Август 1991. Путч

Август 1991. Путч

Москва конца 1990 — начала 1991 года напоминала мне город перед эвакуацией. Все закупали соль и муку, отправляли родителей и детей жить за город, искали новую, пусть даже не очень серьезную, но точно не прежнюю работу. Все трещало по швам.

«Новое мышление» громило старые устои, «общечеловеческие ценности» добивали очаги последнего сопротивления советской системы. Никто не работал. Все слушали прямое включение с заседания Верховного Совета РСФСР и СССР, пламенные речи ленинградского демагога Собчака и занудство академика Сахарова. На востоке кровавыми лучами забрезжил политический восход Бориса Ельцина. Казалось, еще немного, массивная дверь Верховного Совета распахнется, и в зал войдет Вий. «Поднимите мне веки!» — скажет царь вурдалаков, и все вампиры, визжа, отталкивая друг друга, бросятся на истерзанную Россию.

За время работы в КМО СССР я установил приятельские связи со многими депутатами молодого российского парламента. Среди них — Михаил Астафьев, Сергей Степашин, Олег Румянцев, Николай Павлов, Сергей Бабурин, Виктор Аксючиц. Здесь же — в стенах Верховного Совета РСФСР — впервые была сформирована некоммунистическая патриотическая оппозиция, получившая название «Российское народное собрание». Ее костяк представляла коалиция трех политических групп: Демократической партии России во главе с депутатом Николаем Травкиным, не расстававшимся с Золотой медалью Героя Социалистического Труда; Российского христианско-демократического движения, которое возглавлял энергичный депутат и философ Виктор Аксючиц; и Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы) Михаила Астафьева — депутата с характерным ленинским прищуром.

В то время я увлекался политической историей дореволюционной России, искал исторические параллели между событиями эпохи Николая II и перестройки Михаила Горбачева. Особо интересовал меня вопрос, а была ли тогда альтернатива большевизму, можно ли было удержать Империю от гражданской бойни и распада, и кто мог бы выступить в период 1910–1917 годов центром кристаллизации патриотических сил.

Наибольшие симпатии во мне вызывали кадеты — интеллигенты либерально-консервативного толка, представленные такими яркими политиками, как Павел Милюков и Петр Струве. Перечитав массу литературы об истории конституционных демократов, подшивки газет того времени, всевозможные прокламации и прочую макулатуру, я решил поближе познакомиться с только что восстановленной Конституционно-демократической партией и пришел на их партийное собрание.

Депутатская приемная Михаила Георгиевича Астафьева находилась в здании Дзержинского районного совета рядом со станцией метро «Проспект мира». Она представляла собой скромное помещение, состоящее из одной тесной комнаты, едва вмещающей полтора десятка человек. Встретили меня приветливо, сразу предложили принять участие в беседе на тему, почему лидеру кадетов Милюкову накануне революции дали прозвище «Дарданелльский». Тема меня несколько смутила своей неактуальностью, но энтузиасты, страстно обсуждавшие этот малозначимый исторический вопрос, вызвали симпатию. Конечно, мне было сразу очевидно, что попал я не на собрание серьезной политической партии, способной претендовать на власть, а на заседание краеведческого кружка. Но люди, сами люди казались мне искренними поборниками русской истории и убежденными патриотами. В сравнении с лицемерными руководителями ленинского комсомола мои новые знакомые выглядели куда достойнее. На следующем заседании незамысловатого кадетского кружка я заявил, что хочу быть их товарищем. Я был тут же торжественно принят в члены Конституционнодемократической партии (Партии народной свободы), и все мы, как истинно интеллигентные люди, пошли обмыть это доброе дело в ближайшую пивную.

Приобретя за четыре года работы в КМО СССР полезный опыт организационной и пропагандистской работы, я решил использовать его на благо моей молодой партии. Вскоре у нас появились первые региональные отделения в Обнинске, Перми, Минске, Ленинграде. Численность партии росла за счет налаженной работы местных ячеек. Стали собираться членские взносы, но для полноценного развертывания партийной работы этих жалких «трешек» и червонцев, собранных с нищих «работников умственного труда», катастрофически не хватало.

После КМО я ушел работать в более чем странную контору под названием «Российско-Американский Университет», которую создал и возглавил Алексей Подберезкин. С этим деятельным авантюристом, когда-то тоже работавшим в Комитете молодежных организаций, я познакомился во время одной из служебных командировок. Он неоднократно зазывал меня пойти работать в РАУ, а, поскольку других предложений мне никто не делал, я согласился.

