АНДРЕЙ РУБАНОВ: «Я на своей территории и буду делать, что хочу»

АНДРЕЙ РУБАНОВ:

«Я на своей территории и буду делать, что хочу»

Андрей Викторович Рубанов родился в городе Электросталь Московской области 25 июля 1969 г.

Проходил срочную службу в войсках ПВО. Некоторое время учился на факультете журналистики Московского государственного университета, затем бросил учебу. Работал корреспондентом многотиражной газеты, строительным рабочим, шофером, телохранителем. Занимался предпринимательской деятельностью. В 1996 г. заключен под стражу по обвинению в мошенничестве. В 1999 г. оправдан. В 2000 г. работал в Чеченской Республике, в аппарате мэрии Грозного. С 2001 г. по 2007 занимался предпринимательской деятельностью.

Первая публикация: 1985 г., городская газета Электростали. В качестве журналиста публиковался во многих изданиях, в том числе в газете «Московский комсомолец». В 2005 г. издана первая книга — роман «Сажайте, и вырастет». Следом вышли романы «Великая мечта», «Жизнь удалась», «Готовься к войне».

Есть писатели, которые интересны мне исключительно как писатели. Я непременно буду читать каждую новую книгу, написанную ими, вовсе не испытывая желания поближе

узнать, кто автор прочитанного мною, что он за человек. Выпить водки мне с ними не хочется. Побродить, подурить, найти себе проблем где-нибудь и потом проговорить до утра неведомо о чем — ничего этого не хочется. Рубанов мне, безусловно, интересен и как писатель, и как человек. Поговорив с ним, я нисколько не разочаровался: скорей напротив. Рубанов — тот редкий случай, насколько я могу судить, когда человек равновелик писателю и наоборот.

Об остальном — в моих вопросах и его ответах.

— Андрей, твоя книга «Сажайте, и вырастет» потрясла меня. Я это очень серьезно говорю. Если посчитать все самые любимые мои книги, список выйдет не очень большой, книг тридцать. Твоя — среди них. За минувший год только от одной вещи я получил равное удовольствие — «Блуда и МУДО» Алексея Иванова. Не читал? Но это совершенно отдельная история. Была бы возможность, я бы популяризировал эту книжку, и она, уверен, стала бы культовой среди пацанов и юношей (да и девушек тоже) как среди самых восприимчивых читателей… да и взрослые люди прочли бы ее с уважением, интересом, ну и что там еще способны чувствовать очень взрослые люди. Последнее время мне часто кажется, что взрослые люди в России вообще не хотят чувствовать, «выключили человека», чтоб не путался в ногах.

Ты не знаешь, отчего так случилось? Почему на отличных книжках больше не сходят с ума тысячи или даже миллионы людей? Отчего никто не читает так, как мы читали в детстве «Кортик», в юности «Эдичку» и «Остров Крым» (последнюю книжку я и тогда терпеть не мог, но заблуждение это поколенческое мне скорей симпатично). Или как читало старшее поколение, скажем, Стругацких (я отчего-то куда больше любил Юлиана Семенова, не менее талантливого, на мой вкус; хотя и Стругацкие — крайне хороши).

Так вот, что такое поменялось в мозгах, если книги перестали восприниматься… ну, как в той песне Высоцкого, помнишь? Где поется, как «сосало под ложечкой сладко от фраз» — это такое понятное чувство было тогда… Или я драматизирую ситуацию, и все не так печально?

— Драматизируешь. Я вырос в деревне. Там никто из моих сверстников не проявлял особой любви к чтению. Потом переехал в город — сто тридцать тысяч жителей. Фанатов литературы, юных интеллектуалов примерно одного со мной возраста насчитывалось менее десятка. Люди всегда читали мало. По этому поводу я никогда не испытывал иллюзий. Сегодня активно мыслящую читательскую аудиторию я оцениваю примерно в пять тысяч человек на всю русскоязычную массу. Сейчас у людей есть телевизор с десятком каналов (у меня в Москве — двадцать пять, что ли), есть Интернет, видео, периодика на любой вкус, включая глянец и газеты качественные и желтые, — в общем, всего навалом, и общественное сознание откачнулось от бумажных книг в сторону легче усваиваемого контента. Далее. Современному государству — не обязательно российскому — не очень нужны умные мыслящие граждане. Тупыми и темными легче управлять. Поэтому меня в Новый год по двум федеральным каналам поздравляет трансвестит. Исполнитель песенки «Все будет хорошо». У него — да, будет. Кто бы сомневался. Поэтому здесь выбрасываются миллиарды долларов на помпезные Олимпиады, а учителям платят ровно столько, чтоб они не умерли с голоду.

