Начальник космоса / Общество и наука / Спецпроект

Начальник космоса / Общество и наука / Спецпроект

Начальник космоса

Общество и наука Спецпроект

Анатолий Киселев — о том, как уступил место Руцкому и угодил в почтовый ящик, как японцы помогли заводу Хруничева заработать первый миллион, а американцы с легкой руки Немцова едва не выкупили наше секретное предприятие, за что Ельцин грозил кулаком Чубайсу, а также история про то, почему затопили станцию «Мир»

 

Судьбу нашего героя вершили хрущевские реформы, когда практически все авиационное производство пустили под нож, сделав ставку на ракеты. Мечтавшему посвятить свою жизнь самолетам Анатолию Киселеву пришлось нацелиться на космос. Проработав почти полвека на предприятии, носящем имя Михаила Хруничева, он не только руководил созданием орбитальных станций «Салют», «Мир», МКС, участвовал в разработке и пусках ракет-носителей «Протон» и «Ангара», но и сумел отстоять космическую отрасль в лихие 90-е…

— Анатолий Иванович, космос — это ваша детская мечта?

— Можно сказать и так, хотя со школьных лет я мечтал все-таки об авиации. Я родился и вырос на Смоленском бульваре. В войну уехали семьей в Среднюю Азию, а в 1944 году вернулись, поселившись на Кастанаевской улице в Филях, в деревянном бараке. Мои родители были из деревни. Отец всю жизнь проработал водителем грузовика, мать — буфетчицей. В школу я пошел практически случайно. Как сейчас помню, 1 сентября утром все старшие ребята стали собираться около барака. Кто-то спросил меня: «А ты почему не идешь в школу? Пошли с нами!» Я и пошел — без портфеля, тетрадок и ручек. Меня поставили в конец линейки, последним, где была табличка «1А». Пришли в класс, учительница стала зачитывать фамилии по журналу, а потом спросила, кого пропустила. Я встал и назвал фамилию и имя. Она записала их в журнал, так начался мой первый в жизни урок. Учительницу звали Нина Александровна Олсуфьева.

Вечером родители пришли домой и я им рассказал, что теперь хожу в школу. Они отреагировали спокойно: дали мне денег, чтобы я самолично купил себе тетрадки, ручки, карандаши. Так началась моя школьная жизнь. Учился нормально, старательно, хотя и не был отличником. Еще всей душой любил спорт. С 8-го класса всерьез занялся волейболом.

Мне уже в школе нравилась авиация, и после 10-го класса я пошел сдавать экзамены в самолетостроительный техникум, но не поступил: на математике помогал соседу, за что меня выгнали из аудитории. Унывать не стал и поступил в техническое училище при филевском заводе № 23, который тогда именовался почтовым ящиком № 22. Чем занимается предприятие, я толком не знал.

После училища меня распределили электромонтажником 3-го разряда в цех № 7 окончательной сборки самолетов. Но я хотел учиться дальше и отправился на подготовительные курсы в Московский авиационно-технологический институт, где, кстати, познакомился со своей будущей супругой Татьяной Сорокиной. Вместе с ней поступили в институт. Только она пошла на дневное, а я на вечернее отделение, потому что иначе учиться не позволяла работа.

Второкурсником меня перевели на должность инженера-технолога. В мои обязанности входил монтаж топливных баков в крыльях самолетов М-4 и 3М. На работу ездил в подмосковный Жуковский, где дорабатывали и испытывали новые самолеты на аэродроме Летно-исследовательского института. Там я впервые увидел знаменитого авиаконструктора Владимира Михайловича Мясищева. Подтянутый, стройный, спокойный, одет всегда с иголочки. Иногда он приходил в генеральском мундире, который ему очень шел. В то время я и подумать не мог, что пройдет 20 лет, я стану директором завода имени Хруничева и он позвонит мне по «кремлевке» и попросит изготовить стапели для своего нового самолета…

— Прежде чем судьба вас свела, в ракетной отрасли произошло немало событий.

— Да, и прежде всего это события 1960 года, судьбоносные для всей ракетно-космической отрасли. В ходе хрущевских реформ мясищевское ОКБ-23 передали в подчинение генеральному конструктору Владимиру Николаевичу Челомею. Нашему заводу предписали свернуть авиационное производство и перепрофилировали на ракетную тематику. Трудно сейчас даже представить себе, в каком состоянии находились конструкторы, инженеры, рабочие, которые в один миг из авиаторов превратились в ракетчиков. Но наше мнение никто не спрашивал, партия сказала: надо.