Платили в РАУ по тем временам прилично. К Америке «Российско-Американский Университет» не имел ровным счетом никакого отношения, за исключением того, что в его руководстве было достаточно много ученых и ветеранов спецслужб, работавших на направлении «основного противника».

Университет занимался всем: открытием частных лицеев и салонов красоты, перепродажей чего-то кому-то и даже наблюдением за НЛО. Даже в должности первого вице-президента РАУ я старался справляться с обязанностями максимально быстро и на новом месте работы появляться как можно реже, проводя все свободное время в Верховном Совете, в штабе партии на Проспекте Мира или в поездках по регионам для создания новых ячеек. Половину своей зарплаты я, несмотря на протесты супруги, отдавал в кассу партии. Как ни странно, этих денег на первое время даже как-то хватало.

Уже через полгода Конституционно-демократическая партия превратилась в заметную политическую силу. На наши съезды и пропагандистские акции обращало внимание советское телевидение, западные посольства, депутатский корпус. Нас уже распознали в стане «Демократической России», собравшей в своих рядах всю муть того времени. Кого там только не было: профессиональный «антифашист» Прошечкин, явно сбежавший от санитаров, депутат Глеб Якунин, ловко маскировавшийся под православного батюшку, один свердловчанин — преподаватель исторического материализма и антикоммунист по совместительству, про которого зло шутили, мол, «этот бурбулис на теле президента лучше не чесать». На таких «буревестников демократии» опирался в Верховном Совете России Борис Ельцин, с ними он и пришел во власть.

Все лето 1991 года между Горбачевым и Ельциным шли препирательства по поводу Союзного договора, а точнее — неприкрытая борьба за власть. Ради того, чтобы убрать с дороги президента СССР, Ельцин был готов убрать и сам СССР. И в подельниках в этом гнусном деле недостатка у него не было.

Партийная номенклатура жаждала раздела великой страны, мечтала стать полноценной и единовластной владычицей ее огромного наследства. Руководители ЦК партии союзных республик поощряли махровую русофобию. В Прибалтике маршировали неонацисты, ветераны латышских, эстонских и литовских «Ваффен СС». Горбачев публично открещивался от собственных же распоряжений по наведению порядка, метался, врал налево и направо. Армия и верные присяге части МВД действовали по собственному усмотрению, а осторожные чекисты сжигали секретные архивы. В Грузии, Армении и Азербайджане при прямом попустительстве партийных и государственных органов власти то и дело происходили захваты складов с оружием и постепенное вооружение все новых и новых отрядов боевиков. Через горные перевалы и тоннели это оружие везли и на Северный Кавказ. Все шло к большой войне на юге России.

Регулярные, но малопродуктивные ново-огаревские посиделки Горбачева с Ельциным и другими руководителями республик Союза ССР подходили к логическому концу — пора было подписывать Союзный договор. Его текст измусолили настолько, что непонятно было вообще, на чем будет держаться хрупкое единство «обновленного Советского Союза». Тем не менее, мы надеялись, что это «хоть что-то» даст временной выигрыш сторонникам сохранения единой государственности.

Вечером 18 августа 1991 года я по просьбе Астафьева дописывал дома статью о нашей позиции по вопросу сохранения СССР. Как сейчас помню, она начиналась так: «То, о чем так долго говорили российские конституционные демократы, свершилось. Союзный договор подписан!» Но утром 19 августа все уже было не так. По телевизору показывали «Лебединое озеро» и зачитывали текст обращения ГКЧП — Государственного комитета по чрезвычайному положению, созданного этой ночью группой высших руководителей СССР, заявивших о необходимости сохранения Союза. В Москву входили танки. Что с Ельциным, никто не знал. Вроде бы его видели у здания Верховного Совета. Говорят, что он по-ленински зачитал с броневика текст какой-то прокламации. Другие утверждали, что он «как Керенский переоделся в женское платье и сбежал в Финляндию». В общем, весь этот переворот выглядел сущим фарсом.