Бизнесу тоже не требуются умные разборчивые потребители. Требуются лохи, им легче впаривать штаны с аппликациями, силиконовые имплантанты, бигмаки, плазменные панели и машины под названием «Фокус». С нами работают опытные фокусники, Захар. Ты говоришь, твоего «Саньку» который раз допечатывают. Ну и сколько продали — двадцать тысяч? Сорок? А тираж журнала «Дом-2» — шестьсот тысяч. Хорошо сказал Евтушенко: «Нас мало. Нас, может быть, четверо».

И еще цитата, из Стругацких: «Если слишком долго внушать голодному человеку, что он сыт, однажды он сойдет с ума». Думаю, ждать осталось недолго. В какой-то момент процесс станет необратим. Уже я говорил и еще раз повторю: природа не терпит пустоты, в том числе в головах. Количество тринадцатилетних девочек, в десять часов утра прилюдно сосущих пиво, приближается к критической отметке. Русская нация всегда была сильна своими женщинами. Когда распад всерьез коснется женщин (уже коснулся) — будет худо. Я не предрекаю апокалипсис, но перемен к лучшему не жду. Некоторые люди не желают безучастно наблюдать, как наступают времена «новых сытых». Кто-то швыряет яйца в лицемеров и гадов. Кто-то берется за перо и пишет книги. Однако это не есть какая-то уникальная сиюминутная российская ситуация: голодные всегда хотят быть сытыми, а трезвые бегают вокруг и пытаются предостеречь.

— Андрей, цитирую:

«Поздней осенью, сырой и холодной, хорошо сидится в маленькой тюремной камере. В непрозрачное зарешеченное окно агрессивно ударяют тяжелые дождевые капли. Завывает ветер. А здесь — желтый свет, горячий чай, над дверью бормочет радио.

Хорошо также сходить в такой промозглый, неуютный день в баню. Постоять под струей горячей воды». И т.д. Ты ведь знаешь, что это такое? Это «Дневник неудачника» Эдуарда Лимонова, 1977 год. Или нет? Или мы цитируем Рубанова?

Я, конечно же, нарочно тебя провоцирую, потому что мне даже показалось, что ты умышленно сыграл несколько тактов в этой тональности. Как бы привет передал Эдуарду Вениаминовичу на страницах своей книжки.

Далее (и ранее) в твоем романе нет ни подражательства, ни ученичества. Все сделано цельно, тонко и, наверное, безупречно (один раз только меня корябнул образ: что известие пронзило тебя, «как страшный меч»; но это я придираюсь, черт с ним, с этим мечом).

Тем не менее есть тут у тебя лимоновская эстетика на уровне… ну, скажем, мировосприятия? Ведь и у тебя сразу берется (опять же лимоновский) высокий градус честности и открытости почти неприличной.

Чем тебе близок этот писатель? Какие книги его ты любишь больше? Какие меньше? Когда прочел Лимонова впервые?

— Градус честности может быть только один — максимальный. Его не всегда можно достичь, но стремиться надо.

Лимонов — крупный мастер слова. Как художник он очень недооценен. Его табуированная лексика и эротика застят ханжам глаза. Лимонов силен не своей эротикой — он гениальный антрополог, и такова же его эстетика. Безусловно, он фигура как минимум равная де Саду и Ницше. Возьми «Ессе Ното» Ницше — обнаружишь там целые куски, как будто вчера вышедшие из-под пера Лимонова. Да, я испытал его влияние, и меня не коробит, когда меня называют его последователем или даже эпигоном. Однако не один только Лимонов повлиял на меня. Лимонов на виду, он лидер литературного направления, вот мне его и тычут все время. Ты упомянул Юлиана Семенова, — вот если кого-то в «Сажайте…» много, так это Семенова. Я его люблю очень. Сейчас его норовят забыть, не переиздают (родня, видать, не может по деньгам договориться) — а Семенов еще как умел писать, он глыба. И тоже не врал. В четырнадцать лет я прочел «ТАСС уполномочен заявить» и до сих пор отлично помню, как меня поразил стиль: рваный, емкий, лапидарный. Я у него научился любить точку с запятой; и еще — выделять то, что важно выделить.

