Союз на троих / Политика и экономика / Спецпроект
Союз на троих / Политика и экономика / Спецпроект
Союз на троих
/ Политика и экономика / Спецпроект
Станислав Шушкевич — о судьбах портрета Горбачева и диссертации Янаева, о том, как Ельцин и Кравчук очутились в Беловежской Пуще, почему в Вашингтоне узнали о распаде СССР раньше, чем в Москве, а также о том, какое слово произнес президент Советского Союза, услышав, что такой страны больше не существует
С момента подписания беловежских соглашений прошло уже более двадцати лет, а события, официально обозначившие распад СССР, многим не дают покоя. «Итоги» уже беседовали с одним из трех главных фигурантов Беловежских соглашений — экс-президентом Украины Леонидом Кравчуком. Теперь наш собеседник — сам хозяин знаменитой резиденции в Вискулях, где и проходил, выражаясь современным языком, саммит G3 — бывший глава Верховного Совета Белоруссии Станислав Шушкевич.
— Станислав Станиславович, когда вы впервые познакомились с Михаилом Горбачевым?
— Расскажу сначала о нашей первой заочной встрече... Знаете, я очень плохо относился к партийным, обкомовским работникам, потому что видел в их среде много неучей и не самых порядочных людей. Так вот, Горбачев мне показался редким и приятным исключением. Если я не ошибаюсь, это был 1984 год. Я впервые увидел по телевизору его пресс-конференцию. Горбачев свободно, без бумажки отвечал на вопросы наших и зарубежных корреспондентов. Ну наконец-то, подумал я, разумный человек попал в высшие руководители страны! И я, университетский профессор физики, не имевший склонности к политике, купил его портрет и повесил у себя в кабинете на кафедре ядерной физики (Белорусский государственный университет им. В. И. Ленина. — «Итоги»).
В мае 1986 года я этот портрет снял, порвал и выбросил в мусорный ящик. Горбачев по телевидению рассуждал, что Чернобыль — несерьезное явление. Я заведовал кафедрой ядерной физики и понимал, что такое Чернобыль и что все вышесказанное — вранье...
Но совсем против Горбачева я настроился, когда вице-президентом стал Геннадий Янаев. Для меня было очевидно, кто это такой. Как-то спросил его: «Какая у вас тема кандидатской диссертации?» И он не смог ответить! Понимаете, я за свою жизнь подготовил 33 кандидата наук, и если человек сделал работу сам, если это действительно наука, то он ее не забудет до конца своей жизни. А он не знал!
Потом, когда я стал председателем Верховного Совета БССР, не раз встречался с Горбачевым на Госсовете. Помню, как в сентябре 1991 года у меня было почти состояние шока. Я был поражен, как первый руководитель страны мог так беспричинно ругаться в своем кремлевском кабинете и обращаться ко всем на «ты». Еще меня буквально трясло, когда на Съезде народных депутатов он заявил, что не имеет никакого отношения к жестокому разгону демонстрации в Тбилиси, что не знал и о событиях в Вильнюсе. Ты же хозяин страны! Это такое лицемерие — прятаться за спины силовиков! Поэтому я не воспринимал Горбачева положительным образом. Хотя обязан был относиться к нему вежливо и достойно. Что и делал.
— Как вы, ученый, попали в политику?
— Благодаря шутке друзей... В марте 1989 года, когда я был проректором БГУ по науке, мы сдали большую договорную секретную работу. И устроили небольшой сабантуйчик. Тогда только прошли выборы народных депутатов СССР. В нашем регионе, где находился университет, ни один из кандидатов не прошел. А на следующий день должно было состояться собрание по выдвижению новых. Друзья сказали: «Мы тебя выдвинем, и пообещай, что не возьмешь самоотвод». Я долго отказывался, но потом сдался, лишь бы отцепились.
В общем, меня выдвигают. Секретарь райкома убежден, что я возьму самоотвод. А я сижу и молчу. В результате на университетском собрании я занял первое место. Было приятно, но особого желания идти в политику все равно не появилось. Но моя родная КПСС начала меня поносить на чем свет стоит. Тут уж я озлобился и пообещал выборы выиграть. И выиграл, стал народным депутатом СССР.
— А дальше?
