Павел РЫКОВ МОЛЕНИЕ ПРЕД ТАБЫНСКОЙ
Павел РЫКОВ МОЛЕНИЕ ПРЕД ТАБЫНСКОЙ
ПОВЕСТЬ О ПРОПАЩЕЙ ДУШЕ
– 1 –
Не чаянное, слаще наслажденье! Грешна она? Да хоть бы и грешна! Как не грешить, когда она одна,
Когда душа её погребена
В бездонную могилу небреженья?
По вечерам, гася огни в квартире, Затаиваясь в спаленке своей,
Она внимает: стук чужих дверей, Ребёнка плач в квартире, что под ней, Но главное! В квартире сто четыре –
Молодожёны! Прямо за стеной
Вновь занялись любовною игрой!
В который раз! О, Боже! Боже мой!
Ах, эти стены! Этот новострой!
Но всё же сладко!..
Будто бы с тобой...
А поутру за ней авто прибудет.
И целый день, затянутая в твид,
Она на цифры важные глядит, Телефонирует, со смыслом говорит, О котировках здраво рядит-судит.
Но в сентябре, когда жара спадёт.
В апартаментах,
в сладостной Аланье.
Турецкий bоу – и нет его желанней,
И нет минуты в жизни долгожданней –
За горстку долларов,
как зверь, её возьмёт.
Он будет скалить зубы, а потом
Опять звереть и наливаться силой.
В беспамятстве она простонет:
"Милый!" –
Забыв, что деньги за любовь платила,
Истерзанная дерзким языком.
Очнувшись, вздрогнет:
"Это не всерьёз!
Всё кончено. Я завтра улетаю.
А этот мальчик?..
Завтра с ним – другая...
Я это знаю, знаю, знаю, знаю...
Ну, а зимой пасти он будет коз.
А мне – в Москву.
Там снова хлябь и стынь.
Там снова офис, офисные лица.
И цифры, цифры, цифры вереницей,
И в пробках изнемогшая столица,
И многолюдство – как песок пустынь.
– 2 –
Но, как-то, накануне Рождества,
Она в свой джипик сядет и поедет
В тот городок, где мама и соседи,
Где в гости ездят на велосипеде
И пироги возводят к торжествам.
Вот мама, вот сестра, вот чудик-зять. Он денег не несёт, а только пишет.
И ничего мужчину не колышет,
Как только рифмы. Их-то он и слышит, На прочее, похоже, наплевать.
И, тем не менее,
ниспослан им сынок! Скажи на милость, экая потеха: Сестрица-клуня с мужем-неумехой. Но вьют гнездо,
как ласточка под стрехой:
Друг дружке чик-чирик, да чмок, да чмок.
И так они щебечут натощак.
Ну, что за счастье –
в нищете плодиться!
Тут выпадает повод насладиться:
"Вот деньги, – говорит она, –
сестрица,
Мы всё-таки родные, как-никак".
Та, доллары – их тыщи полторы –
За пазуху: "Да, как-никак, родные, Теперь – компьютер Васе...
Остальные –
Я видела, есть простыни льняные – Куплю – бельё заношено до дыр".
Но вот – Сочельник! Вечер.
Надо в храм;
"Ты тоже с нами?" – "Я останусь дома".
"Ты атеистка?" – "Я была знакома... Он свечки ставил каждому святому,
Но оказалось: сексопат и хам".
"А мы пойдём. Племянника тебе
На попеченье". И она осталась.
Мальчонка спит.
И вдруг, как что прорвалось:
В душе её зажглась такая жалость
К самой себе, к сложившейся судьбе.
Ко всем её потугам и прыжкам, Упорному стремлению казаться, Повелевать, владеть и огрызаться, Иметь мужчин, и всё же оставаться Неподконтрольной этим мужикам.
А за окном Рождественская ночь Племянник спит спокойно в колыбели. И столько света в этом нежном теле, И что ему морозы и метели...
Дитя уснуло. Всё иное – прочь.
И где-то, в невесомых небесах
Ему звезда сквозь тучи воссияет.
