ДМИТРИЙ НОВИКОВ: «Хочешь быть счастливым — будь им»

ДМИТРИЙ НОВИКОВ:

«Хочешь быть счастливым — будь им»

Дмитрий Геннадьевич Новиков родился 11 декабря 1966 г. в Петрозаводске.

Служил в армии. Окончил медицинский факультет Петрозаводского университета.

Автор трех книг рассказов: «Танго карельского перешейка», «Муха в янтаре», «Вожделение».

Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии БРФ «Вдохнуть Париж» (2003), «Борис Соколофф-приз» (2004).

Дмитрий Новиков — один из самых сильных, на мой вкус, современных прозаиков, автор нескольких пронзительных книг.

Причиной нашего разговора послужила моя давняя, иногда с веселой завистью, любовь к его великолепным рассказам, как минимум два из которых («Муха в янтаре», «Происхождение стиля») должны войти во все антологии русской прозы. Это, я говорю, причина для разговора. А поводом для разговора стало то, что Дмитрий Новиков стал лауреатом Пушкинской премии.

С чем мы его и поздравляем. Он заслужил, как никто иной. Именно Пушкинскую.

— Дима, чего ждешь от литературы в этом году? И от кого именно? Жива ли классическая литература — и наша, и западная?

— Жду литературы. Почему-то в первую очередь надежда на поколение, к которому условно и с большой степенью допущения относимся и ты, и я. Поколения, которое успело пожить в социализме, повариться в переходе, полно сил сейчас. Обязательно должны появиться сильные вещи. Очень радостно возвращение из кризиса Ильи Кочергина. Ира Мамаева — наверное, одна из последних и самых младших в этом поколении. Дальше придут

другие.

Пока жив человек, будет жива и литература. Лучшие, тревожащие душу книги будут драгоценным пластом оседать в классике. Так что все хорошо. Маленькие тиражи русских книг объясняются лишь отсутствием системы распространения и пропаганды литературы. Западную литературу сейчас читаю мало — мне интересно то, что происходит непосредственно у нас, в настоящее время.

— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться — с живым или мертвым?

— Со всеми, с кем мечтал познакомиться, наверное, уже знаком. С тайным восторгом общаюсь с Владимиром Семеновичем Маканиным. Редкий душевный подъем вызвал чудесный Фазиль Абдулович Искандер. Интересно было пообщаться с Андреем Битовым. Забавно — с Евгением Евтушенко. Пронзительно — с Александром Кушнером. Запойно — с Андреем Волосом.

Из вечно живых повстречался бы с Бродским, но вряд ли бы он мной заинтересовался, а становиться в ряд мемуаристов было бы странно. С Сергеем Довлатовым хотелось бы уважительно загулять.

— Да, красивый список. Многое о тебе говорит… Итак, ты пишешь книги. Они, на твой взгляд, должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?

— Не люблю слово «должны». Мы с ними (книгами) и так это делаем. Я много встречаюсь с читателями и знаю, что говорю, и говорю это без бахвальства и пафоса. Здорово, что важное, казалось бы, лишь тебе становится интересным и близким другим, незнакомым людям. Особенно чудесно встречаться с детьми — они понимают все гораздо быстрее и лучше взрослых. Так, в одной из школ вместо нудной и долгой дискуссии об употреблении в литературе нецензурной лексики была фраза в сочинении девочки Насти Сладкомедовой: «С помощью грубых слов и выражений автору удается заставить нас задуматься о вечных вопросах»… Я почувствовал себя в какой-то мере оправданным.

— Тогда я переформулирую, с твоего позволения. Что первично для тебя в твоем творчестве? Стиль, сюжет? Некие открытия сердца и разума, которыми ты хочешь поделиться?

— Первично все. Я не теоретик литературы, я ее практик. Настоящее, полет получается, по-моему, когда, не жалея себя, бросаешься в самые замысловатые тяготы жизни, выдерживаешь, выживаешь, любишь мучительно, снова умираешь — и в награду тебе может (не обязательно, не должно) даться свобода и пластика языка, которая пронесет тебя и читателя над землей. Недалеко и недолго. Стиль порождается болью. Технические же средства — всего лишь превратности метода.

