«А ведь ты не марксист!»

«А ведь ты не марксист!»

В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт, где была классная гандбольная команда (а я уже тогда был мастером спорта), или сдать документы в МГУ. В пользу МАИ меня склонял отец. Он резонно полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.

Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончив с отличием Чкаловскую летную школу в Оренбурге, он познакомился с моей мамой — Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей мединститута, проработавшей всю жизнь фельдшером. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Потом семья переехала в Москву. Жили на Тишинке, потом получили квартиру в Тушино. Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, но во время войны бомба немецкого бомбардировщика угодила прямо в их дом.

В 14 лет отец сбежал на фронт. Юнгой участвовал в боях на Днепре. С тяжелым воспалением легких его доставили домой, но поскольку жить в Москве было негде, дед отправил семью на Алтай в эвакуацию.

На военной службе в нашей семье состояли многие поколения моих предков. Начиная с прадеда — Бориса Николаевича, выпускника Гатчинской школы военлетов, ветерана Первой мировой войны и друга легендарного Нестерова, все они имели отношение к авиации — прежде всего военной.

Как это ни забавно, но именно я, еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась, и отец был вынужден отступить. Он окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Жуковского и с головой ушел в военную науку и разработку новейших систем вооружений.

В семье никто не сомневался, что я продолжу военноинженерную династию, но уже в старших классах я почувствовал интерес к другому делу — политике и международным отношениям. В 10-м классе я вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию».

Для ее подготовки я изыскивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже из «вражьих голосов», которые я ловил с помощью массивной домашней радиолы.

Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.

Только теперь я могу себе представить, что думал обо всем происходящем присматривавший за мной директор нашей французской школы Юлий Михайлович Цейтлин. В конце концов, наслушавшись моей «политинформации», он поставил мне в выпускном аттестате по обществоведению «четверку», хотя в самом классном журнале по этому предмету у меня стояли одни отличные оценки. За какие вольности в изложении материала наш директор срезал мне один балл, ума не приложу. Но на выпускном вечере Цейтлин проводил меня еще более странной фразой: «А ведь ты не марксист!»

Я не знал, чем это мне может грозить, но почему-то именно после разговора с директором школы решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики.

Отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Он откровенно недолюбливал всех этих партийных номенклатурщиков и советских пропагандистов, чьи дети и составляли основную массу студентов элитного «международного отделения» журфака.

Документы принимали только у юношей. Считалось, что не может быть такой профессии — «журналистка-международница». Ведь для жены дипломата, журналиста или легального сотрудника КГБ работу за границей можно было подыскать: учительницей в школе, дежурной в библиотеке, врачом, например. Но что делать, если за границу командируют советскую женщину с мужем в придачу? Куда его-то девать? Как правило, такие мужья оставались на Родине, а КГБ начинало слежку за его удачливой супругой, «как бы чего не вышло с ее моральным обликом». В общем, девиц к нам на отделение брали разве что только по очень большому блату.

Поскольку я был сын военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Все остальные устные экзамены я сдал на «отлично», но заветных полбалла мне для поступления не хватало.

Выручила спортивная кафедра. Кто-то, к сожалению, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться туда и показать книжку Мастера спорта СССР. На журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить-то надо было! В общем, в сомнительном качестве гандболиста, не способного «как все» сдать экзамены, я был принят в студенты вечернего отделения факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения».

Увидев мои душевные страдания, отец помог мне устроиться в Редакционно-издательский отдел Института атомной энергии имени Курчатова и получить справку, что я «где-то работаю», необходимую для представления в деканат. На птичьих правах я стал посещать занятия вместе с испанской группой международного отделения.

По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл конкурс стихотворного перевода поэзии Поля Верлена. Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я полагал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Придется пробиваться самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов с крутыми папашами. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.

На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия по итальянскому языку, плюс нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильней было бы взять сербско-хорватский. Ровно через десять лет, объезжая воюющую Боснию и Сербскую Краину, а затем Македонию и Косово, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев. Хотя на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с моими боевыми друзьями. Но об этом чуть позже.

На четвертом курсе меня попытались завербовать в КГБ. Позвонили домой, пообещали интересную работу и предложили встретиться на следующий день у метро «Парк культуры». Я согласился. Честно говоря, я мечтал работать в разведке и просто еле сдерживал переполнявшую меня радость. Будущая жизнь рисовалась мне полной приключений и подвигов. Я был готов согласиться даже на нелегальную работу, тем более что благодаря моей южнорусской внешности, карим глазам, крупному носу, широким скулам и темно-русой шевелюре я мог бы сойти и за испанца, и за серба, и за араба, и за кавказца, и, как шутила моя жена, даже за гигантского японца. В общем, в чертах моего лица как в зеркале отразились все освободительные походы русской имперской армии.