Если бы в составе «путчистов» — членов ГКЧП — нашелся хоть один по-настоящему мужественный и последовательный человек, он бы не стал дразнить уставших от слабой власти людей вводом в столицу тяжелой техники. Ведь никто всерьез не верил в готовность ГКЧП ее применять против гражданского населения. А вот что нужно было сделать в первую очередь, так арестовать Ельцина и все его более-менее дееспособное окружение еще ночью. Взять их тепленькими в постели и отправить в пижаме в лефортовскую тюрьму. Отстранить от власти перепуганного Горбачева, глотавшего в крымском Форосе горсти валидола. Выступить с внятным обращением к нации, привести в нем основанные на конкретных фактах аргументы в защиту суверенитета страны и национальной безопасности, показать во всей красе кровавые преступления сепаратистов и, наконец, жестко призвать граждан к порядку.

Да, общество желало как можно скорее избавиться от власти коммунистов, наивно полагая, что на смену им придет народная демократия, порядок и достаток. Тем не менее, против уверенной в себе власти никому бы в голову не пришло дергаться и бузить. Но, как пел Владимир Высоцкий, «настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». Вместо того чтобы просчитать возможные и необходимые действия по наведению порядка, исправлению прежних ошибок, которые поставили СССР на край пропасти распада, ни на что не годные партийно-государственные трусы испугались собственной же тени.

В той ситуации, когда угроза уничтожения конституционного строя стала реальностью, любые шаги, вплоть до интернирования высших государственных руководителей СССР и РСФСР в лице Горбачева и Ельцина и нейтрализации наиболее агрессивных представителей их ближайшего окружения, не должны были считаться чрезмерными. Избирательное насилие, примененное к злостным врагам страны, даже если они и пробрались на высший этаж ее власти, было бы абсолютно оправдано. Никто бы не решился осудить крепких духом людей, взявших на себя всю ответственность за сохранение конституционного строя и гражданского мира, если бы их действия были последовательными и максимально жесткими в отношении конкретных высокопоставленных предателей и изменников.

Но в рядах руководства КПСС настоящих мужчин уже давно не было. Тех идейных коммунистов, кто своим примером поднимал солдат в атаку, кто действительно искренне верил в коммунистическую утопию и был готов отдать жизнь ради спасения своей Родины, в партийной номенклатуре Ельциных, Горбачевых, Яковлевых и Шеварднадзе не значилось. А те, кто значился, предпочитали дорожить своей шкурой, цеплялись за власть и подворовывали.

Я часто задавал себе вопрос, почему Советский Союз стал великой страной именно при Сталине, а после его смерти стал терять одну позицию за другой. Брежнев решил раскупорить северные сибирские запасы углеводородов и начать продавать их в огромных объемах на Запад. Если бы нынешние придворные пропагандистские холуи работали в 70-е годы в газете «Правда», заголовки ее передовиц звучали бы примерно так: «СССР реализует модель энергетической державы». Однако именно в этот период Советский Союз начал ускоренно деградировать и вянуть. Лидирующие позиции в мире по продаже нефти и газа и высокие места, занимаемые нашими олигархами в рейтинге самых богатых людей мира, никогда не вернут России статус сверхдержавы. Даже ржавеющее в шахтах ядерное оружие не прибавляет нам славы и уважения в мире.

Так в чем же секрет успеха Сталина? Секрет один — Иосиф Сталин не давал коммунистической номенклатуре воровать. Поэтому наделенная Господом Богом несметными природными богатствами Россия стала быстро экономически расцветать и вскоре — по многим показателям — доминировать в мире. Не стало Сталина, — расцветать стала не страна, а партийная «малина», и ее густыми побегами зарос фундамент советской морали и государственности.

В дни безответственного гэкачепистского демарша я видел на улицах Москвы много самых разных людей. Не разбираясь в тонкостях политики и не подозревая, куда все катится, они инстинктивно признавали силу и историзм именно за Ельциным. Широкие народные массы поверили в него и готовы были стать под его знамена. Многие из них искренне полагали, что российские власти — Ельцин и парламент России, сумеют вывести страну из смуты и сохранить Советский Союз. Уже с утра 19-го защитники Верховного Совета РСФСР стали небольшими группами собираться вокруг его здания на Краснопресненской набережной. К вечеру их стало много, а на утро 20 августа сотни тысяч людей заполнили всю площадь между Домом Советов и парком Павлика Морозова.

