Анатолий АВРУТИН ВЕЧНЫЙ ЗАКОН ПРИРОДЫ

Анатолий АВРУТИН ВЕЧНЫЙ ЗАКОН ПРИРОДЫ

Субъективные заметки

По давней своей привычке анализировать фразу и так и этак, выискивая не сразу слышащиеся, потаённые смыслы сказанного, уже почти четыре десятилетия не могу мысленно время от времени не возвращаться к давнему, принесшему некогда большую известность автору и вызвавшему немало споров стихотворению Станислава Куняева "Добро должно быть с кулаками...". Я вообще пристрастен к поэтическим оговоркам, к фразам, могущим нести совсем иной, к основной мысли автора отношения не имеющий, смысл. Поэт оговаривается невольно, чаще всего – не думая о двусмысленности сказанного, но именно в этом втором, не сразу слышимом, значении изречённого зачастую кроется нечто, способное рассказать об авторе куда больше безошибочно однозначных его творений.

Вот и впервые прочитав куняевское стихотворение, я невольно подумал: "А ведь автор прав не только в том смысле, в котором он произнёс фразу, имея в виду необходимость уметь давать отпор злу силой (кулаками), но и совсем в другом, о котором в то далёкое время и говорить не смели. Я говорю о "кулаках", самой трудолюбивой и самой пострадавшей от репрессий части русского крестьянства. Ведь, если вдуматься, добро действительно должно было быть именно у них, а не у экспроприировавшей его пьяни, тогда ни о каких голодоморах в стране и речи бы не было... Не уверен, что сам автор сознательно заложил в стихотворение потаённый смысл, но убеждён в другом – потаённое так же соответствует жизненной философии автора, как и лежащая на поверхности основная мысль, от которой, насколько мне известно, автор впоследствии вообще отказался... И даже написал стихи, в которых открещивался от старых "ошибок". Не снимая, правда, с себя ответственности за изречённое, что тоже немало говорит о личности автора:

Неграмотные формулы свои

Я помню. И тем горше сожаленье.

Что не одни лишь термины ввели

Меня тогда в такое заблужденье...

Убеждён, что масштабность произведения напрямую связана с масштабностью личности автора и создавать значительные вещи способен лишь литератор, сам являющийся человеком незаурядным...

Кстати, открестившись от своей знаменитой формулировки, С.Куняев, по всей видимости, ещё не раз возвращался к мысли о правильности своего поступка. Взять хотя бы строки из стихотворения "Вызываю огонь на себя...", датированного 1986 годом:

Плюнул. Выстоял. Дух закалил.

Затоптал адский пламень ногами.

Ну, маленько лицо опалил,

Словом, вышло добро с кулаками.

Одним словом, автор пришёл сам и привёл читателя к заключению о том, что добро должно быть сильным, а сила – доброй, причём и то и другое могут счастливо сочетаться...

Хорошо помню, как радовался я, тогда совсем ещё "зелёный" поэт, жадно проглатывавший всё лучшее, что появлялось в бившей ключом поэтической жизни страны, когда в центральном книжном магазине Минска мне удалось купить только что изданную книжку стихов Станислава Куняева с волевым прищуром цепких авторских глаз на обложке. Я тогда поставил её на полочку рядом со сборником ещё одного полюбившегося мне поэта – Владимира Соколова, чьё стихотворение "Паровик. Гудок его глухой...", написанное в далёком пятьдесят девятом, тотчас же выучил наизусть. И до сих пор отношу его к самым вершинным достижениям поэзии двадцатого века.

В то время "модные" шестидесятники собирали громадные аудитории, на поэтические вечера было не пробиться, сборники Евтушенко или Вознесенского спекулянты из-под полы продавали по десятикратной цене... И покупали, хотя сегодня, когда книжный "бум" давно прошёл, те же томики по дармовой цене валяются в букинистике – безжалостное время всё расставило на свои места. Куняев и тогда был популярен у истинных ценителей поэтического слова, хотя читать с завыванием собственные вирши никогда не умел. Да и по стихам уже тогда чувствовалось, что по взрывному авторскому темпераменту не усидеть ему на кочке "тихой лиричности", мало ему этого, тесно ему там. Как выразился критик Владимир Бондаренко, Куняев "осознанно шёл к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации". Зато сегодня куняевских книжек в букинистике, во всяком случае, минской, не встретишь – не сдают...

