IV

IV

— Смотрите так, будто вы издалека, ну, из Новой Зеландии, впервые видите эти места, — требует Яков Иванович.

Стараюсь. Вижу прямоугольные, просторные, гектаров под двести, поля, вижу всхолмья и балки справа и слева от трассы на Матвеев Курган (именно туда мы едем). Что же — широта, размах. Триумф крупного хозяйства с элементами преобразования природы, если иметь в виду лесополосы.

— Ну, поняли? Рельеф — волнистый. А разбивка полей? Плоскостная. Вот и раскол. Нет в натуре плоскостей, нет, любое поле с уклоном — хоть два градуса, а скат. Организация территории считает ландшафт ровным, насильничает. Покажите хоть клочок, где пахали бы поперек склона, удерживая воду! Всюду — вдоль, любая бороздка старается, чтобы и снегу, и ливню скорее в овраг. Насилие закреплено лесополосой. Кто б и захотел теперь пустить агрегат поперек — посадка не даст… Когда рота входит на мост, дают команду, чтоб не в ногу: «ать-два» разрушает мосты. А тут все в ногу, каждый проход трактора работает на сброс. Я и говорю — устройство «с гор вода»! Простое, безотказное, освобождает и от воды, и от земли.

Ах, вон он о чем… Ну да, обработка по горизонтам, есть такой прием, американец Хью Беннет о нем пишет. Они там, в Великих Равнинах, комбинировали уйму всякого… Яков Иванович продолжает:

— Поля нарезали заново в пору укрупнения колхозов, в начале пятидесятых. Ввели в пашню и склоновые земли, где колхозы овец пасли, роскошные клетки получились. Цель — простор для тракторов: длинные гоны дают высшую выработку. И вместо живых нивок получили полигоны для техники. Главное же — любое орудие стало соскабливать гумусный слой. Чем выше агротехника, тем сильней эрозия. Где нарезка ради гонов и прямоугольные лесополосы дали эффект? Да где воде течь некуда. В Приманычской впадине, допустим, в совхозе «Гигант». Но в природе идеальный плоский рельеф так же редок, как и горные пики…

Эх, Яков Иванович, каких только причин не находим для объяснения сельских хворей! Поднимаешь журнал десяти — двадцатилетней давности, так и смех и слезы: что только не винили! Теперь, значит, новый жупел достанем — организацию территории…

— Верно, как же без жупела, — вроде согласился Яков Иванович. — Вот мой отец — он на Ставрополье держал виноградник — решил перезаложить участок, померзли старые кусты. Вообще — какой самородный ампелограф был! По голому чубучку мог сорт определить, под старость состоял у нас в институте вроде как тайным советником, поражались все… Да, значит — новый сад. А я в те поры учился в Тимирязевке, комсомолист был — страх. Приезжаю помочь. «Как разбивать будете?» — «Как заведено — с горы до долу». Я ж уже подначитался, и к нему, как вы говорите, с жупелом: «С горы до долу — это в вас помещичья наука сидит. Классовый враг вас подучает, чтоб вода стекала, чтоб сносило землю». — «А как надо?» Я ему формулу: энергия пропорциональна массе и квадрату скорости. Чем круче склон, тем больше скорость потока. Больше выпало воды — выше будет разрушающая энергия, больше земли снесет. Хочется иметь виноград, так надо свести скорость тока к нулю, тогда и энергия пропадет. Моргает мой батько: «Ну, если не брешешь — разбивай сам». Разбил я поперек, валики поделали, связали сток. И что вы думаете — потянулась лоза! И зимует у моего Ивана Петровича хорошо, и родит богаче, чем у соседей. «Где ж ты раньше был? Прятали ж, паразиты, формулу от незаможного человека!»