Кого я там только не встретил: и озабоченных активистов неформальных демократических движений, и заговорщически оглядывающихся парламентариев, и возбужденных до крайности профессиональных зевак и ротозеев… Но основную массу народа составляли обычные граждане, уязвленные устроенной гэкачепистами провокацией и раззадоренные их очевидной трусостью и нерешительностью.

Кого я точно не встретил ни там, ни в других местах, так это поздних советских коммунистов и моих старых знакомых — комсомольских пройдох. Никто из них так и не решился не то, что бы уйти в лес к партизанам, так хотя бы собраться и заявить во всеуслышание о своей особой позиции. Пропащие люди пропали совсем.

Узнав об обращении ГКЧП, я рванул в Верховный Совет на поиски моих конституционно-демократических товарищей. Российский парламент был пуст. Депутаты — эти бескомпромиссные борцы за дело своих избирателей — благоразумно решили отсидеться дома. Тем не менее отсек, где находились рабочие кабинеты депутатов Аксючица и Астафьева, напоминал пчелиный улей. Несмотря на неприязнь к Ельцину, мы договорились максимально быстро распространить его свежее обращение и призвали своих сторонников собраться у здания Верховного Совета РСФСР для организации бессрочного митинга против ГКЧП.

Этим вечером мы с женой и сыном решили переночевать в доме у моих родителей. Отец долго спорил со мной по поводу случившегося, признавал, что вице-президент СССР Янаев и компания совершили трагическую ошибку, которая может стоить стране жизни, но категорически настаивал, чтобы я не вмешивался в эти «разборки». Я его не слышал и вскоре заперся в кабинете. К утру мне надо было написать проект заявления, с которым Михаил Астафьев собирался от нашего имени выступать на митинге. Я тщательно подбирал слова, тем не менее текст получился излишне эмоциональным. В ту ночь я так и не смог заснуть, словно предчувствуя, что на следующий день в моей жизни произойдут важные события.

Утром вокруг Дома Советов все кипело. Сложно сказать, сколько там собралось народа, но это были сотни тысяч людей. В условном месте мы встретились с Астафьевым. Я передал ему написанный ночью текст, и мы стали вместе пробираться через толпу к входу в здание. К моему удивлению, Михаила Георгиевича многие узнавали (о, что значит телевизор!), и, горячо приветствуя, пропускали все ближе и ближе к заветной цели — проходу в здание парламента, у которого уже образовалась плотная депутатская пробка. Я устремился в образованный Астафьевым коридор и старался не отставать от моего знаменитого шефа.

Милиция еле справлялась с пропуском людей в здание Верховного Совета, отдавая предпочтение собственно депутатам и иностранной прессе. Своих журналистов стражи порядка почему-то не жаловали, и они были вынуждены плотным кольцом окружить подъезд, бурно выражая свое негодование.

Мне несказанно повезло — в кармане моей кожаной куртки по счастливой случайности оказалось удостоверение члена Московского международного пресс-клуба. Оно было давно просрочено, но я надеялся, что милиционеры на этот факт не обратят внимания, так как все надписи на этой «филькиной грамоте» были на английском языке. Несмотря на ажиотаж и толпу, вдавившую меня в подъезд, молодой лейтенант не торопился пропускать нас внутрь. Он пытался что-то прочесть в моем удостоверении, но я решил перехватить инициативу, дружески протянул ему руку для рукопожатия и сказал: «Merci!»

Уловка удалась, и через мгновение я в роли «французского репортера» уже взбегал по лестнице на второй этаж, где находился выход на просторный балкон Белого Дома. Он был оборудован под трибуну для выступлений «вождей революции». Они появились буквально через минуту — Ельцин, Хасбулатов, Руцкой. Через два года «вожди», не поделив власть, начнут грызть друг другу глотки и оставят на московском асфальте сотни кровавых луж своих сторонников и просто случайных прохожих, попавших под жестокий огонь. Но сейчас — 20 августа 1991 года — они стояли вместе, а под ними гудело, колыхалось море людей.

На балконе было очень тесно, но я все равно старался пробраться поближе к микрофону. Ярчайшая страница русской смуты переворачивалась у меня на глазах, и я боялся проглядеть что-то важное. Вот ведущий митинга объявил Астафьева, и Михаил Георгиевич, протиснувшись к трибуне, прилип глазами к моему ночному тексту и старательно, с выражением, его зачитал. Я прислушался к реакции людей на площади. Народ встретил речь с одобрением.