— То есть литература — это всерьез? Смертельно?

— Литература — это смертельно, печеночно, душевно-больно и церебропатично. Аналогия с танцами: всем кажется, что танго — это милый танец безобидной любви. А танго — это когда ломаются кости.

— Вах… Как ты все повернул. Я так не думаю, но… Какой бы свой текст, Дима, ты хотел экранизировать?

— Есть текст под названием «Другая река» — о православном святом, который единственный был канонизирован, несмотря на совершение смертного греха. Ну и «Муху в янтаре», естественно, но для этого нужен новый Феллини.

— Ты один из самых известных писателей нового поколения — пришедших в «нулевые». Конкурентами кого-то воспринимаешь? Или — каждый делает свое дело? Быков, Гуцко, Иванов, Сенчин, Шаргунов? О женщинах будем говорить? Аня Козлова и Аня Старобинец, Орлова, Рубанова?

— Забыл Диму Горчева, Илью Кочергина и Захара Прилепина.

— Горчева мало читал, виноват, а Кочергин — великолепный, согласен.

— Я их всех люблю и ценю. С доброй улыбкой наблюдаю порой разнообразные деяния московских мальчиков Димы Быкова и Сережи Шаргунова. Их энергия изумляет. До сих пор перед глазами стоит изящная норковая шубка, в которой Сергей Шаргунов вещал что-то о баррикадах. Забавно порой наблюдать за виртуозными балетными прыжками в защиту постмодернизма, производимыми талантливым реалистом Наташей Рубановой. Но все мы делаем одно дело, все несем свою ношу, и, как сказал Андрей Волос: «Литература — это большое капустное поле. И каждому достаются свои кочаны».

— Прессу читаешь? Почитаешь?

— Никакие газеты и сайты не почитаю. И не читаю почти. Журналистов жалко, как и актеров, — постоянная продажность не идет им на пользу.

— Надо ли, Дима, людям из мира политики прислушиваться к писателям и журналистам?

— Что значит — надо? Они и так слушают. В Париже, в музее Орсе, по-моему, есть картина «Колесо судьбы», что ли. Там король (политик) попирает голову крестьянина, а поэт попирает голову короля. Ничего не изменилось. Только определиться нужно, кто писатель. Не по тиражам, не по изыскам методологии и физиологическим выплескам. А по мастерству и достоинству. На литературном форуме в Липках наблюдал как-то чудесную картину. Когда приезжали какие-то политики, некоторые писатели бросались к ним пожимать руки. А вдалеке ходил себе Владимир Семенович Маканин. И вот уже политики, отмахнувшись от назойливых рук, подходили к нему с почтительностью и говорили «Здравствуйте, Владимир Семенович». «Здравствуйте», — отвечал им Маканин.

— Да, я тоже это видел; Маканин ведет себя с удивительным достоинством. Но подобны ему в своем поведении далеко не все. «Писателей надо пороть», — Василий Розанов писал, вот что я вдруг вспомнил. Надо нас пороть, а? Хотя бы иногда? Как писатель тебя спрашиваю. Или забить на нас? Или любить нас при жизни и ставить большие памятники?

— Можно пороть, но степени тех пыток, которые писатель организует сам себе, все равно не добиться. Можно забить, но никуда от нас не денетесь, мы все равно ваша кровь, слюна и сперма. Забившие сейчас придут потом.

Памятники при жизни не нужно — некоторые от солнца или мороза трескаются.

— Ты роман пишешь, я знаю. О чем он? И когда?

— Роман, вернее, большой текст, будет не знаю когда. Я как будто начал с нуля, по сравнению с рассказами совсем другое чувство. Радостно изумился, когда увидел, что вместо трудных переходов можно иногда ставить точку и писать — глава номер следующая. Старшие друзья подсказали — а еще можно ставить звездочки.

— А я цифирки ставлю… Ну и? О чем?