Посмеялись. Я меж тем взглядом памяти бежал по виноградникам гордой моей Массандры и с холодком в душе убеждался, что все они посажены как раз «с горы до долу». Крутизна страшенная, трактор не поднимется, а шпалеры бегут с яйлы к морю — и в Алуште, и в Гурзуфе. Снос почвы, наверно, жуткий, в пору дождей море на полкилометра рыжее, на грунте одни камни остаются. Вечная жажда, такая нехватка воды — и в море ее, где ж у земляков глаза?

— А формулу эту, — в тоне дорожной байки продолжал хозяин, — я потом и Ивану Владимировичу Мичурину предъявлял. Меня он взял к себе в Козлов на отдел физиологии. Я уже, правда, москвичом заделался, в Наркомземе, потом в ВАСХНИЛе сидел, а тут такое предложение — решился. Николай Иванович Вавилов, наш президент, узнал — кивнул: правильно, вам же больше проку… Тоже закладываем виноградник — южный склон был у реки Лесной Воронеж. Настаиваю, чтоб только по горизонтали, — и формулу энергии! Иван Владимирович усмехается: «Ну, раз пропорционально массе — валяйте поперек». И стало правилом. Все десять лет, что я в Мичуринске работал, сажали только по контурам… Но вы вот что учтите: и у батьки моего, и у Ивана Владимировича был выбор. Я толкую одно, обычай говорит другое, а земля-то своя, решать хозяину. А у колхоза кто-нибудь спрашивал, когда кроили эти полигоны? Землеустроители спустили проект, МТС в натуру перенесла, лесомелиораторы полосками обнесли — баста. А думаете, не нашлось бы здравой головы, если б сами решали? Америка до тридцатых годов тоже все рубила по меридиану, одну знала нарезку — север-юг, а клюнул жареный петух, невзвидели солнца, сам сенат за голову схватился, и стали кроить не как хочется, а как можется. А вот где у наших преобразователей были глаза, когда с чужой свалки подобрали уже отброшенное и взяли за основу землеустройства, это уже не агрономам выяснять… Бараева Александра Ивановича один раз в Канаду послали, и он, зрячий человек, сразу углядел плоскорез. Но там-то прерии, равнина. По Штатам же сколько наших ездит, каким только штукам не дивятся, а слона — организацию территории — никак не приметят. Можно валить на пыльную бурю, но она же итог процесса! Ветру появляется пожива, когда пашня иссушена, измельчена. Первопричина — «с гор вода», отсюда и вымерзание озимей, и пересевы, все.

Хорошо, а в институтском их хозяйстве озимые померзли?

— С какой стати? Все убрали, все, помногу не берем, но из пятидесяти центнеров не выходим. И виноград не померз, хоть и на буграх сидим. Восемь тысяч гектаров лозы Дон потерял, мы — ни кустика. Да и не было его этой зимой, вымерзания, — досадливо махнул рукой мой лектор, — было вы-мо-раживание, гибель в холод от высыхания, так и называть надо. Влага ослабляет стужу, действует как водяное отопление. Ростовская область в год отправляет в овраги четыре миллиарда кубов воды — знаете, сколько нужно стараться зиме, чтобы заморозить такое море? А тут за нее постарались. Период идет влажный, что ни пятилетие — доза осадков вверх, а мы позволяем агрономам болтать: «Несмотря на неблагоприятные погодные условия…» А надо бы смотря, давайте оценивать себя по тому, как используются факторы жизни.

— Выпадать-то, Яков Иванович, оно может не тогда, когда нужно, важно ведь распределение по сезонам.

— Доверяйте глазам. Вон тополя при дороге. Желтеют, так?

Теряют лист. В середине июля! Что — жара, при чем жара, если неделю назад прошли ливни, каждый гектар получил по тысяче тонн воды? Многолетнику до осени должно бы питья хватить, он обязан тень давать, глаз радовать, а — выпрягается. Потому что воду из-под него выхватили. Кюветы, асфальт, трубы-мостики всю эту влагу — в Азов, ведь трасса — осушительное устройство. Там, где избыток воды, орошений не строят, верно? Почему же в засушливом климате все направлено на сброс воды — и трасса, и проселок, и лесополоса, любая деталь ландшафта? Ладно, у дерева век короткий, но река — она живет эпохи, она же должна подняться во влажный период? Давно не видели Миуса? Ну, тогда опоздали. Мир праху, кончился. Был в войну мощной водной преградой, а сейчас…

Крутой, величественный правый берег — его-то и брала с великой кровью наша морская пехота — говорил о древней силе течения.