Вслед за моим партийным боссом выступили еще какие-то важные демократы, и вдруг балкон всколыхнулся, послышалось восторженное: «Шеварднадзе, Шеварднадзе!», толпа вмиг расступилась, и к микрофону не спеша, с чувством собственного достоинства и пониманием эффекта, какое это достоинство производит на других, подошел Седой Лис. Коридор тотчас сомкнулся за ним, а я неожиданно для себя оказался прямо за спиной у Шеварднадзе. Возможно, благодаря моему росту, крепкому сложению и южной внешности, меня приняли за его охранника. О чем говорил этот только что ушедший в отставку министр иностранных дел СССР, я не помню, зато помню, что произошло сразу после его выступления. Ведущий, попрощавшись с Седым Лисом, обернулся, посмотрел на меня и с еле скрываемым раздражением спросил: «Ну чо ты? Выступать бушь?».

С кем меня мог перепутать ныне покойный депутат Юшенков, которому было поручено вести этот грандиозный митинг, не знаю, но реакция моя была мгновенной — я шагнул к микрофону. Глотнув побольше воздуха, я начал выступать, сначала тихо и неуверенно, но через несколько мгновений мой голос стал звучать все тверже и тверже.

Мне казалось, что я всю жизнь готовился к этой минуте, я ждал и искал ее. Все переживания за мою огромную и несчастную Родину, за ее будущее, скрытое плотным туманом, за судьбу Союзного Договора, который необходимо защитить, несмотря на провокацию ГКЧП и мятежи национал-сепаратистов, все эти важные для меня слова срывались с моих губ и падали в волны народного океана. Океан чувств подхватывал их, и мне казалось тогда, что сотни тысяч людей, собравшихся в тот день на площади у Верховного Совета России, сплотились в единую нацию. В этот день во мне рождался политик.

Вскоре митинг завершился, но люди не расходились. Эйфория улетучилась. Осталось тревожное ожидание стремительно приближающейся развязки.

О том, что происходило в Кремле, Форосе, Моссовете, Генштабе и кабинетах Ельцина и Хасбулатова, мы узнали намного позже. О том, что там на самом деле произошло, мы не узнаем никогда. Но в тот момент я меньше всего думал об этом.

Быстро добравшись до офиса РАУ (он располагался на Большой Грузинской улице, в особняке из красного кирпича, примыкающем к старой территории зоопарка), я стал обзванивать своих друзей и знакомых. Из их числа я вскоре собрал отряд в 60 добровольцев, готовых выдвинуться к зданию Верховного Совета на вечернее и, возможно, ночное дежурство.

К 19.00 мы организованно подошли к Горбатому мосту. Площадь, как и утром, вновь заполнялась людьми. Словно муравьи, они тащили к зданию парламента какую-то арматуру, бревна, сооружая из них нечто, напоминающее баррикады. Подъехали грузовики, как я понимаю, по команде лояльной Ельцину московской мэрии. Они вывалили горы строительного мусора, на который тут же набросились люди-муравьи. Кто-то явно неглупый командовал сотнями людей, подавая пример тысячам.

Не думаю, что эта свалка вокруг Дома Советов могла сдержать натиск спецназа, получи он команду на штурм. Кольцо вымученных препятствий вряд ли помешало бы тяжелой технике подойти вплотную к осажденному зданию и высадить десант. Но передвижению десятков тысяч людей эти железобетонные заграждения помешали бы точно. В случае штурма большая часть «защитников демократии» оказалась бы зажата в мешке собственной конструкции. Тысячи людей, попав в западню, в давке и панике подавили бы друг друга. Очевидно, эти жертвы можно было бы списать на «кровавый режим».

Расчет ельцинского окружения, видимо, был именно таков: призвать тысячи москвичей на защиту «свободы и демократии», скрутить из них «живое кольцо», фактически взять их в заложники, предоставив ГКЧП право решать — либо допустить массовую гибель мирного населения под объективом сотен мировых телекамер, либо с позором сдаться, признав свое полное политическое фиаско.

Мы расположились около 24-го подъезда здания Верховного Совета, который выходит к Горбатому мосту. Это место не было заставлено грузовиками и представляло широкий проем в нашей импровизированной обороне. Никого не спрашивая, стали плотной цепью вдоль гигантских витрин здания с обеих сторон оживленного подъезда и установили в этой зоне свой порядок. Я сообщил вооруженной милицейской охране свое имя и твердо им определил, что все вопросы обеспечения охраны внешнего периметра здания ВС на «вверенном мне участке обороны» они должны решать только со мной. Офицер милиции, кивнув, дал знак, что понял меня.