Чем близок Лимонов? Слушай, тут можно лекцию прочитать. Вот ее тезисы: он крупнейший писатель последней четверти XX века. Во главу угла у него поставлен пережитый личный опыт. В отличие от сходных по масштабу дарования современников — Аксенова, Довлато-ва, — Лимонов превосходит их масштабом личности. Пушкин сказал: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен». Вот Лимонов — НЕ погружен. Ты упомянул «Дневник неудачника». Там сказано так (цитирую приблизительно): если мне заплатят за мои книги — ничего не потрачу, все вложу в революцию! Проходит двадцать лет — человек сдержал слово. Цельный он, вот что. Его лучшие вещи — «Эдичка», «Палач», «История его слуги», цикл парижских рассказов. Особенно «Стена плача». Эту вещь надо ставить во все хрестоматии и учебники. «Позвони кому-нибудь. Скажи, что ты жив». Есть неудачные произведения — не буду их называть.

— Хорошо. Ты пишешь во второй своей книге — «Великая мечта», — что все три твоих романа провалились. Что это за история, что это за романы, я не очень понял, что ты имеешь в виду.

— «Провалившихся» — неизданных — романов было два. Но до них, в девяносто четвертом, летом, я сделал несколько рассказов. Криминальные истории примерно в духе Буковского, которого я тогда не читал. Рукопись пропала в ходе одного из обысков (менты любят изымать рукописи; подозреваю, что на этот счет есть специальная инструкция). Далее, в девяносто девятом я сделал сценарий, черную комедию, вроде «Мама, не горюй». Хотели сами снимать, нашли режиссера, актеров, дошло до сметы, но не хватило денег (а скорее — пороху).

В ноябре 2001-го я сел за роман, первый мой роман. Весной 2002-го закончил и отнес Котомину в «Ad Marginem». Он его отфутболил и правильно сделал. Тогда, если помнишь, гремел «Господин Гексоген» и судили Сорокина, — в общем, контора Иванова-Котомина была на взлете, и я очень к ним хотел. С горя стал переделывать свою книжку, бросил, не умею переделывать. Написал второй роман — просто так, для друзей и для себя — и убрал в стол, чтоб через год достать и понять, умею ли я вообще делать романы. Хотя нет, вру — в себе я был уверен. Постановил, что буду писать вещь за вещью — и в стол. Когда начнут печатать — достану из стола. Так, кстати, и получилось. Фрагменты из первых двух романов вошли в то, что опубликовано. Хорошо сказано в одной журнальной статье: «У настоящего маньяка ничего никогда не пропадает».

— А что там, кстати, с экранизацией «Сажайте, и вырастет»?

— Насчет экранизации не знаю ничего и не интересуюсь, потому что рано или поздно она будет, когда — не имеет значения. Плюс-минус год или три года ничего не решают, а если мои книжечки не выдержат проверки временем, тогда их и экранизировать незачем.

— Кого из своего поколения ты читаешь, кто радовал тебя? Есть Денис Гуцко, Дмитрий Новиков, Михаил Елизаров, Роман Сенчин, Илья Кочергин. Есть побронзовевший (без иронии пишу) Дмитрий Быков. Есть крайне популярный Алексей Иванов. Есть Михаил Тарковский, куда менее известный, но именно эти два имени — Иванов и Тарковский — самые весомые в моем понимании для новой русской литературы. Самые важные. Я даже назову их великими писателями, обоих. А то мы часто стесняемся при жизни так говорить. Вот я не стесняюсь, говорю: Иванов и Тарковский — великие.

Есть еще Сергей Шаргунов, автор пары отличных книг, восхитительных.

Тебя как-то интересует весь этот бурный процесс? Ты отслеживаешь его? Запускаешь порой руки в литературу, чтобы выловить веселую рыбину? Или недосуг?

— Половину авторов, тобою упомянутых, я читал и читаю. Других — нет. Тут такое дело: я принципиально не хочу публично обсуждать чужую работу. Это дело критиков и обозревателей. Рубанов вроде бы невелика птица, а вот скажу я, что писателя имярек не читал или прочел и считаю его работу неудачной, а назавтра он наберет в сети свою фамилию, и наткнется, и минимум полдня будет ходить и переживать. По себе знаю. И ты со мной согласишься. Не стану я людей ранить. Пусть спокойно работают. Когда я давал первое в своей жизни интервью, сказал, что тебя не читал. Извини. Теперь прочел. Конечно, отслеживаю процесс, но скорее как внимательный потребитель, нежели как участник. Я ведь столичный, избалованный. Я ведусь на рекламу, ориентируюсь на статьи в журналах. На Данилкина, Визеля, Князева. Прочел статью, пошел в магазин — нет такого автора; я и забыл. Или наоборот — стоит новинка на всех углах, пиар бешеный, покупаю, половину прочитаю и выбрасываю специально в мусор, чтоб, не дай бог, кто-то еще не взял в руки такое говно. Зато если автор мне симпатичен, я все его книги покупаю, могу и две-три купить и подарить, у меня друзья все время просят «чего-нибудь почитать» — я даю всегда.