Мне предстояло разрабатывать технологию монтажа двигателей на ракетах УР-100, легендарной «сотке», родоначальнице целого поколения боевых ракет. По долгу службы я изучил конструкцию ракетных двигателей, тогда совершенно секретную. Не поверите, но это знание однажды помогло мне на экзамене в институте: попался билет «Поршневые двигатели». Знал я этот вопрос неважно и предложил преподавателю поговорить лучше о перспективных ракетных двигателях, он согласился. Я взял чистый лист бумаги, начертил контур двигателя, его основные агрегаты, камеру сгорания, прочие элементы и начал объяснять происходящие процессы. Преподаватель задал несколько вопросов, взял зачетку, поставил «отлично» и хотел взять листок себе. Я его опередил и на глазах у него порвал лист на мелкие кусочки. Все-таки информация была секретной.

К окончанию института я был руководителем дипломных работ моих друзей, которые учились на дневных отделениях. Тогда же, в 1964 году, я в статусе начальника лаборатории испытаний систем управления ракет впервые оказался на космодроме Байконур, который запомнился мне прежде всего одуряющей жарой. В тени 50 градусов, бытовые условия никакие, спать приходилось, завернувшись в мокрую простыню. В комнатах жили по четыре человека. Но мы были молоды и в такое пекло ухитрялись еще ездить на казалинские озера ловить сазанов.

Спустя два года комплекс с ракетой УР-100 приняли на вооружение, хотя к постановке на боевое дежурство приступили раньше. Меня назначили техническим руководителем от завода-изготовителя при постановке на боевое дежурство первого полка Ракетных войск стратегического назначения. Это под Читой. Потом были Красноярск, Пермь, Бологое, Кострома, Саратов, Хмельницкий, Козельск…

Установка стратегической ракеты на боевое дежурство — весьма сложная и ответственная операция. Ничего подобного в военных частях до этого не происходило. Все операции — от установки ракеты до закрытия шахты — контролировались представителями промышленности. Учитывая секретность работ, вся связь с Москвой или другими городами осуществлялась по единственному аппарату ВЧ — связи командира дивизии. В Москве у нас у аппарата ВЧ круглосуточно находился дежурный. Можно себе представить нагрузку при постановке на боевое дежурство сразу нескольких полков в различных уголках Союза… Каждая стратегическая ракета с ядерной головной частью была направлена на определенную цель. При этом окончанием работ считался ввод полетного задания с командного пункта дивизии. За пультом сидели молодые офицеры, можно представить себе их эмоциональное состояние. Особенно острой в то время, как, впрочем, и теперь, была опасность несанкционированного пуска. Случись что, это привело бы к началу термоядерной войны…

Вспоминаю такой случай. При одном из учебно-боевых пусков УР-100 вторая ступень ракеты не отделилась от первой, и изделие упало в тайге. На боевых ракетах нет телеметрии. Многие сразу же поспешили сказать, что всему виной пироболты разделения между ступенями и, возможно, на «борт» поставили учебные, то есть технологические пироболты. Мы на заводе проследили, где находятся пироболты, поставленные смежниками. Оказалось, все на месте. Я обратился к главнокомандующему РВСН Толубко с просьбой организовать поиск в тайге. Время идет, а найти не могут. Снова встречаюсь с Толубко и прошу его в качестве поощрения для солдат обещать им дополнительный отпуск, если найдут УР-100. И нашли! Все пироболты оказались на месте. Привезли их в Москву, проверили на стенде, и все штатно сработали. В чем же причина? Проверили замеры при определенных параметрах батарей, и выяснилось, что вместо необходимых 24 вольт на пироболты поступало только 12—14 вольт. А это все ракеты, стоящие на боевом дежурстве…

В те годы я познакомился с первым советским ракетно-космическим министром Сергеем Александровичем Афанасьевым. Как-то мы с ним летели в Москву после разбора ЧП с нашей ракетой в одной из дивизий. В Шереметьево я из самолета пошел с чемоданчиком на выход. Вдруг остановилась «Чайка», и Афанасьев спросил: «У вас что, нет машины?» «Нет», — говорю. «Странно. Челомей сказал мне, что у всех есть транспорт. Садитесь…» При таких обстоятельствах я впервые получил возможность поговорить с Сергеем Александровичем, который сыграл в моей жизни определяющую роль. В машине он много расспрашивал о работе, семье.

При всей своей простоте, доступности, человечности Афанасьев был очень требовательным, жестким, терпеть не мог вранья. Его любимые выражения — «Нос ниже опусти», «Не я, а мы», «На Бога надейся, а сам работай, работай и работай». Как-то произошли аварии трех «Протонов» подряд из-за двигателей второй ступени, причем потеряли три спутника телевидения на Восточную Сибирь. Остался один аппарат. На очередной пуск мы летели на Байконур вместе с Афанасьевым. И тут он меня спрашивает: «А ты теплое белье взял?» Я говорю: «А зачем? На Байконуре плюс тридцать тепла». — «Зря. Можем с Байконура пешком пойти на Колыму». К счастью, пуск прошел нормально.