Хочу оговориться – моим единственным поэтическим кумиром никто из перечисленных поэтов никогда не был, как не был единственным кумиром и никто другой, включая гениальную плеяду поэтов Серебряного века, самого блистательного, самого романтического, на мой взгляд, периода в русской поэзии. Просто они входили в душу, чтобы остаться там уже навсегда, – Блок, Есенин, Ахматова, Волошин, Георгий Иванов, Пастернак, Цветаева, Ходасе- вич, Белый, Ман-дельштам, Бальмонт, Северянин, Хлебников, Елагин, Клычков... Советская поэзия, особенно комсомольская, прошла почти по касательной, хотя Заболоцкий, Мартынов, П.Васильев, Тарковский, Петровых, Самойлов, Жигулин, Слуцкий – в той степени, в какой их, вечно замалчиваемых и принижаемых, можно называть "советскими поэтами", – безусловно, оставили своим творчеством след в сердце. И дело, скорее всего, не только во взаимоотношениях общества и поэта. Бродского Отчизна, вроде бы, тоже не очень жаловала, а не трогают меня его филигранные выверты, не чувствую я за ними какой-то истинной боли, которая, вонзаясь строчками в плоть, и твою душу кричать заставляет...

Читая практически всех, кого в то далёкое время можно было прочесть, и с ужасом понимая, что из громаднейшего количества "признанных" и "титулованных" врачевать душу, за исключением разве что позднего Твардов- ского да ранней Ахмадулиной, совершенно некем, я буквально проглотил с огромным трудом добытые сборнички Николая Рубцова, Алексея Прасолова, тех же Владимира Соколова, Юрия Кузнецова и Станислава Куняева. В них не было поэтического официоза, словесной трескотни и полнейшего душевного равнодушия – этих трех главнейших составляющих тогдашней "официальной" советской поэзии. Отклонявшимся от генерального курса высочайшее признание никак не грозило... Впрочем, я, кажется, отвлёкся...

Феномен Куняева-поэта, на мой взгляд, состоит в том, что задолго до вселенской "переоценки ценностей", уничтожившей не только великую страну, но и понятия чести, достоинства, порядочности, человеколюбия, он, едва ли не первым в отечественной литературе, произвёл собственную переоценку, увидев главное не в планетар- ном размахе братания всего безнационального, надличностного, а в умении любить, ценить и спасать в первую очередь своё, родное, тот крохотный уголок, что издавна в народе зовётся "малой Родиной". Причём сделал это звучно, почти декларативно, не побоявшись прослыть "узким" в своих представлениях и интересах:

Эти кручи и эти поля,

и грачей сумасшедшая стая,

и дорога... Ну, словом, земля

не какая-нибудь, а родная.

Неожиданно сузился мир,

так внезапно, что я растерялся.

Неожиданно сузился мир,

а недавно ещё расширялся.

Одновременно с этим к поэту пришло понимание единства родного народа, некогда разделённого революцией и Гражданской войной на две, казалось бы, навеки несовместимые части, почти в равной мере обречённые на страдания. Вспомним, что красные бойцы, поднимаясь в атаку, пели: "Смело мы в бой пойдём за власть Советов! И как один умрём в борьбе за это!.."

А белые, идя в ответную атаку, выхаркивали из глоток: "Мы смело в бой пойдём за Русь святую! И как один умрём за дорогую!.."

Чего здесь больше – готовности беззаветно умереть за Родину или различий между "властью Советов" и "Русью святой"? Полагаю, ответ однозначен, да и второе понятие несравненно объёмнее первого...

По своей всегдашней манере трудно и долго, но непременно доходить до истины, С.Куняев и тут приходит к пониманию первопричин трагедии, до самых устоев потрясшей Россию:

Всё начиналось с детей Николая.

Что бормотали они, умирая

В смрадном подвале?

Всё те же слова,

Что и несчастные дети Арбата...

Что нам считаться,

судьба виновата,

Не за что, а воздаётся сполна...

Хотя, будем откровенны, и он немало пометался в поисках опоры для рушащегося, как всем тогда казалось, русского мира:

От объятий всемирного банка,

Что простёрлись до наших широт,

Упаси нас ЦК и Лубянка,

А иначе никто не спасёт...