Друзей-литераторов у меня нет, я не богемный совсем. Богему и тусовку никогда не любил. Не очень уважаю посиделки, треп этот. Тут, конечно, есть высокомерие, но оно здоровое. Кто хочет писать — он сидит и пишет, ему время дорого. У Полякова есть фраза, цитирую по памяти: «Бывает, пишешь — и тебе страшно, что завтра помрешь и не успеешь доделать до конца». Мой случай.

— В моем понимании второй твоей книжкой не должна была стать «Великая мечта». Она должна была стать третьей, а лучше четвертой. Потому что это очень частый случай, когда вторая книжка весьма напоминает черновики первой. Когда все, что осталось за кадром первого романа, идет на разводку пламени для нового текста.

«Великая мечта» хуже, чем «Сажайте, и вырастет». Не потому что это плохая книжка. Она хорошая. Быть может, даже очень хорошая. Я прочел ее быстро, легко, с удовольствием (хотя «страшных мечей» там больше). Но только она сделана в той же тональности, что и «Сажайте… » — а этот твой роман, первый, он задал такую планку, до которой допрыгнуть очень сложно. Невозможно. Кроме шуток: в каком-то смысле это идеальная книга, твой первый роман. Там нет ничего лишнего, там все герои выписаны с абсолютной достоверностью, там все сюжетные линии точны, как таблица умножения, там все стройно, как будто книгу делал абсолютный мастер, психолог, умница — а не дебютант. И для того, чтобы вторая книга создала полноценный, объемный образ настоящего писателя, она должна была быть — другой. Совсем другой. Не про Андрея Рубанова до тюрьмы и после тюрьмы. А про какого-нибудь иного персонажа. Ну, мне так кажется. Можешь сказать мне сейчас, что тебя вообще не волнует, что мне тут кажется.

Я просто разговариваю. Быть может, опять чуть-чуть провоцирую тебя. Когда я читал «Великую мечту», мне часто казалось, что она вообще написана до романа «Сажайте, и вырастет». До него. Более молодым человеком. Менее опытным. Нет? А потом еще эта ситуация с фильмом (и книгой) «Живой» — когда человек разговаривает с погибшими, и они преследуют его, мешают ему жить, подсказывают, пытаются помочь, но только мешают. Как у тебя почти. Я, конечно, понимаю, что и авторы «Живого» эту тему своровали у иных предшественников, и ты сам про этого «Живого» и знать не знал, пока «Великую мечту» писал, — но все равно обидно, да?

Я вот еще подумал Быть может, зря тебе дал совет о другом персонаже. Мне вдруг показалось, что ты писатель, скажем так, нелитературный. Что ты не очень хочешь иметь дело с литературой — как с обителью вымысла. Тебе это тонко удалось сделать (или изобразить, что ты это сделал, — так, чтоб тебе верили безмерно) в романе «Сажайте, и вырастет», а вот во втором романе уже появилась «литература», которая иногда вроде как обуза для тебя. Или опять я путаю? Ты вообще не хочешь написать сюжетный роман? Без Рубанова в числе героев?

— Ты прав, конечно. Но прав с точки зрения взыскательного читателя, профи. С этой точки зрения после успеха «Сажайте…» я обязан был запереться на три года с целью создать нечто сверхмощное. Но есть и другая точка зрения — моя, не как сочинителя, а как живого человека. Второй роман… Как тебе сказать. Он — такой — понадобился лично мне. И он, честно, мне дороже, чем первый. Потому что второй. Потому что я знаю про «синдром второго романа». Сказанное тобою я полгода назад адресовал Лимонову. Почти слово в слово. «Дневник неудачника», — сказал я ему, выглядит как компиляция фрагментов, не вошедших в «Эдичку». Зачем вы сделали такую странную книгу? Эдуард Вениаминович ответил: «Как написалась, так и написалась». В «Сажайте…» я больше думал о читателе, чем о себе. В «Мечте» — наоборот. Я писал «Мечту», чтоб разобраться с самим собой. Я хотел не вторую вещь сделать, а другую. Легче, быстрее и проще. Да, у меня есть обязательства перед цехом: сделать книгу на порядок сильнее, чем «Сажайте». Я успею это сделать, попробую. Время у меня есть.