— Как происходил ваш рост по служебной лестнице?

— 19 февраля 1968 года меня, 29-летнего, назначили заместителем директора завода по эксплуатации. Такое довольно странное название должности придумали из-за секретности. На самом деле я отвечал за подготовку к испытаниям новых типов боевых изделий и тяжелой ракеты «Протон», руководил деятельностью по подготовке к пуску первой орбитальной станции «Салют». Мы работали вместе с королевской фирмой, с одним из ее руководителей Юрием Павловичем Семеновым. 19 апреля 1971 года ракета «Протон» вывела на орбиту первую в мире орбитальную станцию «Салют», полет которой продолжался 175 суток. В Государственной комиссии долго обсуждали, как назвать станцию. Перед вывозом носителя на старт мы вместе с ведущим конструктором Владимиром Палло ночью вызвали маляра и сказали: «Пиши на борту — «Заря». Утром члены Госкомиссии пришли в монтажно-испытательный корпус, посмотрели и одобрили. Однако когда станция уже находилась на орбите, кто-то вспомнил, что первый китайский спутник тоже назывался «Зарей», так что на послепусковом заседании Госкомиссия передала в ТАСС другое имя — «Салют».

23 апреля к станции запустили пилотируемый корабль «Союз-10» с космонавтами Шаталовым, Елисеевым и Рукавишниковым, однако перейти в станцию экипажу не удалось из-за проблем со стыковочным механизмом. Второй экипаж стартовал 6 июня 1972 года на корабле «Союз-11». На этот раз космонавты Добровольский, Волков и Пацаев перешли на станцию, отработали 22 дня. Но по возвращении на Землю экипаж погиб из-за разгерметизации спускаемого аппарата. Для каждого из нас это стало личной трагедией. Все мы тяжело переживали гибель космонавтов. Перед полетом они побывали в Филях, провели тренировку на макете. Консультировались со многими специалистами. В ночь их гибели я был в Центре управления полетами. Помню, в комнате Государственной комиссии долго решали, кто поедет сообщать родственникам…

В те годы «Салют» был главной темой Министерства общего машиностроения. Неудивительно, что на Контрольно-испытательную станцию при подготовке к запуску ежедневно приезжали заместители министра, начальники главков. Им о состоянии работ докладывали мы с Юрием Семеновым и Владимиром Палло. Меня, видимо, заметили и в 1972 году пригласили на должность заместителя начальника 1-го Главного управления по производству. Я сдуру и согласился. Не хотел идти, но на меня, можно сказать, надавили, так что пришлось согласиться. Это была чаще всего бумажная работа — очень непривычная для меня. Она мне, мягко говоря, не пришлась по душе, ведь я привык к производству, испытаниям, технике. И хотя с начальником управления Петром Александровичем Сысоевым у меня сложились теплые, доверительные отношения, желания работать в министерстве не было. Сами посудите, меня назначили в начале февраля, предстояли балансовые отчеты всех предприятий. Пришлось каждый день чуть ли не до полуночи изучать финансовые бумаги. Через месяц после назначения я решил уйти из министерства, и только случай предотвратил этот рискованный шаг. Помню: иду по коридору к министру Афанасьеву просить о своем уходе из ведомства. На мое счастье мне встретился начальник отдела в техническом управлении Савин. Мы с ним были хорошо знакомы, я ему рассказал, зачем иду к министру. Он посоветовал этого не делать и произнес мудрые слова: «Сначала покажи всем, что умеешь работать, а потом уже можешь просить об уходе». И оказался прав. Я многому научился в министерстве. Я же там был заместителем по производству практически всех ракет, курировал все крупнейшие ракетные заводы, включая производства ракет для подводных лодок в Миассе, Красноярске, Днепропетровске, где, кстати, Леонид Данилович Кучма был заместителем главного конструктора, а потом стал директором предприятия. Мне довелось поработать практически со всеми нашими академиками — генеральными конструкторами, кроме Королева, — с Василием Павловичем Мишиным, Валентином Петровичем Глушко, Юрием Павловичем Семеновым, Михаилом Кузьмичом Янгелем, Владимиром Федоровичем Уткиным, Николаем Алексеевичем Пилюгиным, Владимиром Павловичем Барминым, Владимиром Николаевичем Челомеем.