Подъехали — мутная канава. Едва хватает хуторским утятам. Грязь, ил, пух… Это — Миус? Это по нему ходили галеры Петра, на эти берега переселяла Екатерина таврических греков? С этим сопоставлять грозные слова «Миус-фронт», какие я все слышал в сорок четвертом от солдат стоявшего у нас полка?

С судьбы реки начал и Николай Васильевич Тарасов, первый секретарь Матвеево-Курганского райкома, — вроде без повода с нашей стороны. Впрочем — как, ведь Яков Иванович в гостях, надо бы ушицу заделать…

— Скажете — сочиняет, теперь уже самому не верится, — горячо говорил секретарь, — но еще в пятьдесят шестом году за одну ночь вот этими руками пять мешков настоящего рыбца в Миусе наловил! Красная рыба водилась, сома в счет не брали… А теперь воробей без сапог перейдет. Вспомнят когда-нибудь секретаря — это, мол, Тарасов Миуску кончил, при нем накрылась. Ведь про проклятые клетки разговор не зайдет, их к делу не пришьешь…

Клетки, о которых шла речь, виднелись на стене за креслом секретаря. Это была схема землеустройства района. Прямоугольники полей в лесополосах тянулись с севера так казарменноровно, будто кто-то неукоснительный еще при живом Миусе, с ручьями и терном в балках, с крутыми выпасами и гнутыми пашнями, уже видел желанную ему плоскость.

— Не даю снимать, пусть всем глаза мозолит, — объяснил Тарасов. — Профессор Гаврилюк из Ростова в пятьдесят шестом проводил у нас в «России» почвенное картирование. Через пятнадцать лет вернулся, взял срезы на тех же полях — и приходит ко мне растерянный. Если б, говорит, людей и этих мест не знал, подумал бы, что не туда попал. По пятнадцать сантиметров почвы исчезло — во какой бульдозер отгрохали! И все же оно в Миусе, в Азове, — откуда ж тут рыбе быть? Нет, Яков Иванович, вы нас не оставляйте. Надеемся, верим и хоть медленно идем, но верно… На объекты с кем поедете?

Яков Иванович попросил послать с нами Манченко.

Главный агроном района Василий Иванович Манченко, селянского вида дядька, Якову Ивановичу обрадовался. Корреспонденту же… сказать бы ему то, что сам он хочет услышать, заправить бы поскорее обедом — и катил бы с богом. (Да-да, Василий Иванович, не отопретесь, виделось такое желание!) Дорогой в колхоз «Россия» выяснилось, что Манченко тут агрономом с самого сорок пятого года, всему свидетель… И, значит, участник?

В том, что почву смыло? Ну, конечно, разве ж без нас вода отсвятится. И поля нарезали, и лесополосы проложили. Последний десяток лет осенний сев стал пустым переводом семян: осенью спрячем в землю тысяч пятнадцать тонн лучшего зерна, а весной в пожарном порядке высеваем фураж. Обезвоженность! Замкнули круг: потеря плодородного слоя велит обрабатывать сильней и глубже, а усиленная обработка, с запрещенными приемами, доедает пахотный слой.

Значит, он сознательно применяет запрещенные приемы?

А как же, разве ж хуже других? Глыбу бьют, «чемоданы» проклятые сокрушают, вся мощь техники на это идет — растереть в порошок. Чтоб потом ветерком несло. Раньше только восточный ветер давал пыльную бурю, а теперь — откуда бы ни потянуло, лишь бы скорость метров в четырнадцать…

Ну, а как же с ответственностью агронома? В «России», рассказывают, почвовед своей карты не узнал?