Примерно через час мне пришлось проявить свою власть, которую я так лихо узурпировал. Группа подвыпивших ребят, перепуганных сообщением о том, что для разгона собравшихся спецназ вот-вот применит слезоточивые и удушающие газы, попыталась забраться на один из грузовиков, поверх которых было натянуто огромное полотно российского триколора. Парни хотели отодрать кусок ткани, чтобы смочить ее и сделать повязку для защиты органов дыхания. Чтобы не допустить глумления над флагом, вскоре ставшим государственным, мы применили физическую силу, скрутили смутьянов и немедленно выкинули за пределы баррикад.

Предельно жестким и мгновенным восстановлением порядка я продемонстрировал, что не потерплю на нашем участке каких бы то ни было не согласованных со мной действий. Избирательное применение насилия в таких ситуациях оказывает мощное воспитательное воздействие. Если бы тех несчастных выпивох не было вовсе, их нужно было бы придумать, настолько в такой измученной ожиданием штурма и разношерстной толпе было крайне необходимо установление хоть какой-нибудь власти и порядка.

В массе снующих мимо нас людей я запомнил две процессии. Первая — это приехавший со стороны СЭВа лимузин премьера российского правительства Ивана Силаева, для проезда которого к Дому Советов нам пришлось снимать и оттаскивать часть возведенных «муравьями» заграждений. Вторая процессия состояла из военных — старших офицеров, среди которых я приметил рослого и угрюмого заместителя командующего ВДВ.

Так произошло мое заочное знакомство с генералом Лебедем, впоследствии сыгравшим в моей жизни заметную роль. Позже, вспоминая события той ночи, Александр Иванович скажет мне: «Поддержав Ельцина, нам удалось избежать большой крови». Это была неправда, вся кровь была еще впереди. Стремительное падение СССР увлекло за собой сотни тысяч жизней. Гражданские конфликты в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии, две Чеченские войны зародились именно в эту теплую ночь немощного брюзжания ГКЧП и нежелания армии и КГБ выполнять его приказы.

С приближением комендантского часа, объявленного ГКЧП с 23.00, напряжение на площади все более возрастало. Я то и дело посматривал на циферблат своих часов, как обычно делают собравшиеся за праздничным столом в ожидании наступления Нового года. Когда же стрелки достигли отметки 23.00, мы, не сговариваясь, крепко обняли друг друга. Все были счастливы и полны решимости стоять на своей правде до конца. Первый раз в своей жизни я, сын советского генерала, «парень из приличной советской семьи», грубо переступал правила старой жизни и нарушал комендантский час! Обратной дороги уже не было.

Из здания Верховного Совета на жужжащую как пчелиный рой площадь были выведены громкоговорители. Из них лились новости радиостанции «Эхо Москвы», бодрящие речи депутатов и «видных интеллигентов», приехавших к нам в гости, а также эмоциональная болтовня молодых журналистов из популярной передачи «Взгляд».

У меня сложилось впечатление, что они просто пьянели от адреналина собственных заявлений, периодически сея панику на площади. В сочетании с автоматными очередями, доносившимися до нас с Садового кольца, сообщения о том, что «танки и БТРы прорвали первый эшелон нашей обороны на Калининском проспекте» вызывали среди демонстрантов нездоровое оживление. Когда же радиорубка Верховного Совета сообщила, что в результате первого боевого столкновения есть погибшие, напряжение среди добровольцев достигло апогея. Любой звук мог показаться выстрелом, любой шепот — криком.

Если кто-то вдруг «замечал» силуэты приближающихся солдат, например, в практически не освещенном парке имени Павлика Морозова, то эта новость расходилась по людским цепям в мгновение, обрастая «дополнительными сведениями и наблюдениями». Вместе с напряжением росло и подозрение ко всякому, кто хотя бы теоретически его мог бы вызвать. Ко мне, как к «сотнику», то и дело подводили каких-то только что обнаруженных в толпе и схваченных «агентов КГБ». Некоторые из них были по дороге ко мне слегка побиты «восставшим народом», проявлявшим в эти часы «великого ночного стояния» удивительные чудеса бдительности. Этих случайных прохожих или зевак приходилось для успокоения доставлявшего их народного конвоя «арестовывать», а затем под защитой моих ребят выводить из опасной зоны и отпускать на все четыре стороны. Ума не приложу, почему этих несчастных тащили именно ко мне. Возможно, скорая расправа над «похитителями флага» превратила меня и моих людей в подобие СМЕРШа. Не знаю. Но тогда мне было не до шуток.