— Дальше понял, что надо решать вопросы республики, и на выборах в белорусский парламент пошел уже сам, вполне сознательно. Я тогда возглавлял городскую организацию общества «Знание». И трудовой коллектив меня выдвинул. Но, как оказалось, не хватало двух человек, чтобы собрание было действительным. В результате меня двинула какая-то конструкторская организация, к которой я не имел никакого отношения. И в первом туре прошел.
Сначала не очень понимал, что такое политика. Никаких диссидентских замашек у меня не было. Поэтому с партийными функционерами мы довольно мирно сосуществовали. У меня была очень интересная работа. С утра до поздней ночи занимался физикой и преподавательской деятельностью. Я очень люблю читать лекции и берусь научить других тому, что знаю сам. Так что в планах было совмещать эту работу с политикой. Ан нет. Когда начинаешь проводить законопроекты, то уже ничем другим заниматься невозможно.
Потом меня довольно быстро избрали первым заместителем, а затем и председателем Верховного Совета БССР. На этой должности, на мой взгляд, было неправильно вставать на чью-то сторону. Нужно было уважительно относиться к любому мнению, которое звучало в парламенте. Это в мире науки на семинарах полная демократия. Иногда студенты выдают очень неплохие мысли. И то, что я профессор, совсем не значит, что мне позволено на них давить. А в политике иное дело: я — начальник, ты — дурак.
— Спустя 20 лет кем вы себя больше считаете — ученым или политиком?
— Чтобы считать себя ученым-физиком, нельзя отрываться от науки. Я оторвался от нее в 1991 году. После этого лишь сохранил руководство у нескольких соискателей, которые шли на защиту. Возглавлял до 1995 года ученый совет. Написал учебник с моим коллегой «Основы радиоэлектроники» и даже получил за него в 1988 году Государственную премию. Теперь это уже старье. Я вынужден не покидать политику, так как подведу своих друзей. Но вынужден читать лекции, чтобы заработать какие-то деньги. Это мой хлеб насущный. Как политик тоже выступаю. И всегда говорю: не будьте наивными. Моя главная ошибка была в том, что я воспринимал многих людей гораздо лучше, чем они есть на самом деле. Но я против утверждения, что политика делается грязными руками. И что политика — это искусство возможного. Это все чепуха полная.
— По отношению к кому вы проявили наивность?
— Например, к Вячеславу Кебичу, председателю Совета министров БССР. Он сам потом раскололся, когда написал мемуары. Оказывается, он был против подписания Беловежских соглашений, что будто бы это я его вынудил. Ничего такого не было! Нас было шесть человек, первые и вторые лица, но почему-то говорят только о троих — о Ельцине, Кравчуке и обо мне.
— Как вы стали председателем Верховного Совета Белоруссии?
— На Съездах народных депутатов я сидел достаточно близко к микрофону и волей-неволей засветился на союзном телевидении. Потом, когда встал вопрос о назначении высших руководителей парламента, КПСС предложила на все посты своих кандидатов, что вызвало бурное возмущение, особенно у «Белорусского народного фронта». Я к БНФ никакого отношения не имел, даже не заметил, как он образовался — пусть меня простят диссиденты. В общем, БНФ меня поддержал: они были поражены тем, что я говорю по-белорусски. На самом деле это мой родной язык, я его знаю в совершенстве и в моей семье это было культом. В результате, чтобы не обострять ситуацию, меня назначили первым заместителем председателя Верховного Совета республики. Но пришел август 1991 года. Здесь я совершенно четко занял позицию: это контрреволюция.
— Вы были единственным, кто занял такую позицию в Белоруссии?
— Нет, нас было много. Но в руководстве страны я был единственным. Пришел с несколькими депутатами к председателю Верховного Совета Николаю Дементею. Мол, давайте собирать сессию. Он говорит, что звонил Анатолию Лукьянову, что ничего такого не происходит. В общем, собирать сессию он отказался. Когда события в Москве повернулись в сторону Ельцина, то 25 августа — а мы требовали собрать сессию 19, 20, 21 августа, как раз в дни путча — вопрос решился. Дементей вынужден был уйти. Место председателя освободилось. Номенклатура сделала ставку на Кебича, а все остальные — на меня. Я два тура подряд набираю голосов больше, чем он, но недостаточно, чтобы быть избранным. И вот приближается последний тур, если ситуация не изменится, то мы оба не будем иметь права больше баллотироваться. Кебич был умным и опытным политиком. Он сделал благородный жест и снял свою кандидатуру. Меня избрали на ура. Но номенклатура продолжила борьбу и пошла другим путем. И довольно успешно, надо сказать.