— О любви — к Северу и Югу, к морю и суше, к женщинам и детям, к русским, поморам и карелам. О ненависти — к Северу и Югу, женщинам, русским, поморам и карелам. О страстях шекспировских и тонких чувствах. О нежности и похоти. О смерти. О возбуждении в себе чувства жалости. О бессмысленности всего. И о надежде. Слишком много всего. Не знаю, получится ли. Но стараюсь. Иначе никак.

— У современных писателей нашего поколения есть серьезные проблемы, какие-то общие для всех?

— Мне кажется, главная проблема — боязнь жизни. Если хочется писать сильно, придется на своей шкуре испытать боль, унижение, плевки в душу, предательство друзей и твое собственное, алкоголь в той или иной степени. А еще — радость короткого полета, запахи мира и ласковость Божьей души. Но все это будет отпущено полной мерой, и за все придется ответить. Многие этого боятся.

А еще раздражает плаксивость какая-то, чувство, что весь мир тебе обязан. Хочешь быть счастливым — будь им. Хочешь быть писателем — пиши.

— А кем бы ты был, если б не писателем?

— Было в жизни несколько случаев, когда от смерти или большого зла помогала книга. То есть без литературы был бы весьма вероятным прахом. Поэтому нужно продолжать. Хорошо, если мои книги тоже кому-то помогут.

— Будущая жизнь — только литература? Что-то иное представляешь в своей судьбе?

— Наверное, да. Хотелось бы, возможно, в кино себя попробовать, но там слишком много людей, слишком большие деньги и слишком часто пляшут.

— Мечта?

— Жизнь и счастье детей.

— Любимый чужой рассказ есть у тебя? Спрашиваю тебя как отличного рассказчика.

— Сэлинджер, «Лапа-растяпа».

— Единственный раз, когда взгляды Прилепина и Новикова чуть совпали — когда произошли события в Кондопоге. Не боишься, что вся страна превратится однажды в Кондопогу?

— Не боюсь, потому что так не будет. Другой вопрос — это хороший урок властям. Нужно решать проблемы, а не по-страусиному прятать в песок свои золотые яйца.

— Чего ждешь от политического года?

— Жду прежде всего спокойствия. Чтобы телодвижения различных сил оставались в границах разума и ответственности.

АНТОН УТКИН:

«В России «иосифляне» восторжествовали над «нестяжателями"»

Антон Александрович Уткин родился 24 марта 1967 г. в Москве.

Служил в армии. Окончил в 1992 г. истфак МГУ им. М.В.Ломоносова и в 1997 г. — Высшие курсы сценаристов при Госкино.

Публикуется с 1996-го. Автор романов «Хоровод», «Самоучки», книги рассказов «Приближение к Тендре». За роман «Хоровод» ему была присуждена премия «Ясная Поляна» в номинации «За выдающееся дебютное произведение». Произведения Антона Уткина переведены и вышли отдельными изданиями в нескольких европейских странах. Работает также в кинематографе (короткометражный фильм «Степь» (2005) по собственному сценарию).

Книги Уткина я прочел недавно и, признаться, был раздосадован на себя, что «пропустил» его в свое время. Сборник тихих, минорных, отлично сделанных рассказов «Приближение к Тендре» (и одноименной повести) и удивительный, на материале XIX века написанный роман «Хоровод», безусловно, относятся к числу самых важных достижений «нулевых» годов.

Мы еще вспомним про эти книги, пока будем говорить с Антоном.

— Антон, я традиционно прошу моих собеседников рассказать о себе и семье. Итак…

— …семья самая обычная: отец — инженер, мама — работник библиотечной системы. Бабушка занималась конструированием аппаратов для эвакуации неудачно приземлившихся космонавтов.

— Уже интересно. Передалась по наследству техническая жилка?

— Нет, склонности к техническим премудростям в себе не обнаружил. Зато увлекался историей, даже занимал призовые места на районных и городских олимпиадах по этому предмету.

