Павел РЫКОВ КОЛОДЕЦ
Павел РЫКОВ КОЛОДЕЦ
« * *
У эпохи обманчивый профиль.
Но не станем поспешно судить,
Даже если за хлебные крохи Полагается кровью платить.
Кто сказал, что цена неподъёмна? Разве медь не равна серебру! Меднозвонны сосновые брёвна
На сибирском, калёном ветру.
И с улыбкой – никак не иначе, – Покоряясь хуле и вражде,
Я молился, взыскуя и плача,
На медальные лики вождей.
На такие не русские лица...
Их глаза с вожделеньем глядят,
Как тебя, Православья столица, Откуют, отсерпят, отзвездят...
Веру предков предав и покинув, Рукотворным внимая богам,
Стражду я, будто в древности Иов,
На терзанья Нечистому дан.
РОССИЙСКАЯ ОСЕНЬ.
1990 год
Уличитель хрипатый,
плеватель и тыкатель пальцем!
На морозце осеннем
так славно в кюветную слизь
Эту глупую бабу
в озямчике старом в заплатцах Подтолкнуть, чтоб упала,
и слушать надсаженный визг.
И стоять избоченясь
и зубы оскаливши волчьи,
Отрыгнувши винцом и капусткой,
да мясом в соку,
Говорить мимохожим, что вот она –
стерва – воочью!
Поскользнулась сама,
а теперь нагоняет тоску.
Да она обезумела,
меры, как видно, не знала.
И пути ей не ведомы.
Что с неё, пробляди, взять!
Ей туда и дорога!
А баба та старая встала.
Утерлася платком.
Ей шагать, да шагать, да шагать.
РАЗГОВОР СО ВСТРЕЧНЫМ
– Куда дорога, брат?
– А в никуда.
– Как в никуда? Ополоумел, что ли! Там мост стоял...
– Теперь бежит вода.
А дальше сплошь непаханое поле.
– Но Божий храм? Но старое село? Иконы намелённые... А школа?
– Упразднена. Детей не наросло.
– Рожать тут бабы разучились, что ли? – А где ты видел баб? Где мужики,
Что до подола бабьего охочи?
Ты помнишь: раньше – поле, огоньки, А ныне непроглядны стали ночи.
Ах, милый, милый! Русское село Сдано на откуп ветру да бурьяну.
Вот почему детей не наросло,
Вот почему в угаре полупьяном, Куражась, кочевряжась да бранясь, Всё прогуляли, всё пустили дымом... На грейдере под ветром стынет грязь.
– Как жить, скажи?!
Как жить в краю родимом?
Ответ искать? Но как его найти,
Когда тут ни проехать ни пройти!
СВАДЬБА
Там старухи таперича ладят лад.
Школа – и та невпопад и не к месту,
Потому что сегодня какой-то гад
Распоследнюю в этой деревне невесту
Тырит в город – и на какой-такой ляд?
В общежитие, в гнусный торговый ряд,
В потаскухи окраинные, на погляд,
На продажу, в утеху слюнявому бесу –
Так старухи меж собою твердят.
Так они перешёптываются и гундят,
Так они варят варево
шибко густого замеса.
И никто не дурачится: "тили-тесто",
Пальцем тыча в невестин наряд,
В этом доме
со стеною саманной, облезлой.
Но подсвиночка колют,
палят и свежуют,
И студень на стол подадут.
И сипатый Петрович –
поклонник колхозного строя,
В оглавленье стола
со стаканчиком стоя,
Скажет тост, и невесту жених поцелует.
И приворотное зелье
старухам в стаканы нальют,
И они хлобыстнут.
А потом запоют-заколдуют
И сорвут себе сердце.
До самой, до поздней звезды
Будут песни водить,
беззубые рты разевая.
И умолкнет жених,
и зальётся слезой молодая От невозможности счастья и
от предчувствия скорой беды.