Потребовалось время, чтобы поэт осознал – истину и спасение следует искать совсем в других местах...

В контексте сказанного совершенно понятно, почему нынешний С.Куняев так любит повторять пророческие слова Константина Леонтьева о том, что "мировое не значит космополитическое, т.е. ко всему равнодушное и презрительное. Истинно мировое есть прежде всего своё собственное, для себя созданное, для себя учреждённое, для себя ревниво хранимое и развиваемое, а когда чаша народного творчества и хранения переполнится тем именно напитком, которого нет у других народов... тогда кто удержит этот драгоценный напиток в краях национального сосуда? Он польётся сам через эти края национализма, и все чужие люди будут утолять им жажду свою"...

В поэзии невообразимо огромную роль играет интонация, с которой поэт речёт то, что бередит душу. Поэтов всех эпох тревожила тема разрушения природы человеком. Но одно дело у Евтушенко: "Нерпы, нерпы. Мы вас любим, Но дубинами вас лупим, Ибо требует страна. Поступаем очень круто, потому, что вы – валюта, А ва- люта нам нужна...", – где позёрства и самолюбования куда больше, чем истинной боли, а совсем другое – у Куняева:

Законы охотничьей жажды

Жестоки, а значит, не жаль,

Что в алые нежные жабры

Вонзилась колючая сталь...

...............................................

Под рокот реки засыпая,

Увижу опять наяву,

Как блещет форель золотая,

Как бьётся, кровавя траву.

Тут нет созерцания природы, а есть, выражаясь словами того же Владимира Бондаренко, "взаимодействие" с ней – резко, жестоко, на равных.

О Станиславе Куняеве редко говорят безразличным тоном. Для одних он – кумир, патриот, олицетворение истинно русского человека, единственно осознавшего свою роль на этой планете и упорно торящего одному ему известный путь к спасению – себя, державы, нации... Для других – одиозная личность, почти шовинист, антисемит, огулом отвергающий всё, что представляется ему чуждым русскому духу. Будем откровенны – поэт сам дал и продолжает давать немало пищи для рассуждений и тем и другим, цитатами из его интервью частенько размахивают обе стороны. Но это цитаты, с помощью которых вообще можно доказать всё, что угодно, даже Библию обернуть против Бога. Вырвите у Пушкина строку "души прекрасные порывы" и смело можете утверждать, что поэт эти самые "прекрасные порывы" действительно призывает... душить... Со стихами обращаться вольно несравненно сложнее – словесный материал так устроен, что начинает упорно сопротивляться, когда его суть выворачивают наизнанку.

Русский национализм, на подсознательном уровне всегда присутствовавший в Куняеве – даже в суперинтернациональные советские времена, а если говорить точнее и правильнее – корневая связь с русским народом, его болями и печалями, похоже, была единственной спасительной ниточкой, благодаря которой он сумел сберечь себя для литературы в ту пору, когда с горечью записал в дневнике: "Рубцов похоронен, Передреев пьёт и разрушается... Соколов слишком устал от своей жизни..." (1974):

Реставрировать церкви не надо:

Пусть стоят, как свидетели дней,

Как вместилища тары и смрада

В наготе и разрухе своей...

Всё равно

на просторах раздольных

Ни единый из нас не поймет,

Что за песню

в пустых колокольнях

Русский ветер угрюмо поёт...

Написав эти строки, певец "русского ветра" безусловно понимал, что вступает на стезю, которую некогда начал торить великий Александр Блок строками: "Мы дети страшных лет России". Недаром С.Куняев взял именно эти слова в качестве эпиграфа к одному из своих самых сильных стихотворений:

В бору шумит весенний ветр,

Его дыханье всё влажнее...

Мы – тоже дети страшных лет,

И неизвестно, чьи страшнее.

Убеждён, что только терзания за искорёженную судьбу своего народа позволили Куняеву начать задавать не всегда приятные, а чаще – совсем неприятные вопросы представителям народов иных:

Когда-то племя бросило отчизну,

Её пустыни, реки и холмы,

Чтобы о ней веками

править тризну,

О ней глядеть несбыточные сны...

И нас без вас, и вас без нас убудет,

Но, отвергая всех сомнений рать,

Я так скажу: что быть должно –

Да будет!