После армии поступил в МГУ на исторический факультет. Окончил курс в 1992 году. Ученым в привычном значении не стал, то есть ученой степени не имею, но думаю, что имею право считать себя историком. Какого-то устойчивого места в послеперестроечной России не нашел и в конце концов решил учиться на Высших курсах сценаристов и режиссеров в мастерской у Натальи Борисовны Рязанцевой, думал писать сценарии к игровым картинам, но больше увлекся документальным кино. Оно, в отличие от игрового, за счет малобюджетности и мобильности своего инструментария продолжало жить более или менее полноценно даже в самые тяжелые годы. Им с удовольствием занимаюсь сейчас наряду с литературой.

— Знаю, что твои книги переводят. Какие книжки успели выйти и где? Как западные читатели тебя воспринимают?

— «Хоровод» вышел в «Галлимаре», Франция, «Самоучки» — в Австрии, в издательстве «Переправа», рассказы переведены на чешский, польский, испанский, итальянский. Западные читатели мои крупные вещи не воспринимают, и я честно предупреждаю об этом зарубежных издателей и переводчиков. Например, «Хоровод» был издан во Франции в 1999 году пятитысячным тиражом, на две тысячи больше, чем в России, но продано там с тех пор всего пятьсот экземпляров. Признаться, я не знаю, зачем меня переводят. Видимо, из академического интереса.

— Да, ситуация… странная. А как ты вообще воспринимаешь свой — назовем это пышно — литературный путь?

— Да как удачный воспринимаю свой путь. Если что-то и не удалось, то этим я обязан тому затворническому образу жизни, который я избрал себе на несколько лет, ну и еще некоторым неудобным чертам характера, которые, к сожалению, до сих пор не вполне изжиты. Меняющаяся действительность оказалась куда быстрее моих способностей постигать ее. В известном смысле на какое-то время я отстал от жизни. Хотя, с другой стороны, жизнь моя шла, и я ее видел. Так что до конца не понятно, кто от кого отстал и вообще кто куда идет…

Ох, Захар. Коротко ответить на такой вопрос я не сумею. Я об этом шесть последних лет писал роман, наперегонки с жизнью. Написал. Он так и называется — «Крепость сомнения».

— Буду ждать его, Антон. А какую из своих вещей ты считаешь наиболее успешной?

— Сложно сказать. Да и потом, что значит «успешной»? Коммерчески успешных вещей у меня нет. «Хоровод», конечно, успешен, он, собственно, и сделал меня писателем. Точнее, после его появления меня стали так называть. Сам я внутренне согласился с этим званием только после того, как в 1999 году удалось написать некоторые рассказы, то есть года через три.

Есть вещи более удачные, а есть менее. Вторых больше. Но и жизнь, надеюсь, кончается не завтра.

— О твоей литературной генеалогии. Откуда ты, на какой почве

ты возрос? Любимые книги, быть может?

— Думаю, не с книг тут стоит начать. Я возрос на почве Белоруссии и еще на берегах Дона и Кубани, куда часто ездил в детстве. И самые мои первые воспоминания и впечатления о мире связаны с природой и людьми этих довольно разных мест. Все это я любил глазами, любил ушами, любил легкими. Читать научился довольно рано. Но первые буквы почему-то никак не соотносятся с теми впечатлениями. Все это соединилось много-много позже…

В каком-то смысле все писатели у меня любимые, я люблю литературу в принципе, но среди самых интересных мне назову Анатоля Франса, Виктора Гюго, Мопассана, Тургенева, Аксакова, Льва Толстого, Гаршина, Чехова, Томаса Манна, Синклера Льюиса, Фицджеральда, Роберта Пенна Уоррена, Александра Малышкина, Юрия Казакова. Большое впечатление произвел в свое время Пер Лагерквист.