И Зло отступит и весь мир узнает,
Что есть Спасенье, что оно бывает
Не только в несбывающихся снах.
И сердце ей, как будто сжал в руке Могучий и неведомый владыка.
Пред ней ребёнок; рот полуоткрытый, И белокурый локон, как завитый,
И синий прочерк жилки на щеке.
Карьера, деньги...Можно всё отдать, Когда в исповедальное мгновенье Ребёнка спящего сердцебиенье
Ты ощутишь, как дар,
как вдохновенье,
Дарованную свыше благодать....
– 3 –
А утром, до того, как рассвело,
Она в свой джипик сядет и помчится.
Как будто кто-то ждёт её в столице
И есть к кому припасть
и приклониться...
Помчится. Но машину занесло.
Там гололёд, а поверху снежок.
Руль – в сторону заноса! Ногу с газа! Ну! Слушайся!.. Голубушка!.. Зараза!.. Я жить хочу!.... Она погибла сразу.
И вздувшийся пузырь не уберёг.
Кто скажет: где теперь её душа?
ВТОРОЕ МАРТА 1917 ГОДА
Моление пред Табынской
Софья Аполлоновна,
В силу молодости,
не задумывается ещё,
Что ей предстоит когда-то стать
Бабушкой,
В том числе и моей.
Сейчас ей просто не до того.
В саночках узеньких,
полость полуоткинув,
Поспешает она в Казанский собор.
И лошадка
– хрусть-хруп –
по Дворянскому по переулку.
По наледи мартовской –
кованые копыта –
Лёгонькой рысью...
– Пантелей!
Барыню не урони! Барыня в положении.
– Евстевственно, доктор!
– Софья Аполлоновна!
Ну, что вы торопитесь?
Не торопитесь!
Государь пока на Престоле.
И Собору –
Почти пять с половиною тысяч дней.
До гибели.
Ещё невообразимо долго!
Но этого пока не знает никто.
А вы такая неотразимая,
Вот и штабс-капитан
На углу Дворянского
и Петропавловской
Всё глядит вам вослед,
Пальцем в перчатке оглаживая
Подмороженный ус.
Храм...
– Пресвятая Заступница!
Всепетая Мати!
Тёмен Твой лик
И Младенец,
укрытый от поругания тьмою,
У Тебя на руках...
Бабушка вглядывается,
вглядывается во тьму:
– О, Табынская!
Свечи трепещут, отражаясь в стекле,
За которым тайнотворимое чудо,
За которым надежда,
За которым пожарища и смятенье,
Взвизги извергов,
Последние вздохи,
Всхлипы, хрипы.
Хлюпанье крови
в перерубленном горле –
И тишина,
Какая бывает, когда от жара пожарищ
Расплавляются колокола...
Но Государь пока на Престоле.
Но Собору ещё стоять и стоять...
– Бабушка, бабушка!
Молитва ваша будет услышана.
Но
Дочка, которую вы вскоре родите,
Умрёт во младенчестве.
И слава Богу!
Девочка-ангелочек никогда не узнает,
Никогда не узнает того,
Что предстоит изведать вам
И вашим выжившим детям.
Никогда, никогда...
Но, Государь пока на Престоле...
Но, Собор...
Чудотворная слушает,
Чудотворная слышит:
Людские моленья.
Просьбы, просьбицы,
Всяческий вздор,
Суету-маяту,
Сумбур, иносказания,
Недосказанное,
Притворное и непритворное
косноязычие,
Беды, людские невзгоды,
Стяжания,
Терзания и боренья,
Болезни, страх перед болью,
Неистовые желания,
И надежду
на избавление от желаний
И ненависть!
О! И ненависть тоже...
Лик Её всё темней и темней
От высказанной
и невысказываемой беды.
– О, Пресвятая, Пречистая!
О, Преблагая!
Печали мои утоли!
Утоли!
Утоли!
Сына Своего за меня умоли!
Спасителя нашего упроси, упроси:
Пусть даст нам согласия на Руси
Пусть даст, даст, даст!
А не то в глаз, в глаз, в глаз!
А не то в нюх, в нюх, в нюх!
А не то в пах, в пах, в пах!