Естественно, случались и конфликты. Особо запомнился случай с Челомеем. Я курировал производство на Оренбургском машиностроительном заводе крылатых ракет П-120 «Малахит», П-500 «Базальт», П-700 «Гранит» разработки КБ Челомея в Реутове. В то же время на заводе имени Хруничева, который курировал тоже я, шло изготовление новой модификации стратегической межконтинентальной ракеты 15А20. Как-то вечером часов в восемь-девять звонит министр Афанасьев и приглашает к себе. Он был один:

— Слушай, мне только что позвонил из ЦК заведующий сектором оборонного отдела Строганов. На тебя жаловался Челомей. Он сказал, что ты мешаешь ему работать. КБ передало на завод чертежи облегченного варианта ракеты, а ты запретил заводу запускать их в производство. В чем дело?

Я знал, что Челомей всегда завышал ТТХ, а потом в ходе летно-конструкторских испытаний переделывал их. Так было на многих его ракетах. Я объяснил, что если запустить чертежи в производство, завод остановится на год-полтора, так как для этого нужно переделывать всю оснастку. Но это было еще не самое главное. Нужно еще переделывать оснастку на металлургических заводах, которые находились в ведении Министерства авиационной промышленности, а с его главой у Афанасьева были, мягко говоря, непростые отношения. Сергей Александрович задумался и спросил моего совета. Я предложил в тот год работать по старой документации, увеличив количество ракет для летно-конструкторских испытаний, а за это время съездить в Министерство авиационной промышленности и на металлургические заводы, составить графики доработки оснастки, поставки металла и выпуска новых облегченных ракет. Афанасьев сказал: «Имей в виду (тоже его любимое выражение), я тебе в министерстве не помогу, только договорюсь в ЦК».

Так я и работал, объездил всю страну — заводы и КБ, где ковали ракетный щит родины и строили орбитальные станции. Пошли даже разговоры о назначении меня начальником главка или заместителем министра, но судьба опять распорядилась по-своему. У Михаила Ивановича Рыжих, директора завода имени Хруничева, стало совсем плохо со здоровьем, и министр Афанасьев начал подыскивать ему замену. Предложил мне, и я согласился.

— Не пожалели о конце министерской карьеры?

— В министерстве мне посчастливилось пройти великолепную школу, после которой уже никакая руководящая должность была не страшна. Но в душе я всегда оставался производственником, а не чиновником. После предложения министра — а его решения тогда было мало — меня вызвали в ЦК партии к заведующему оборонным отделом Сербину. Он глянул на меня, задал два-три вопроса, встал из-за стола и сказал: «Назначили? Иди работай и не оглядывайся!» Вот и все напутствие.

Я и пошел. Начал с технического перевооружения завода, капитального строительства, кадров и социальной сферы. Разработали и начали выпускать стратегические ракеты SS-19 «Стилет» по натовской классификации. Они и сегодня стоят на боевом дежурстве. И, слава богу, у руководства страны хватило ума не уничтожать дивизию под Калугой, в Козельске, где эти ракеты 30 лет располагаются и до сих пор показывают высочайшую точность. Мы их каждый год проверяли, пуская на Камчатку. Ни одной проблемы с ними не было, и я считаю, что они гораздо лучше, чем даже сегодняшний «Тополь».

Мы продолжали планомерно заниматься орбитальными станциями «Салют» и «Алмаз». Потом началась работа по станции «Мир». Я был председателем оперативно-технического руководства по созданию комплекса. «Мир» вывел Россию на недосягаемый для других стран технический уровень. Там работали 28 длительных экспедиций, которые провели более 5000 экспериментов. Ну и как же отнеслось правительство нашей страны к этому достижению? Никак. Не заметило. За 15 лет эксплуатации станции «Мир» Центр имени Хруничева от государства не получил ни копейки. Мы не просили миллиарды, чтобы отметить людей за создание станции, их у страны не было. Но можно было как-то поддержать людей, отметить их труд премиями, награждениями. Ничего этого не было. Думаю, молодежь в том числе и из-за такого отношения к простым конструкторам, технологам не шла в космическую отрасль.

— Много спорили о затоплении «Мира». Нужно ли было это делать?

— Дискуссии продолжаются и по сей день. Но давайте посмотрим на этот вопрос с технической стороны. Первоначальный гарантийный срок станции составлял три года, просуществовала же она 15 лет. Для того чтобы ее поддерживать, каждый год разрабатывали программу, которая предусматривала исследования корпуса, электроразъемов, кабельной сети, солнечных батарей, системы терморегулирования. Некоторые образцы привозили на Землю для дополнительных испытаний. При положительных результатах гарантийный срок продлевался на год, после чего составляли следующую программу. И так каждый год.