То и дело на площади происходили какие-то новые инциденты. Взорвавшаяся от перегрева осветительная лампа на фонарном столбе, установленном у автостоянки, вообще вызвала настоящую панику. Все подумали, что это начало штурма. Люди стали разбегаться в разные стороны, давить друг друга. Слава богу, в этот раз обошлось без жертв.

Вспоминая август 1991 года, я прихожу к выводу, что не всегда трагедия повторяется фарсом. Случается и наоборот. Двусмысленная, непоследовательная выходка ГКЧП, комедия, разыгранная Горбачевым в Форосе, «героическая оборона» Белого Дома — все это было фарсом. Ни самоубийство маршала Ахромеева и министра внутренних дел Пуго — почти единственных приличных людей в «перестроечном» руководстве, не вынесших позора своего поражения; ни аресты активных участников ГКЧП, из которых только генерал армии Валентин Иванович Варенников не вышел под объявленную амнистию, а дождался суда и выиграл его; ни смерть трех молодых ребят в нелепом столкновении с бронетехникой в ту бесконечную ночь с 20 на 21 августа — ничто из этих драматических событий не сможет отмыть опереточную репутацию путча 1991 года. Но для меня и моих товарищей это был первый политический опыт, причем, опыт бесценный.

Именно август 91 года показал всем трусость Горбачева, коварство Ельцина и готовность обоих жертвовать в своей борьбе за власть судьбой страны и жизнью народа. Думаю, те дни разделили и огромный людской океан, бушевавший у стен Верховного Совета. На одном его берегу остались те, кто расставался со своей огромной страной с чувством великой потери. На другом — осела пена партийной номенклатуры, дорвавшейся до власти и собственности умирающего СССР.

Чем же все-таки на деле была перестройка, затеянная Горбачевым и убитая декретом ГКЧП? Революцией в сознании масс, поиском страной своей идентичности, пробуждением национального чувства у народов СССР или проявлением хаоса в головах их партийных боссов? Ни то, ни другое, ни третье. И уж точно — не четвертое.

Перестройка была затеяна номенклатурой — коммунистической бюрократией, желавшей сохранить контроль над собственностью и власть в условиях всеобщего хаоса и разложения. Бюрократии нужно было найти возможность организации такого мирного переворота в стране, который бы позволил представить узурпацию государственной собственности как неизбежное следствие широкомасштабных социальных потрясений. Опытные манипуляторы, натравив на СССР агрессию этнического шовинизма, раскачали страну. Огромные массы народа были приведены ими в движение сознательно, и этот процесс ни на секунду не выходил из-под их контроля. В решающий момент манипуляторы выдвинули самих себя в «народных кормчих», используя для этого безграничную административную власть, а также контроль над СМИ и финансами. Старая Система не умерла, она просто поменяла фасад.

С какой легкостью Ельцин переиграл своих оппонентов в августе 1991 года! Была ли возможной его триумфальная прогулка во власть без активной поддержки партийной номенклатуры, окопавшейся в московской мэрии? Без преступной солидарности с его действиями со стороны коммунистической бюрократии, засевшей в Казанском кремле, Смольном дворце, администрациях краев и областей России, не говоря уж о хозяевах президентских резиденций Киева, Тбилиси, Ашхабада, Алма-Аты, Ташкента, Душанбе?

Если бы руководство КПСС действительно желало сохранить Великую Державу, Ельцину и его окружению не нашлось бы места в ее истории. Их бы просто не было.

Август 91 — го года во многом определил всю мою дальнейшую жизнь. Я вдруг понял, что сам могу влиять на окружающий меня мир, я почувствовал в себе задатки лидера. Наблюдая за Ельциным и его окружением, я заглянул в пропасть политического цинизма и с отвращением отвернулся. Впервые я поверил в силу публичного слова, мощь народного напора, значение политической инициативы. Именно тогда я решил навсегда связать свою судьбу с судьбой моего народа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.