Вскоре меня и мою молодую супругу Татьяну — студентку филологического факультета МГУ, родившую мне на третьем курсе сына — пригласили в какой-то медицинский центр КГБ для прохождения осмотра и проведения различных психологических тестов. Я предупредил своего вербовщика, что сразу после четвертого курса меня отправят на полугодовую стажировку на Кубу. Я жаждал получить хоть какое-нибудь задание по линии внешнеполитической разведки СССР, стать «нашим человеком в Гаване» и, наконец, принести своей Родине пользу.

Однако все вышло иначе. В Гаване про меня забыли вовсе. Но, оказавшись на Острове свободы, я старался зря время не терять. Изучая практику работы американских спецслужб, сумевших обеспечить эффективное вещание своей радиостанции на Кубу, я собрал интереснейший материал и подготовил на его основе дипломную работу на тему «Психологическая война США против Кубы». Там же, в Гаване, я написал еще одну дипломную работу об оборонной политике Франции — «Парадоксы президента Миттерана». Военной проблематикой я серьезно увлекся в годы учебы в университете, в спецхране читал вырезки из французских газет и, несмотря на то, что был вынужден ехать в Гавану на стажировку, мировой истории войн и конфликтов изменить не решился.

В Москву я вернулся в феврале 86-го с черной огромной бородой, двумя дипломными работами и нетерпеливым желанием узнать, когда же мне выходить на службу в органах государственной безопасности.

«Органы» на мои звонки долго не отвечали. Наконец, я дозвонился до своего старого знакомого-кадровика, который, как ни в чем не бывало, сообщил мне пренеприятнейшую новость. Оказывается, очередной генсек Юрий Андропов перед своей смертью завещал детей и зятей сотрудников Первого Главного Управления КГБ СССР (внешняя разведка) на работу в то же самое управление не брать и подписал соответствующий приказ о «борьбе с кумовством». Для меня эта новость была как гром средь ясного неба. Мой тесть Геннадий Николаевич Серебряков в то время действительно работал на американском направлении в том самом ПГУ КГБ и имел звание полковника, поэтому доступ в «контору» мне был перекрыт железобетонно. Мечта рушилась на глазах.

Защитив обе дипломные работы на «отлично», сдав государственные экзамены и получив Диплом с отличием об окончании престижнейшего в стране и мире высшего учебного заведения, я оказался на улице без всякого распределения и перспективы.

Программа «Время», с международной редакцией которой я в студенческие годы активно сотрудничал и даже делал «синхроны» для новостей и популярной в те годы передачи «Сегодня в мире», от моих услуг отказалась: руководство программы сослалось на то, что дети «политрабочих» из Международного отдела ЦК, с грехом пополам отучившиеся со мной на курсе, им подходят больше.

Тогда, в поисках работы и возможности прокормить семью, я попытался устроиться в редакцию «Комсомольской правды». Я многих там знал, и меня запомнили многие. Дело в том, что летом и осенью 1983 года я активно сотрудничал с «Комсомолкой» в выпуске приложения «Алый парус». Это был разгар страстей и взаимной перебранки между США и СССР. На Дальнем Востоке наш истребитель сбил «южнокорейский лайнер», после чего тот «ушел в неизвестном направлении». Американцы подняли жуткий скандал, и спираль «холодной войны» готова была вот-вот распрямиться.

Советские газеты, как могли, клеймили американский империализм, «Комсомольская правда» старалась от остальных не отставать. В ее редакцию приходили мешки злобных писем читателей, адресованных президенту США. Редакция не жалела денег и переправляла эти мешки в Вашингтон. Одно из этих писем я решил размножить и расклеить по стенам редакции. Уж больно выразительным и остроумным было это послание неизвестного советского комсомольца известному хозяину Белого Дома:

Не грози, Рейган, ракетами,

Не пугай народ войной.

Наши силы, знай, достаточны,

Чтоб расправиться с тобой!

В тисках огней — огней мучений

Умрешь от адских излучений!

Ну, разве не шедевр? Почему-то моя патриотическая инициатива не пришлась по вкусу редакционному начальству, мне сделали замечание, но запомнили надолго. Этим я и решил воспользоваться, напомнив звонком в редакцию о себе. Мой собеседник зачем-то перезвонил по параллельному телефону своему приятелю, работавшему в Комитете молодежных организаций СССР, и сказал, что прежде чем говорить о работе в «Комсомолке», мне надо пройти собеседование в этом самом КМО.

Что это за контора, я на тот момент не имел ни малейшего представления. И уж тем более не мог предположить, что именно с этой странной аббревиатурой и стоящей за ней еще более странной организацией будет связано начало моей жизни в большой политике!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.