Возьмем, например, так называемый колобок-корпус, состоящий из пяти стыковочных узлов. Эта конструкция была рассчитана на определенное количество стыковок 20-тонных модулей в течение трех лет. Ежедневно на Земле проводили испытания корпуса-аналога, а последние 3—4 года полета «Мира» такие работы не вели из-за отсутствия финансирования. В то же время мы слышали заявления космонавтов, что на борту все хорошо. Их слова могли произвести впечатление на обывателей, депутатов, журналистов. Мы же не имели права продлевать гарантию, как бы на нас ни давили. Все-таки гарантию безопасности полетов и космонавтов давали не депутаты с журналистами, а мы — несколько конкретных лиц, которые отвечали за свои обязанности головой. Не проводя полного комплексного обследования станции, не имея заключения главных конструкторов бортовых систем, мы не могли даже давать продления технического ресурса, не говоря уже о гарантиях.

Мы видели, что львиную долю времени космонавты тратили на устранение неисправностей, а не на штатную работу. В последнее время «Мир» был трудноуправляем, и его эксплуатация представлялась просто опасной. Имелись серьезные проблемы с энергетикой: мощности солнечных батарей и изношенного буферного аккумуляторного корпуса было явно недостаточно. На моей памяти произошло два или три случая, когда после выхода станции из-за горизонта мы ее видели, но не слышали и не могли ею управлять: напряжение в сети было практически нулевым, «Мир» не отвечал на наши сигналы. В то же время на станции возникало много «ложных связей». Например, Земля не выдавала никаких команд, а бортовая корректирующая двигательная установка вдруг переходила в рабочее состояние. Обычно она законсервирована до того момента, когда потребуется, например, маневрирование на орбите. А тут, получая телеметрию, мы обнаруживали, что осталось выдать лишь одну команду, чтобы двигатели сработали. Произвольно были сняты все блокировки, прошли все команды. То есть автоматика выходила из-под нашего контроля и начинала жить своей жизнью. Такие же ложные, паразитные команды могли привести к тому, что начали бы открываться клапаны, обеспечивающие, допустим, герметичность внутреннего обитаемого отсека. Станции было просто опасно летать в пилотируемом режиме.

— Но это уже было в 2001 году, а как вы пережили перестройку и лихие 90-е?

— Лично я в начале перестройки узнал много нового и неожиданно неприятного для себя, когда принял участие в первых свободных и непартийных выборах народных депутатов СССР. Я выдвигался в двух районах Москвы: Киевском и Ленинском. Пришлось много встречаться с избирателями, ветеранами партии. Вопросов было немало, но мне запретили рассказывать о том, чем занимается завод. Я не мог сказать ни слова о ракете «Протон», которая не является боевой, о гордости СССР — станции «Мир», о гражданских спутниках. Меня воспринимали как директора предприятия, выпускающего только оружие. А между тем в качестве кандидатов в депутаты от этих двух районов выдвигались такие люди, как поэт Евтушенко, космонавт Волк, профессор Попов, академик Емельянов.

Мне запомнились те выборы, голосование и мое выступление в здании Академии наук СССР. Пришло много народа, обстановка была накалена. Я и представить не мог, что встречу сплошные ложь и обман. Когда начались выступления, то записки желающих выступить в мою поддержку не доходили до президиума. Уже потом я узнал, что в первом ряду сидели люди, получившие указание не пропускать на сцену записки с просьбой выступления в мою поддержку. Вот вам и гласность, и демократия. Противники сделали все, чтобы я не прошел. В итоге мне не хватило всего трех голосов. Правда, мы тогда понятия не имели, как эти голоса считали, верили в справедливость. Наивные.

Вскоре состоялись выборы народных депутатов РСФСР, в которых меня обязал участвовать Московский горком партии. Но к ним я подошел чисто формально: зарегистрировался кандидатом в депутаты и не провел ни одной встречи с избирателями. Как ни странно, занял третье место при голосовании, но на повторных выборах отдал голоса своих избирателей Александру Руцкому. Больше политикой не занимался, да и завод имени Хруничева к тому моменту пришла пора просто спасать.

Завод начал пожинать плоды перестройки. Особенно это почувствовалось в 1989—1990 годах. Резко сократился госзаказ. Министерство обороны прекратило финансировать все НИОКР, заказывать «Протоны», мотивируя это тем, что в хранилищах находилось еще 16 штук, которых хватит на 4 года вперед. Но военные не понимали, что цикл изготовления «Протона» — 2 года, все комплектующие системы и материалы надо заказывать заранее, а пауза может привести к потере кадров и снижению качества. В эти же годы появилось слово «конверсия», которую хотели внедрить на всех предприятиях военно-промышленного комплекса. Это стало разрушать оборонку.

Когда вся боевая филевская продукция одномоментно попала под нож в рамках международных договоров о сокращении стратегических наступательных вооружений, родилось резонное предложение: использовать сокращаемую военную ракетную технику для решения научно-технических задач, а также в коммерческих целях.