Так уходит бесследно
неперспективная Русь
По баракам задристанным,
бардакам, буеракам. Кто вернётся?
Кто в мыслях промолвит: "Вернусь"? И тотчас же забудет
в угоду заученным вракам.
А старухи поют.
А старухи поют и поют, Словно в доме покойника
нищим кутью подают.
« * *
Дурка, поломойка, замарашка,
В придорожном, дрянненьком кафе Пред тобою на груди рубашку
Рвёт заезжий, крепко подшофе.
Нараспах: о жизни и о всяком,
О достатке, что ему не впрок.
И на пальце, в кулачище сжатом, Перстень, как в яичнице желток.
Где-то он властитель, и в могилу
Без лопаты может закопать.
А не без слабинки... Замутило –
Хоть немного душу опростать.
А она? Зачем ему такая!
Ей ли, глупой, рассуждать о ком...
На столе, уже совсем пустая,
Фляжка с иноземным ярлыком.
Так он завершает день прожитый.
За дверями дождь трамбует двор.
И везёт его домой на джипе Персональный сторож и шофёр.
Завтра он её не вспомнит вовсе. Помнить дуру – этакая блажь –
Если снова завертелись оси Механизма купли и продаж.
А она для пола воду греет, Отскребает по сортирам грязь
И, вздохнув по-бабьи, пожалеет Жизнь его, что так не задалась.
КОЛОДЕЦ
Когда последний дом осиротел,
Набат умолк, а кровь устала литься, Хан слез с коня. Он сильно захотел Хлебнуть глоток колодезной водицы.
Хан, косолапя, к срубу подошёл
И вниз взглянул. А там во тьме глубокой
Блеснуло отражение: орёл
В небесной сини воспарил высоко.
– То добрый знак, –
довольно хмыкнул хан, –
Я победил урусского батыра!
Мой грозный бог – его я видел сам –
Он мне вручает половину мира.
А скоро целый мир передо мной
В покорнейшем поклоне затрепещет!
И хан опять склонился над водой,
Над отраженьем, что в колодце блещет.
И вновь просил он знак небесный дать У своего воинственного бога,
Что вечно будет Русью обладать, Такой обильной и такой убогой.
Что эти перелески и поля,
Что эти избы, церковки с крестами,
Что эта благолепная земля,
Как девка с разведёнными ногами,
Под ним лежит, навеки покорясь, Кусая губы, задыхаясь смрадом.
А рядом убиенный ханом князь
Косит на них остекленелым взглядом.
Хан к отраженью с жадностью приник, Но вдруг обмяк, и навзничь повалился, И закричал. И дикий этот крик,
Как ворон, заполошно к небу взвился.
И конь заржал, и налетела мгла,
И молния вполнеба заблистала,
И ветер по развалинам села
Пронёсся в одеянье дымно-алом.
Сбежалась стража хана поднимать.
Он был как мел. Пот выступил обильно. – Седлать! – он захрипел. –
Коней седлать! Мы возвращаемся
к холмам своим ковыльным.
– Скажи, Великий: или быть беде? Поведай нам, с тобою что случилось?
– В той колдовской, колодезной воде Моё лицо никак не отразилось!
Я видел неба войлок голубой,
Я видел птиц
в томительном стремленье,
Я даже звёзды видел над собой!
Но своего не видел отраженья.
Я видел то село, что я спалил,
Вновь многолюдно, счастливо, богато...
Но своего лица не находил
В том отраженье, навсегда проклятом.
Я видел, как, склоняясь над водой, Урусская красавица хохочет!
Но лишь трисветлый, мудрый облик мой
Вода в колодце отражать не хочет.
Я видел, как созвездия кружат.
Я видел, как столетия минуют.
Я видел Русь... Она опять жива!
И никогда её не завоюют.
И хан умчал в свою златую степь,
Где чётками размечены мгновенья...
А вслед рыдал в овраге коростель
И догорало русское селенье.