Отдельные книги? «Школа для дураков» Саши Соколова — удивительная вещь. «Сивилла» Лагерквиста. «Жизнь» Мопассана. «93-й год» Гюго. «Очарованный странник» Лескова. «Степь» Чехова, «Моя жизнь». «Соколинец» Короленко. «Лето Господне» Шмелева. «Жемчужина» Джона Стейнбека. Да много их…

А если сказать несколько слов о мемуаристике, об исторических сочинениях — Фукидид, Тацит, «Анабасис» Ксенофонта, «Деяния» Аммиана Марцеллина, наш Филипп Филиппович Вигель, или Владимир Печерин, или «Воспоминания кавказского офицера» барона Торнау — это тоже литература, причем куда более художественная, чем многое из того, что понимают под этим определением. Не говорю уже о Герцене. «Былое и думы», с моей точки зрения, — это вообще тот контекст, вне которого существовать в нашей литературе затруднительно. В последние годы перечитал огромное количество воспоминаний участников Белого движения. Там иногда простой артиллерийский офицер пишет так ясно и полно, таким слогом, таким русским языком, который, увы, недоступен уже большинству из тех, кто сегодня занят писательским трудом. Вот хоть «Походы и кони» Сергея Мамонтова, Иван Сагацкий, Каратеев Михаил, Николай Волков-Муромцев, «Ледяной поход» Романа Гуля, «Плен» Ивана Саволайнена, Николай Алексеев. Это можно бесконечно читать, бесконечно перечислять. Называю, в общем, то, что регулярно перечитываю.

— А поэзия?

— Из поэтов древности — Гомер, Софокл, из русских — Пушкин, Полежаев, Лермонтов, Надсон, Волошин и, конечно, Блок. Георгий Иванов еще.

— О современниках будем говорить, о старших учителях? Кто, на твой вкус, останется в литературе, кто исчезнет?

— Мне кажется, будущее правильней измерять не фамилиями, а произведениями. Так что фамилии буду называть только в приложении к ним. «Рождение» Варламова останется в истории нашей литературы. «Год чуда и печали» Леонида Бородина. «Взятие Измаила» Шишкина. Может быть, «Географ глобус пропил» Алексея Иванова. Безусловно, несколько первых вещей Пелевина как порождения времени и одновременно этого времени остроумные толковники. «Свет ниоткуда» Петра Краснова. «Двор прадеда Гриши» Отрошенко. «Муха в янтаре» Дмитрия Новикова. Стихи Быкова. О присутствующих говорим?

— Ты о себе или обо мне хочешь сказать?

— Твой «Санькя» останется. На мой взгляд, это самый серьезный роман в нашей литературе за последние лет двадцать. Серьезный во всех оттенках смысла. Извини, ничего личного. Конечно, это еще далеко не все. Так что постоянные разговоры о смерти и деградации нашей литературы вызывают раздражение.

— Существует ли критика в современном литературном процессе — со своей четкой ролью, со своей иерархией? Как у тебя складывались отношения с критиками? Били? Хвалили? Замалчивали?

— Замалчивать не замалчивали. А так, конечно, все было. Больше, впрочем, хвалили. Всегда полезно прочитать критическую статью, если, конечно, она написана умным, внимательным и адекватным человеком. Яснее становится, как все-таки понято то, что ты хотел сказать. Но если критиком руководит злоба и зубоскальство, происхождение которых бывает различно, то это просто отвратительно. Роль критики такова, что даже к заведомо несерьезному она обязана относиться предельно серьезно. Ее достоинство заключается прежде всего в добросовестности.

… А на первую часть вопроса затрудняюсь ответить.

— Ну и Бог с ним. Как ты оцениваешь роль «толстых» журналов в современном литпроцессе?

— Свой мандат толстые журналы получили еще в советское время и сейчас в основном живут этим ресурсом, этой инерцией. Было время, когда они пытались определять, как ты изволил выразиться, литпроцесс, это примерно конец девяностых — самое начало нулевых, но жизнь оказалась многомерней. Новая литература, литература нового времени появлялась помимо журналов, даже иногда вопреки им, игнорировала их, обтекала, но, с другой стороны, затопить так и не смогла.

— Как у тебя отношения с политикой складываются? Есть какие-то определенные убеждения?