В этих чрезвычайных условиях я поставил задачу перед своим коллективом предельно четко и жестко: выйти на международный рынок услуг, в кратчайшие сроки завоевать в коммерческом космосе свое место. Но прежде чем заключать контракты, надо было показать себя иностранцам, то есть приглашать зарубежные делегации на завод. Первый такой визит в 1992 году я организовал сам, не спрашивая ни КГБ, ни министерство. Приезжали японцы. Что потом началось… Поднялся грандиозный шум, потому что производство было секретным. Но иностранцам ничего секретного мы не показывали. Они увидели только «Протон» и «Мир». Потом на заводе перебывало множество представителей крупнейших фирм мира, и все убеждались, что предприятие умеет работать и выпускает продукцию отличного качества. Но ее надо было еще и продавать, а для этого не хватало многого. Прежде всего специалистов. Чтобы их обучить, нужны были деньги, и когда мы заработали свой первый миллион, я распорядился полностью потратить его на обучение наших работников.

— А миллион-то как заработали?

— Продали японцам полноразмерный макет станции «Мир». В общем-то продавать его мы не имели права, но он в тот момент находился в Японии на выставке. Везти его обратно было дороже.

Но отсутствие навыков международной торговли — это полбеды. Когда начали приезжать иностранцы, у них первый вопрос был: ваш статус? Отвечал, что мы — государственное предприятие, а они не могли из-за этого с нами работать и оплачивать запуски. Тогда я пошел на прием к Виктору Черномырдину, который в 1992 году был председателем правительства РФ, и он подписал подготовленное мной постановление, которое не только разрешало использовать ракету «Протон» в коммерческих стартах и создать совместное предприятие с американской фирмой «Локхид», но в том числе делегировал мне все полномочия по запускам. Теперь, когда приезжали иностранцы, я говорил, что не должен ни с кем согласовывать никакие договоры. Моя подпись под контрактами была окончательной.

— Почему нужно было создавать СП именно с американцами?

— Да потому что 80 процентов спутников связи изготавливалось на тот момент в США. Еще в советское время делегация представителей ВПК впервые под флагом конверсии посетила США. Я тоже был в их числе, но дело осложнялось тем, что американцы совершенно не знали, чем занимается наш завод. И здесь мне помог Андрей Кокошин, который в то время работал заместителем директора Института США и Канады. Мы с ним встречались с советниками президента по национальной безопасности, по космическим программам. Нам прямо сказали, что мы никогда не выйдем на рынок, если не возьмем в компанию какую-нибудь серьезную американскую фирму. Представители «Локхида» сами ко мне приехали, и мы создали СП «Локхид-Хруничев-Энергия», в состав которого также вошла ракетно-космическая корпорация «Энергия».

Нам даже поначалу не верили. Так, был случай: Международный валютный фонд проводил форум на базе какого-то швейцарского университета. Туда попросили приехать меня и председателя совета директоров компании «Локхид». Эксперты отказывались верить, что две крупнейшие фирмы военного, оборонного значения создали совместное предприятие, — мол, дурят. Мы приехали, выступили, рассказали, на каких принципах работаем. Только тогда поверили. Но все равно было тяжело работать на внешнем рынке, потому что у нас все строилось по советским образцам: отдельно завод, отдельно КБ. Хотя мы и в одном министерстве, но у нас разные финансовые счета. «Протоном» к тому времени начали уже торговать все кому не лень — завод имени Хруничева, КБ «Салют», «Росвооружение». Появилась куча шарлатанов.

Но мне опять повезло. У меня сложились неплохие отношения с Борисом Николаевичем Ельциным, и он 7 июня 1993 года подписал поистине историческое для Филей распоряжение об образовании на базе завода имени М. В. Хруничева и КБ «Салют» Государственного научно-производственного центра имени М. В. Хруничева.

Именно тогда Ельцин пригласил нескольких директоров крупных предприятий в резиденцию Огарево, где в непринужденной обстановке попросил высказаться в том числе и по вопросам выхода на международный рынок. Помощников его не было. Президент сам записывал вопросы и предложения. Начал с меня. Я доложил свои соображения и в конце сказал, что проект указа по данному вопросу у меня с собой. Неделю спустя после соблюдения юридических формальностей и получения необходимых виз распоряжение подписали. Я стал генеральным директором — единственным генеральным, назначенным на должность президентом РФ. Снять с нее тоже мог только президент.

— А как вам удалось с Ельциным отношения наладить?

— Первая встреча с ним произошла еще в советские времена, в бытность его первым секретарем Московского горкома партии. Я находился в отпуске в Подмосковье, мне позвонил министр Олег Дмитриевич Бакланов и сказал, что во второй половине дня в КБ «Салют» приедет Ельцин. Попросил меня тоже подъехать на всякий случай. Борис Николаевич ходил и ругал всех и, собираясь уезжать около 9 вечера, спросил у генерального конструктора Дмитрия Алексеевича Полухина, почему поликлиники нет при КБ. А он возьми и скажи: «Мне Киселев не дает землю». «Откуда, какую землю?» — думаю я.