Про фильм «Живой» я ждал вопроса. Я дописывал «Мечту», а тут вышел «Живой». Ну и что? Идеи носятся в воздухе. До «Живого» были голливудские «Привидение» и «Всегда», был «Мертвец» Джармуша, а до них — «Черный человек» Есенина, я специально вставил оттуда цитату. История с призраком — классический сюжет, вечный.

Ну и касательно сюжетного романа, а также возвращаясь к месту в литературе. Слушай, я хитрый, скрытный и упорный. А литература — моя страсть. Скажем так, болезненная. И моя территория. Меня считают любителем. Таким Джеком Лондоном из народа. Неотесанным бизнесменом, написавшим роман. Теперь будут считать бизнесменом, написавшим вслед первому роману второй роман. Зря считают. Если Бог сподобит и завтра на голову мне не упадет кирпич, будет цикл романов. Разных. Разной манеры и объема. Разной температуры текста. От первого лица и от третьего. Более автобиографичных и менее автобиографичных. «Более литературных» и «менее литературных». С группой сквозных персонажей — постсоветских архетипов.

Могу рассказать про новый роман, он пишется потихоньку на протяжении последних четырех лет, это будет тяжелая книга, черная. Ты никогда не хотел написать настоящую Черную Книгу? Чтоб экзальтированные подростки по ночам, тайком от родителей, ее открывали и дрожали от любопытства и страха?

— Пока нет, но после твоих слов задумаюсь. Хитер ты, да. — Вот видишь: способный сочинитель Рубанов на деле оказался расчетливым бухгалтером, который ставит галочки в клеточках. Это я использую здесь, а это — там… Чтоб реализовать планы, мне нужно несколько лет и трезвый подход. Согласен, нельзя работать на одном звуке, как в итальянской эстраде. Сто певцов, сто песен, все на четыре аккорда.

Я не боюсь, что те, кто приветствовал мой первый роман, отвернутся от меня после прочтения второго или пятого. Я на своей территории и буду делать, что хочу. Перестанут печатать — уйду в самиздат. Моя мать — учитель литературы и русского языка. Отец — учитель физики. Покойная бабка — учитель начальных классов. Покойный дед — учитель литературы и истории. Тетка — учитель литературы. Я родился в литературе и в ней помру. Через пятнадцать лет читателю будет не так важно, каков порядковый номер «Великой мечты». Хуже, если описанные там коллизии вообще перестанут кого-либо интересовать. Вот чего следует страшиться. «Эдичку» прочел я в двадцать два года — он не зацепил меня. Я тогда с ума сходил от суворовского «Аквариума», там такие железные ребята действуют, не спят, не отдыхают — работают шпионами. А в «Эдичке» герой сопли размазывает, грозит миру кулачком. В общем, не понравилось. И Юра (тот самый, прототип персонажа «Мечты», я оставил его настоящее имя) — именно он мне объяснил, что такое этот «Эдичка». Вскоре убили Юру, а я поехал в Питер отдавать мелкий долг, возникший, кстати, в связи с его гибелью, и на вокзале увидел «Дневник неудачника». Купил и в поезде стал читать. Жестоко разочаровался. Ни сюжета, ни связной истории — наброски, фрагменты, отрывки. А сейчас, спустя десять с лишним лет, перечитываю — и все там понимаю. Потому что сам не так давно пережил период совершенно лимонов-ский — ни работы, ни семьи, ни дома, ни денег, ни перспектив.

Вот в такие времена — когда из Космоса выпадаешь в Хаос — и пишутся неудачниками дневники. Когда нет абсолютно никакого желания организовывать свою боль и ярость в нечто связное, а тем более сюжетное (это была бы уступка миру!), — и ты швыряешь на бумагу свои мысли в их первобытном виде. Так Буковский выстукивал одним пальцем на машинке, не используя прописные буквы, а буржуа-издатели решили, что это фишка. Какая фишка, он просто пьян был и не заботился о мелочах.

— Тогда о мелочах. В чем состоят главные закавыки для современных молодых писателей? Писать некогда? Писать не о чем? Денег не платят?