— В общем, левые, в юности даже, наверное, левацкие. Говорю «в общем», потому что безалаберная современность перевернула классические определения, которым нас учили. А по старой доброй классификации — эсеровские. Как говорили во время Гражданской, я «за советы без коммунистов». Замечу, что в Гражданской войне эсеры воевали на обеих сторонах. Так что моему мироощущению близка философско-политическая теория так называемого третьего пути, несмотря на то что очень многим он представляется политической химерой. Идти по торной дороге гораздо удобнее, чем по узкой тропинке над пропастью. Да, третий путь — отнюдь не степной шлях, но это не значит, что его нет.

— Прогнозы есть: что с Россией будет, суждено ли ей… выжить?

— Мне казалось, что такой уникальный исторический шанс, как в 1991 году, России не выпадал никогда. Но то, как бездарно и преступно он был использован (напрашивается совсем другое слово), долгое время держало меня в состоянии попеременно то озлобления, то унылой растерянности. Это настоящая трагедия. Так огульно над прошлым у нас еще не глумились. И речь даже не о пресловутых семидесяти годах советской власти, которая, кстати, по-настоящему советской так и не стала. Это они не просто перезагрузили компьютер, они решили диск переформатировать! И решили строить бизнес-башню до седьмого неба, такой, видите ли, Четвертый Рим. А на песке-то он, понятно, выше первого этажа не строится. Так что на первом пока и живем.

. . .А так, конечно, выживет. Хотя, конечно, был момент. По моим ощущениям, дна мы уже коснулись и сейчас медленно всплываем. Но медленно. Но все-таки всплываем. И, как всегда в нашей истории, не благодаря, а вопреки. Увы. Невольно встает вопрос: во имя чего нашим народом были принесены столь непомерные жертвы, особенно за последние триста лет? Стоит ли говорить, что с экранов телевизоров внятного ответа мы все еще не услышали. В общем, в очередной раз «иосифляне» восторжествовали над «нестяжателями». Что ж, тактическое поражение — дело на войне обычное, а стратегической победы им не видать. Это и есть главнейшее условие существования России.

— Картина никак не веселая, но хотя бы обнадеживающая. Значит, можно еще и жить, и работать. Ты начал наш разговор с упоминания о твоих занятиях документальным кино. Что это для тебя? Сопоставимо ли сие, не очень мне понятное, занятие с литературой?

— Сопоставимо, ибо и то и другое — искусство. Моя задача — создавать произведения искусства. Смею надеяться, порой это удается. Документалистика — это тоже проза. А игровое кино — это, скажем, в большей степени беллетристика. Часто изображение бывает выразительней слова. Не абсолютно, а внутри своего жанра. Впрочем, все это очень и очень условно.

— Чем сегодня занят, Антон, — и как писатель, и как документалист?

— Монтирую очередной документальный фильм, который снимал на реке Урал недалеко от Оренбурга. Там, собственно, в ролях заняты бабочки-«поденки», которые вылетают из речного ила только раз в году — в течение трех первых августовских недель и только по ночам. А местные жители ставят на берегу реки мощные прожекторы и ловят их на свет, сушат мешками и потом весь год кормят этой биомассой домашнюю птицу. Говоря коротко, фильм об этом уникальном явлении. С размышлениями, на которые оно наводит. Чем является свет для бабочек — понятно. А чем он является для человека? Свет ли это спасения, или обыкновенный прожектор, которым вольны распоряжаться некие посредники между Богом и людьми?

Еще не оставляю надежды напечатать где-нибудь новый большой роман, о котором я уже упоминал и на страницах которого, кстати, затрагивается большая часть вопросов, которые ты задаешь мне сейчас.

— Антон, неожиданный вопрос: к Тендре только так можно добраться, только мертвым? Спасибо тебе, кстати, за эту волшебную повесть…

— Выходит, Захар, что так. Ведь эта вещь именно об этом. Смерть — это таинство, хотя сплошь и рядом случается в таких формах, что поневоле приходится в этом сомневаться. Тем не менее это именно таинство. И познать его составляющие при жизни нам не суждено нашей природой. Если все же такое случается, счастье опаляет душу, а тело просто остается ждать своего часа. Заглянуть, прорваться за эти пределы можно, но на осмысление останется чуть меньше секунды. Это закон нечеловеческий, но для человека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.