Ельцин ко мне поворачивается, спрашивает: «А, это ты Киселев?» — «Я». — «Ты чего землю не даешь?»

Ельцин сам матом не ругался и не любил, когда ругались. Я говорю: «Какой чудак на букву «м» сейчас будет землю отдавать?» Причем я даже сам тогда не понимал, о чем идет речь, просто сказал, чтобы не подставлять Полухина.

— А что ты здесь будешь делать?

— Отель строить.

— Зачем тебе отель?

— Понимаете, у нас идут испытания орбитальных станций, приезжают до 300 человек командированных, их нужно где-то размещать.

— Я тебе в другом месте дам землю, по рукам? Ну а теперь поедем к тебе.

Был двенадцатый час. У нас народ тренированный, привык работать по ночам. Ходили-ходили, и Ельцин спрашивает:

— Что нужно сделать, чтобы выполнить социальную программу?

Отвечаю:

— В первую очередь жилье! Дайте мне взаймы 60 тысяч квадратных метров жилья, а я их верну.

— Что будешь делать?

— Ломать пятиэтажки, а на их месте строить дома, у Олега Дмитриевича Бакланова деньги есть.

И Ельцин помог. Так мы построили несколько кварталов домов на Кастанаевской улице.

Однажды я попросил Бориса Николаевича и секретаря Совета безопасности Юрия Скокова приехать к нам «без свиты», вдвоем. Вопрос обсуждался серьезный. После его рассмотрения, когда прощались, Борис Николаевич вспомнил: «Когда я был секретарем горкома партии, мы договорились снести пятиэтажки и на их месте построить новые дома». «Сделано!» — отвечаю. «Не может быть!» — «Поедемте, покажу». Сели вдвоем в машину и поехали. Борис Николаевич убедился в правоте моих слов и сказал: «С такими людьми можно иметь дело!»

Но и я его однажды сильно выручил. Еще во время выборов ЦК фактически запретил предоставлять Ельцину в Москве помещение для встреч с избирателями. Несмотря на запрет, я предложил ему воспользоваться Домом культуры имени Горбунова. На следующий день после встречи моя «вертушка» была красной от звонков. Меня обещали и исключить из партии, и посадить, но все в конечном счете обошлось.

Ельцин не забыл этого. Будучи президентом, во многом помогал нам. Вы даже не представляете, какой бой мне пришлось выдержать, когда Немцов стал первым заместителем председателя Совета министров. Без меня провели совещание, решили акционировать фирму и отдать акции американцам. Затем на совещании у Немцова я сказал примерно следующее: «Здесь сейчас сидит Борис Ефимович, завтра сядет Иван Петрович, который также не знает вопросов, которыми мы занимаемся, и как они могут что-то решать?» В кабинете находились представители Мингосимущества, Роскосмоса, Минобороны, и все головами кивали. Я думал, Немцов выгонит меня из кабинета, но он предложил мне вместе пообедать, и вот во время обеда я попросил его оставить нас в покое. Он понял.

Но от завода отстали не сразу. Как-то Борис Николаевич приехал ко мне со свитой, устроил совещание. Чубайс чего-то начал говорить про то, как дальше с заводом быть, но Ельцин кулаком по столу ударил со словами: «Не лезь сюда!» И все, на этом тема закрылась.

— Как же все-таки продвигались дела на внешнем рынке?

— Еще до объединения завода и КБ мы стали акционерами международного проекта «Иридиум», возглавляемого компанией «Моторола». В проекте участвовали 16 стран, бюджет составлял больше пяти миллиардов долларов. Но при условии, что нам дают запуск 21 спутника. А потом возникла проблема Байконура. После его передачи Казахстану инфраструктура космодрома оказалась почти полностью разрушена. Не было тепла, воды. Из четырех стартов «Протонов» работал только один, в монтажно-испытательном корпусе температура зимой не поднималась выше пяти градусов. Ракеты и спутники готовили к запуску в телогрейках, а не в белых халатах, как положено. И все это нужно было показывать иностранным заказчикам. Они пребывали в шоке. В элитном коттедже, где в свой первый приезд остановились американцы, горячей воды не было вообще, а холодная текла такая, что ее не то что пить — ею умываться нельзя было.

Когда начали прорабатывать вопросы подготовки американских спутников к пуску, оказалось, что они требуют помещений с чистотой выше, чем в операционной. И еще были сотни вопросов — транспортировки, заправки, взаимодействия.