— А мы ее Якову Ивановичу отвезли, ответственность. Пришли без шапок, положили ему под ноги: «Дохозяиновались, а теперь вы решайте».

— Не совсем так, — махнул рукой Потапенко. — Вместе одно искали, друг друга нашли.

— Нет, теперь вы наш атаман, с вас спрос…

Оставляем машину у украинской грани, за хутором Репяховатым. Манченко позвонил председателю «России», он нас ждет на высотке. Якову Ивановичу всходить тяжело, но идет — и не разрешает мне оглядываться. Смотреть только под ноги, а то все себе испорчу.

Близ вершины — следы окопов, немецких, наверное: вон рифленые банки противогазов. А осколков — гуще, чем камней. «Каких последов в этой почве нет…»

— Ну, теперь смотрите, — разрешает Яков Иванович.

Поля обвивали холм! Расширяясь или сужаясь, смотря по крутизне, они походили на годовые кольца невероятно здорового пня, в центре которого стояли мы. Не геометрия пластика. Одну из полос пахали — приятелем моим плоскорезом. Еще дальше женщины что-то делали с соломой — разносили вилами и зачем-то топтали.

Мне дали время понять и осмыслить.

— С водораздела начинать, с водораздела. — Потапенко был взбодрен этой картиной, его и кашель отпустил. — Овладей командными высотами, а контролируй себя внизу. Илларион Емельяныч, — это к председателю, — зачем пруды-водоемы?

— Чтоб караси водились! — весело ответил председатель.

— Молодец! А не для мелиораций, нет. Вор уже пограбил, пожег, его где-то поймали, что-то отняли — и хвалятся. Сгонять воду, потом назад качать — дурачья работа. У тебя, Василий Иваныч, на Петровой пристани долго пруд прожил? Глубоченная балка была, а за пять лет земли натащило — уже и гусь не поплывет. Вы ко мне в дождь приезжайте. Подгадайте под ливень — махнем в балки. Я хожу! Елена Ивановна плащи прячет, а все равно… Верите — не течет с пашни в пруд, полнится только родниками.

Конечно же я был уверен, что сразу схватил всю суть — то же ощущение было и осенью 1963-го, когда Бараев впервые провез меня по своим бригадам и показал плоскорезы, стерню, полосный пар. И, в подтверждение своего понимания, я, как всякий приезжий, счел нужным отметить минусы. Для тракториста при такой нарезке подъемы и спуски исчезнут, но зато «вправо-влево» только успевай поворачивать. Ведь снижается же выработка!

— Давала бы одна выработка хлеб — давно озолотились бы, — вступился привычный, видно, к посещениям Илларион Емельянович. — Конечно, рекордов тут не ставим, расценки пришлось изменить. Зато взяли хороший урожай ячменя. Главное же — овраг зарастать стал, уже рубцуется, значит — работают канавки.

— Валы и канавы, — поправил Яков Иванович, — Называй — водопоглощающие канавы с органическим заполнителем.

— Какие канавы, какой еще заполнитель?

— А вроде линий обороны. Пошли, увидите.

Первая траншея — ее я сперва принял за остаток военной — опоясывала самую вершинку холма, набита она была посеревшей соломой, пересохшей донизу. Но уже во второй, шедшей ниже по горизонтали, набивка оказалась влажной; в третьей, отделявшей край пашни, была на дне просто мокрой. Женщины, оказалось, и набивают свежую траншейку привезенной соломой. Ловушка для стока — понятно, но солома-то зачем?

— А чтоб зимой не промерзло, снег чтобы стаял — и сюда, — легко объяснил Илларион Емельянович.

Потапенко заговорил об Измаильском. «Как высохла наша степь» — спрашивает тот названием своей книги. Как высохла?

