятелей предгитлеровского периода: Шольц, Эркеленц, Фишер, Штреземан, Носке, Гильфердинг, наконец, рейхсканцлер Маркс, не Карл, а его однофамилец Вильгельм? Но заносить их в Красную книгу исчезающего вида рано. В общем немецком политическом круговороте их цель остается неизменной: главное, чтобы не была «антинемецкими» чужаками обижена Германия, любимое дитя. Немецкий нацизм они рассматривают как внутреннее семейное дело. В крайнем случае они дают нацистским баловникам отечественный шлепок мягкой «правовой» рукой по волосатой нацистской заднице, но при этом отечески прикрывают ее от чужого ненемецкого сапога. В 1924 году уже упомянутый Гитлер отделался именно этим шлепком по заднице. В послегитлеровский период стиль этих «правовых» схоластов не изменился.

Вот как описывает этот «правовой» стиль Лион Фейхтвангер в романе «Успех»: такой влиятельный «правовой» немец с «самыми добрыми намерениями гнуснейшие судебные решения топил в море многословного понимания, несправедливые, бесчеловечные приговоры укутывал в вату благожелательной философии… Под звуки маленького оркестра, состоявшего из скрипки, цитры и гармоники, он и эти «судебные ошибки» влил в общее море понятий права… Необходимо соблюдать автономию судей, без них нет твердого права… Иоганна стряхнула наконец охватившее ее оцепенение и с горячностью восстала против речей кроткого человеколюбивого старца, будто слоем песка прикрывавших всякий вопль страданий… Здесь известный риск, на который общество, вступая в определенные договорные отношения, должно идти, – пояснил министр, отечески снисходительно принимая ее волнение и неподобающий резкий тон».

Введя вселенские гитлеровские преступления в рамки правовой внутригерманской юриспруденции, отделив основную массу немецкой нации от гитлеризма, сняв полностью ответственность с детей за преступления отцов, они тем самым расчистили путь для традиционного немецкого национального развития. Мы, читавшие г-на Дюринга и наслушавшись дрезденских речей 1882 года, знаем, каков этот национальный путь. Мы убедились, что гитлеризм имеет на немецкой земле многовековые корни, уходящие в глубь немецкого национального характера и в глубь немецких общественно-государственных отношений. В драматической борьбе молодого капитализма с разлагающимся феодализмом немецкое национальное сознание приняло сторону последнего, что определило гибель немецкой буржуазной Реформации. «С тех пор, – пишет Энгельс в своей работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии», – на целых три столетия Германия исчезает из числа стран, самостоятельно и активно действующих в истории». Эти три провинциальных столетия и определили современное немецкое сознание. Весомая каменная грубость суждений немецкого национального мозга, почти ребяческая ясность в изложении всемирных проблем, отсутствие полутеней, способность придавать даже абстрактным иррациональным понятиям материальную телесность – все это можно обнаружить в высоких творениях немецких поэтов, философов, музыкантов. И эти же качества можно обнаружить в политическом бытовом творчестве массового биосоциального немца. Разница только в уровне использования национальной психологии немцем-творцом и массовым немцем.

Немецкую национальную психологию можно обнаружить и в глубинах современного практического социализма во всей его народно-феодальной, основанной на привилегиях сути. А феодальный социализм невозможен без своего орудия труда – антикапиталистического антисемитизма. Как бы ни менялись социальная и этнографическая структура международного антисемитизма, какие бы новые силы в нее ни приходили, ни выдвигались в ней на передний план, немецкий антисемитизм был и останется краеугольным камнем этой структуры, неразрывно связанной в современном мире с феодально-социалистическим направлением. И каждый еврей, умный ли, глупый ли, подлый ли, порядочный ли, талантливый ли, ничтожный ли, по своему желанию или вопреки своему желанию, самим фактом своей жизни всегда противостоял и будет противостоять этому феодальному социализму. Мы подытожим конечные цели феодально-социалистического антисемитизма в нашей заключительной части. Теперь же, когда мы уже ознакомились с экономикой в социалитате, с ее торгово-финансовой системой, с ее моралью и правом, перейдем к ее культуре и периодической печати. Для этого предоставим слово предтече Геббельса, главному идеологу арийской культуры образца 1882 года – Ивану Шимони.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.