Первое, что сделали, — наладили быт. Разработали и построили завод по очистке воды с помощью озона. Вода стала соответствовать мировым стандартам, и это в пустыне. Построили четырехзвездочный отель. Это была большая работа. При этом Казахстан постоянно вставлял палки в колеса. Там же своей системы энергоснабжения не было, и казахи постоянно отключали электроэнергию. Были случаи, когда ракета на старте, идет заправка — и вырубается электроэнергия. Причем это происходит еще и на глазах американцев. Мы закупили дизель-генераторы, которые срабатывали в случае чего на автомате.

В итоге Байконур подготовили к коммерческим пускам с помощью «Протона». Первый произвели 9 апреля 1996 года, когда на геостационарную орбиту вывели аппарат «Астра-1F». Перед этим я испытал волнение, которого не было ни разу за добрую сотню предыдущих запусков, в которых участвовал. В ту ночь мне не спалось, мы с моим заместителем Игорем Додиным вышли из коттеджа и часа два гуляли, поглядывая на освещенную ракету на старте. Как всегда, я надел белую рубашку с галстуком и поехал на наблюдательный пункт, где собрались специалисты и иностранные заказчики. Началась автоматическая подготовка к пуску. Чтобы отвлечься, я начал комментировать заказчикам то, что происходит на борту ракеты. Пуск прошел без единого замечания. И до 2007 года у нас все коммерческие пуски были идеальными, выводили спутники с высокой точностью.

— Внешнеэкономическая деятельность Центра Хруничева ограничивалась лишь запусками?

— Почему же? Мы участвовали в создании и запуске на орбиту Международной космической станции. Она пришла на смену «Миру» и довольно успешно работает до сих пор. За рубежом отдавали себе отчет в том, что без России, и конкретно без Космического центра имени Хруничева, на развертывание МКС у них уйдут десятилетия и многие миллиарды долларов.

— Чем сейчас занимается центр? «Протоны» же не будут летать вечно.

— Действительно, на «Протонах» уже сейчас не получается реализовать некоторые запуски. Зарубежные спутники становятся все более массивными. Уже некоторые достигают 12 тонн, а «Протон» способен вывести на переходную орбиту максимум 6 тонн. Но мы не стоим на месте. В августе 94-го Центр Хруничева выиграл конкурс по созданию ракеты XXI века «Ангара». Ее у нас спроектировали, построили, произвели удачный запуск модуля в составе южнокорейской ракеты. По своим характеристикам этот носитель превосходит все ракеты подобного класса. Его преимущество в том, что он относится к новому семейству носителей на основе единого универсального ракетного модуля первой ступени. Один модуль — это носитель легкого класса, три модуля — среднего. Нужен тяжелый класс, подключаем пять модулей. На базе «Ангары» создается сверхтяжелая ракета, способная выводить на опорную орбиту 50 тонн груза. Это положит основу для лунной программы, о которой сейчас так много говорят.

— Почему в последнее время в России было много неудачных запусков?

— Никакой системной ошибки здесь нет. Каждый раз какая-то мелочь вмешивается, чья-то дурь обычная. Например, запускали аппарат в конце 2012 года. Заказчики попросили увеличить температуру в двигательном отсеке. Конструкторы взяли и согласились. Не посоветовались с двигателистами и получили… Это был самый настоящий ляп. С «Фобос-Грунтом» примерно то же самое произошло. Его делали 10 лет. Следовало провести полную комплексную наземную отработку, но денег нет, да и время поджимало: пускать можно «в окно», которое было тогда или только через три года. Рискнули, но надо было аппарат запускать не на «Зените», а на «Протоне».

В целом с запусками у нас пока все нормально, чего нельзя сказать о самих аппаратах. Западные существуют на орбите по 15 лет, а наши не могут. Почему? У нас нет элементарной электронной базы, мы чипы возим чемоданами из Японии, где нам дают то, что предназначено для бытовой техники. Когда-то в Зеленограде был завод по производству специальной микроэлектроники для космической отрасли, сейчас его нет, разрушили. В итоге на наши космические аппараты связи закупаем полезную нагрузку в Канаде, Франции, Италии.

— Вы уже не работаете директором центра, но все равно остаетесь в курсе всех дел. Как вам это удается и главное — зачем?

— Да, в январе 2001 года на личном приеме у президента России Владимира Путина я попросил освободить меня от должности по состоянию здоровья. Просьбу удовлетворили. После этого я перенес три тяжелые операции, и, как видите сами, они прошли благополучно. Сейчас работаю советником генерального директора Центра имени М. В. Хруничева по международным проектам. Много общаюсь с людьми, слежу за состоянием дел в области космонавтики как у нас, так и за рубежом. Вот и в курсе всего происходящего. Но зато теперь, когда у центра другой генеральный директор, у меня наконец появилось время для семьи, детей и внуков.