Да лишившись степного войлока! Растительные остатки в некосимой степи играли ту же роль, что лес в иных краях: сохраняли под собой влагу, были изоляцией от жары, почва под таким ковром меньше промерзала. Мы степной войлок полностью уничтожили, а функцию его возложили на искусственный лес. Но разве лесополосы заменят растительный ковер? Лесная подстилка под ними не образуется, почва глубоко промерзает и под деревьями, а если они еще посажены вдоль склона — толку вообще никакого. Никто не отказывается от лесомелиораций, но поручать древесным насаждениям можно только посильное. Бараев верно возродил в стерне одно из назначений степного войлока — прикрывать пашню от ветра. Но впустите влагу в почву весной, когда пахота еще мерзлая, а снег уже ревет в оврагах, откройте ворота воде! Не осталось природного былья — имитируйте его, набейте канаву соломой, навозом, стеблями, даже старой лозой. Дно канавы не промерзнет, что сюда попало — для эрозии пропало. Главная задача агронома на юге, по Измаильскому, — увести сток в землю. Мы ничего не открываем. Пахота перпендикулярно наклону местности, плужные борозды по горизонталям, кулисные пары — все Измаильский. Написано это и испытано им, когда в других странах, грубо сказать, и конь не валялся. Мы лишь приводим приемы Измаильского в соответствие с сегодняшними техническими параметрами — и разрушительными, и конструктивными.

Дорого, сказал все понявший экскурсант. Дорого, Яков Иванович. Вот почвозащитная система целины — она никаких трат, кроме как на орудия, не требует. А такое вот устройство — канавы, набивка, валы…

— И распылители стока у дорог, — добавил Манченко. — И еще топосъемка, проект работ требует точной съемки.

…Да, и съемка — это ж тянет на целую оросительную систему, только что на даровых осадках. А мелиорацию у нас берет на себя государство, вешать же на бюджет еще и эти линии укреплений…

— И лесополосы, — вставил Манченко. — Которые вдоль склонов, надо корчевать, а закладывать новые, по горизонталям.

Тем более!

— Никаких денег ни у кого «Россия» не просит, — посерьезнел Илларион Емельянович. — На гектар тут ушло по семьдесят рублей. Прибалтика вкладывает в гектар мелиораций тысячу казенных — и недорого! А семьдесят рублей за то, чтоб сберечь даровые пятьсот миллиметров осадков, — дорого?

— У меня опыты, головой отвечаю за точность, — сказал Манченко, — На участках с контурно-полосной организацией запас влаги на пятьдесят миллиметров больше, ячменя получили на семь центнеров выше, чем с контроля. Дело в два года окупилось. За эти два года контрольное поле потеряло пять сантиметров почвы — у меня там реперы стоят.

— Да, дорого, не возражайте, — прервал Яков Иванович, — Все денег стоит. Вот на километр трассы, по какой мы сюда и отсюда, потрачена тысяча рублей. Не на асфальт, нет, только на сброс воды — лотки, трубы, разный бетон. А сколько стоят двадцать семь миллионов тонн почвы, — ее правобережье Дона теряет каждый год, — это я не слыхал. Миллиарды кубов талой воды — тоже, наверно, денежка? Вот ты, Василий Иванович, главный агроном — отвечаешь за что-нибудь реально?

— А как же, — кивнул Манченко, — На мне сто сорок килограммов бумаг. Два шкафа папок и еще в столе. Переселялись — взвешивал.

Поехали смотреть размытые до обнажений камня-плитняка выпасы; рождения балок — и кончины их там, где контурной системой отключили водосбор; выходящие к Миусу потоки мелкозема, подмытые корни диких груш у овечьих пастбищ (все это потом я снимал, даже передавали по первой программе ЦТ). Манченко показывал место, где под наносами Миуса покоится танк: зимой сорок пятого трактористы ныряли к нему, снимая запчасти. Илларион Емельянович Лямцев открыл кое-что из хозяйства: прибыльный консервный цех позволяет финансам выдерживать эрозию. Женщина из тех, что были на соломе, говорила о смыве так: «Моя сваха оставила под дождем уголь на ночь — полмашины унесло. А что там пашня — зола!..»

И началась новая для меня школа — школа Потапенко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.