Вам есть, где жить,

А нам – где умирать...

В этих строчках, вызвавших немало наскоков и со стороны тогдашней партверхушки, и, разумеется, со стороны либералов, не только боль за свою разрушающуюся страну, но и удивительная, не услышанная тогда, взвешенность каждого слова, боязнь несправедливо задеть, обидеть. Чего только стоят слова: "И нас без вас, и вас без нас убудет". Убудет, понимаете? Это вам не "чемодан, вокзал, Израиль", выкрикивавшееся на площадях фанатичными молодчиками.

А разве не об открытости русского мира, не о праве каждого входить в этот мир свидетельствуют следующие куняевские строки:

Даль составил

российский словарь,

Мейерхольд изложил "Ревизора",

Надо было понять эту даль,

Эту тайную силу простора...

Сколько всяких великих идей

Возросло на просторах России,

Сколько всяких великих людей

Объясняли нам, кто мы такие...

А вспомним другие куняевские слова: "Мы настолько великий народ, что расистски-кровного единообразия у нас быть не могло"? Или уже в стихах, где истинному поэту оказаться неискренним вдвойне трудно: "Россия – ты смешанный лес..."

И как апофеоз куневской гражданской позиции: "...Где все мы одинаково равны пред ликом Данта и строфой Гомера".

Чтобы покончить с этой малоприятной, но упорно раздуваемой темой, вспомним строки из нашумевшего стихотворения другого автора, живущего сейчас в Германии полунемца-полуеврея Вадима Ковды, не без оснований считающего себя русским поэтом: "Еврей, прости антисемита – он иногда бывает прав..."

Мы познакомились в декабре 2006 года, когда Станислав Юрьевич вместе с несколькими коллегами приехал на съезд Союза писателей Беларуси, первым секретарем которого я тогда был. По долгу службы мне пришлось встречать на вокзале наиболее важных гостей, и это был едва ли не единственный случай в моей не слишком долгой служебной карьере на этом посту, когда личное устремление совпало с должностными обязанностями.

Из вагона навстречу мне шагнул энергичный коренастый человек с приветливым лицом, но заметно настороженным взглядом глубоко посаженных глаз, один из которых был заметно залит нездоровой краснотой.

– Что это у Куняева с глазом? – спросил я у одного из московских писателей, приехавшего, правда, из-за неких разногласий среди членов московской делегации в другом вагоне.

– Да подрался на даче с каким-то подростком, добро сеял... А кулаки посильнее у противника оказались, – гость недобро осклабился, и мне почему-то расхотелось продолжать с ним разговор.

...У меня долго не шла из головы история с описанной дракой. Всё же поэту было уже за семьдесят, когда он не побоялся схлестнуться с негодяем, посмевшим поднять руку на человека, который старше его на добрых полстолетия. Схватился, совсем как в описываемых им в своих книгах драках с писателем Василием Аксёновым или циркачом Игорем Кио. Но там было перехлестнувшее через край – и пусть даже через правила приличия – стремление во что бы то ни стало доказать коллегам по творческому цеху свою правоту в жизненно важных для него вопросах. Да и по возрасту они были почти ровней, а тут... Невольно подумалось – а кто ещё из столь звучно декларирующих свою вечную преданность неким идеалам пиитов будет в столь почтенном возрасте отстаивать свои убеждения таким образом? Великий математик Пифагор, в молодости – знаменитый кулачный боец, да, вышел драться и даже погиб в этой схватке, когда враги напали на его родной город. Так то в древности... А сколько у нас стихотворцев, которые в недавнем прошлом получали награды за то, что были "трубачами товарища Комсомола", а сегодня поют совсем иные песни, лишь бы оставаться наверху! И снова вспомнились куняевские слова: "Плохие писатели пишут книги только для читателей, они их лепят, как блины, и получается наша модная детективная и прочая литература, которую читают в метро. Это виртуальная реальность. А в настоящей литературе герои растворяются в действительности, как сахар в воде. Разве Гоголь писал "Мёртвые души" для того, чтобы разоблачить крепостничество? Он писал эту книгу, чтобы понять природу человека и понять Россию. И он открыл для себя русского человека в себе самом. Это и есть настоящее творчество..." И в другом месте – о вечно мучающей интеллигенцию проблеме взаимоотношений художника и власти: ""Слово о законе и благодати" митрополита Иллариона, написанное в 1050 году, это уже чистое поучение власти, это властный голос поэта... который поучает и говорит, что нужно делать, как жить, как строить отношения с Богом и с народом... Власть слушала, слушала. При наших дворах эта традиция была развита гораздо сильней, чем в Западной Европе. Там... художник скорее обслуживал власть, там литература имела скорее развлекательную роль... А уж когда оформилась имперская Россия, в 18 веке, традиция взаимодействия этих двух сил – власть и художник – получает полный расцвет. Петр приблизил Феофана Прокоповича, Кантемир был при дворе, все наши одописцы не просто писали оды, а в них содержались поучения монархам: "истину царям с улыбкой говорить"... Великая русская поэзия начала складываться в 10 веке параллельно с укреплением власти. Одно было неразрывно с другим. Укрепление власти вдохновляло художника, намечало перспективу жизни...