И в чем, как ты думаешь, проблемы писателей пожилых? Почему романы вчерашних властителей дум так мало читают? Слава Богу, еще издают и Бориса Васильева, и Юрия Бондарева, и Гранина, и Бакланова — но для читателя новых времен их миры стали чужими. Я, так или иначе почитающий всех названных, воспринимаю это почти трагично. Хотя бы потому, что многие книги всех перечисленных в разы лучше многих известных сегодняшних книг. Или все получили сообразно заслугам?

— У современных молодых писателей нет проблем, я полагаю. Какие проблемы? Пиши давай! Не о чем писать — сходи «в люди». На войну. Жизнь всегда бурлит — зачем сидеть на бережку? Не издают — найди денег и сам печатай. Не покупают — продвигай. Не платят — радуйся, ты должен быть злой и голодный. Сделаться сытым и благополучным — невелика премудрость. Стариков — да, я б их пожалел, только жалость унижает. Взял тут Гранина, «Иду на грозу», — не мог оторваться. Мастерский вход, герой отменный. Я вот Конецкого люблю. Астафьева перечитываю. Шукшина забывают, а его надо экранизировать нон-стоп и показывать каждый вечер вместо «Ментовских войн». А еще у меня есть три тома Аркадия Гайдара — вот где проза! «Больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, вовек не догадаться».

Я, знаешь, взрослую литературу начал читать в восемьдесят первом. Тогда торжествовали деревенщики — Астафьев, Распутин, Белов. «Царь-рыба» была бестселлером, то есть все читали, и когда показали по ТВ одноименный фильм, мама или папа то и дело замечали: «А в книге не так». Но самым крутым считался знаешь кто? Айтматов. «Буранный полустанок». Сильно нашумел. Хорошо котировался Василь Быков, очень жестко работал. Фазиль Искандер был популярен. Богомолов — сверхпопулярен. Бондарев считался классиком, «Берег» зачитывали до дыр, — но в основном потому, что там у него описывался загнивающий Запад. Нашумели, помню, «Змеелов» Карелина и сходный по теме «Суд» Ардаматского — о делягах и расхитителях. «Проза лейтенантов» как-то мимо меня прошла, хотя «Навеки девятнадцатилетние» я читал. Название рифмуется с «Отсюда и в вечность» Мейлера, правда? А ты говоришь «Живой». Идеи носятся в воздухе… А вот о городской жизни вообще не печатали нигде ничего. Только Полевой в «Юности» кого-то протаскивал. Надо всеми, естественно, царил Юлиан Семенов, которого друг у друга рвали и занимали очередь. А сбоку независимо существовала фантастика, и я несколько лет в ней отсиживался… Старики — тяжелая тема. Как все, что связано с социализмом и его уникальными реалиями. Ну, во всяком случае, старики знали славу и успех, тиражи, какие нам и не снились. Лучшие книги вернутся, когда в обществе спадет оголтелое отторжение социалистического периода, когда ярлык «годы застоя» исчезнет из обихода. Не было никакого застоя никогда. В годы застоя у нас были Высоцкий и Тарковский, Гагарин и Третьяк.

— Отсюда следующий вопрос. Политические взгляды есть у тебя? Можешь ли спрогнозировать политическую ситуацию в России?

— Политических взглядов не имею. Ну, чтоб было понятнее: если завтра все рухнет, я пойду не на баррикады, а учителем в деревенскую школу. Примерно так.

— С каким чувством ты смотришь наше телевидение?

— Да, мне не нравится мозгопромывочная машина под названием «телевидение» — но оно такое в любой стране, исключая, возможно, Кубу и Северную Корею. Ты был

в Китае — расскажи, что там за телевидение?

Да, мне не нравится наше государство, но и граждане его

тоже не ангелы. Одно тождественно другому.

В этой стране мало работают, много пьют и гадят. Зато

тут интересно.

— Надо ли политикам слушать писателей и журналистов? Памятуя о том, сколько благоглупостей наши собратья произнесли и написали в последние двадцать лет.

— Разумеется, политикам и писателям иногда полезно обмениваться мнениями. Но никак не советами. Писатель работает для будущего, тогда как политик действует здесь и сейчас. Писателю принадлежат души людей, а политику — их судьбы. Писатель настраивает рояль, а политик бьет по клавишам. Ты вот сходил к президенту — тебе легче стало?

— Я и не надеялся, что мне станет легче. Мне стало понятнее, что эти люди не совершают сентиментальных поступков, никого не прощают и, в сущности, заняты своими делами. Очень далекими от моих.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.