Трах-тарарах!
И повешенные
на телеграфных столбах
Вдоль дорог.
Да и дух из них вон!
Изо всех!
– Но это так, к слову...
Что-то привиделось, померещилось,
Примстилось.
Видимо, продолжается токсикоз.
Государь-то ещё на Престоле!
И Собору стоять да стоять!
А бабушка-то просит о малом:
Чтобы дитя явилось на свет
В нужные сроки.
И выжило,
И жило долго и счастливо.
Долго и счастливо.
Всего лишь!
Ах, эти интеллигентные дамы
Предреволюционной поры!
Они уже знают слово emancipation.
Все, как одна, Сестры Милосердия: Щиплют корпию
И делают перевязки в госпиталях Обрубкам и ошмёткам
Германской войны, Совсем, как Государыня Императрица,
Которая также ещё на Престоле. Хотя, говорят, немка
И имеет сношения...
С кем только она их не имеет!
Так говорят.
И нет управы на дерзкие языки. Матерь Божия!
Матерь...
Вот, помолилась – и отлегло.
– Пантелей! Не гони!
Из-за Урала потянуло теплом.
Из-под копыт вспархивают воробьи.
Пантелей, сидя на облучке,
Забрунчал себе в бороду
Что-то о сахалинском бродяге.
А той порою
По телеграфным по проводам,
От телеграфиста к телеграфисту,
Как змея,
Переползает слово:
Отречениеотречениеотречение...
Отречение!
Но пока слово ползёт в Оренбург,
Государь всё ещё на престоле,
А собору стоять и стоять...
Бабушка едет из Собора домой.
И впереди у неё –
Пресвятая Владычица! –
Всё хорошо.
Как ей кажется, хорошо!
АВГУСТОВСКИЕ МУХИ 1991
Районный городок, районные заботы: Настойки ставить, да варить компоты, Да рвать обсеменившийся укроп,
Чтоб огурец в пропаренной кадушке – Пупырчатый, перчёный, хрусткий – душу Российскою зимой утешить мог.
Районный городок – районные забавы.
Здесь дамы выступают словно павы.
А у соседок не глаза – рентген
И телескоп, и микроскоп в придачу...
Пересудачат и переиначат –
Не скроешься, на всех не хватит стен.
А тут – ГКЧП! Подгадила столица!
По телевизору – сплошные лебедицы Одетта и Одиллия – беда!
Не то беда, что все полураздеты.
А то беда, что власти вроде нету,
И президент пропал не знай куда.
До огурцов ли тут? И тут ли до укропа!
Когда район стоит, считай, у гроба.
Чуть что не так – тебе несдобровать.
Кого поддерживать?
Кому молить моленье?
Тут не компот и даже не варенье!
Тут должность можно разом потерять.
Районный городок.
Районное начальство.
Все посерьёзнели.
Ни тени зубоскальства.
Тут не до смеха; танки – на Москву! ЗавОрг Трофимов с жёваной тетрадкой.
В ней всё прописано подробно,
по порядку:
– Товарищи! Долой печаль-тоску!
Всё возвращаем взад.
Не допускайте сходки!
Взять по контроль народ.
Отвлечь от водки!
Что думает товарищ военком?
Милиция, усильте наблюденье
За теми, кто пришёл из заключенья.
А военком как будто под хмельком.
Районный городок.
Но танков нет в районе.
У военкома пушки на погоне.
Он крут в плечах, осанист в животе.
Он рад бы вдарить и возглавить роту.
Да жаль: вчера он ездил на охоту
И нынче силы у него не те.
– А между тем, народ...
Его-то кто спросил? –
Газетчик Васькин губы распустил.
– Не забывайтесь, Васькин! Вы в бюро!
А с гласностью вы, Васькин, доигрались.
Вон, в телевизоре
все лебеди собрались И побеждает, как всегда, добро!
Районный городок. Бескровное начало. Бюро закончилось.
И слышно: зажужжала Мясная муха – первая пока.
За ней другие... Скоро все слетятся; Запахло падалью.
Ну, как тут не собраться,
Чтоб вместе всем подзакусить слегка.