В 19 веке император приглашал поэта и говорил с ним часами. Где это вы видели в развитой Европе? Когда Пушкин вышел от Николая Первого, царь сказал: "Я сегодня говорил с умнейшим человеком России". Этого в истории Европы быть не могло... вспомним Тютчева, он имел громадное влияние на власть, несмотря на свой невеликий общественный статус. Его стихи, публицистика, статьи – всё это при дворе читалось и изучалось. Он влиял на Горчакова, он влиял на Александра Второго Освободителя своим глубоким пониманием религиозно-эстетического призвания России. Немалую роль при дворе играл поэт Алексей Константинович Толстой, друг царя. Фёдор Михайлович Достоевский через Победоносцева влиял на ум Александра Второго и Александра Третьего.

А уже в нашем XX веке юношу Есенина приглашают ко двору, чтобы он почитал стихи императрице и её окружению. Разве можно себе представить, чтобы кайзер Вильгельм пригласил какого-нибудь поэта к себе, или Франц Иосиф? Вот такая особая традиция отношений художника и власти – это чисто русский феномен..

А вспомните звонки Сталина Булгакову, Пастернаку... Приглашения в Кремль в тридцатые годы были постоянными... Сталин понимал, что без работы "инженеров человеческих душ" всякая власть бессильна... Посмотрите, что писал Даниил Андреев во Владимирской тюрьме в пятидесятом году, обращаясь к обобщенному образу вождя в русской истории: "Лучше он, чем смерть народа, лучше он. Но темна его природа, лют закон. Жестока его природа, лют закон, Но не он – так смерть народа. Значит – он".

И сейчас история снова задаёт этот вопрос: будем ли мы жить как великая держава или нет. Эти веянья медленно доходят до народного сознания и до власти, но все же их дуновение уже чувствуется..."

Впрочем, это сказано в прозе. В стихах же Куняев с горечью говорит:

История, ты вся – любовь,

И мужество, и святотатство.

Как щедро насыщала кровь

Свободу, равенство и братство!

Под кровом хижин и дворцов

Ты будущую жизнь творила

И собственных своих творцов

В грязи и славе утопила.

Нетрудно догадаться, чего на долю творцов выпало больше – славы или грязи...

Он удивительно похож на собственные стихи – захлебываясь воздухом далеко не всегда ласковой Отчизны, не утомляется видеть её красоту даже в сумраке времён, народ и Родину не щадящих, не утомляется драться за чистоту её просторов, хотя прекрасно осознаёт, чем лично для всё это может отозваться:

Милый мой, попрощаемся, что ль.

И, предчувствуя скорую вьюгу,

Сдержим в сердце взаимную боль,

Пожелаем удачи друг другу...

Даже рябчик и тот, ошалев

От простора, что ветер очистил,

Ослеплённый, летит меж дерев

И, конечно же, прямо на выстрел.

Или почти о том же в другом стихотворении:

Вечный закон природы

Знают земные дети –

Рвёшься в родные воды –

Значит, в родные сети...

Станислав Куняев... Поэт... Гражданин. Человек, некогда сумевший услышать угрюмую песню русского ветра, который и поныне, не щадя живота своего (и глаз своих) доказывает, что добро должно уметь себя защищать. Хотя с каждым годом делать это становится всё труднее.