— С лидерами ГКЧП встречались?
— Во время ГКЧП никто из них со мной не связывался. Но я лично общался с некоторыми из них до событий. Я вам уже рассказывал про Янаева. Скользкий человек, комсомольский работник, гуляка. Потом было общение со Стародубцевым. В 1990 году группу народных депутатов СССР отправили в командировку в Австрию. Мы летели первым классом «Аэрофлота» на Ту-154, всего человек восемь. Помимо меня там были Стародубцев и компания — все с депутатскими значками. На борту они устроили гигантскую попойку. Пили, всех поносили и очень бестактно обращались с бортпроводницей. А меня они как бы не замечали. Тогда я решил тоже надеть депутатский значок. Те сразу приумолкли, дебош прекратился. И это при том, что в ЦК КПСС мы проходили жесткий инструктаж, как себя вести за рубежом.
Единственный, кто выделялся из этой шайки, был Пуго. Я к нему положительно относился.
— Белорусы действительно всегда были против выхода из СССР?
— Конечно нет. Беларусь была принудительно русифицирована. Именно борьба за самоидентичность для части населения и стала главной движущей силой перестройки в конце 1980-х... Мой отец провел в лагерях 20 лет только за то, что писал на белорусском языке. Мать из писателей пошла в учителя. Отец не был человеком, дурно относящимся к России. Он протестовал скорее против полонизации нашей страны, чем ее русификации. До 1936 года в Беларуси было четыре государственных языка — белорусский, русский, польский и идиш. А потом начали сажать за сопротивление русификации...Когда я начинал говорить на белорусском в парламенте, ко мне то и дело обращались из зала с просьбой говорить на «нормальном языке». Это была их беда, а не вина. Например, дети офицеров вообще могли не учить белорусский язык в школе...
— Горбачевским проектам Союзного договора сопротивлялись?
— Я был против после того, как бегло изучил все предложения Горбачева. Он собрал нас в Ново-Огареве и предложил свое видение будущего СССР. У меня же привычки университетского профессора, от которых трудно было избавиться. Ведь если студент дает вам нелепую бумагу, то вы и говорите ему, что это нелепица. Все сидели, и никто не поднимался выступить. Я встал и сказал, что не против, но мне будет неудобно представлять этот договор на ратификацию в Верховном Совете. Тут все неверно терминологически, дефиниции абсолютно недопустимые и так далее. Например, вы, Михаил Сергеевич, называете конфедерацией чуть ли не унитарное государство, где вместо политбюро ЦК КПСС будет президент СССР. Все молчат, как воды в рот набрали. Встает Ельцин и говорит прямо: мол, что за ерунду нам предлагают. Горбачев нас выслушал, встал и ушел. Тогда Ислам Каримов говорит: «Зачем вы, Борис Николаевич, и вы, Станислав Станиславович, нас поссорили с президентом СССР? Идите и уговаривайте его вернуться».
Мы пошли с Ельциным, я его, кстати, по дороге пригласил в Беловежскую Пущу. Нашли Горбачева, выпили по рюмке коньяку и пошли обратно. Ельцин на удивление был предельно корректен и никогда не позволял себе обращаться к коллегам на «ты». В отличие от Горбачева. Только потом уже по телефону в Беловежской Пуще Михаил Сергеевич впервые обратился ко мне на «вы».
— Что Горбачев вам сказал, когда узнал о подписанном соглашении о том, что СССР фактически перестает существовать?
— Мы втроем, с Ельциным и Кравчуком, сели подписывать это заявление. Борис Николаевич в шутку говорит: мол, мы с Леонидом Макаровичем решили, что вы лучший друг Горбачева и поэтому звоните ему и расскажите, что за решение мы тут подписываем. Я же Ельцину также в шутку ответил, что мы с Кравчуком решили, что вы — лучший друг Буша и поэтому звоните ему после моего разговора с Горбачевым. В общем, договорились.
Я пошел звонить по «тройке» самой секретной правительственной линии. Берет трубку какой-то офицер и начинает задавать кучу глупых вопросов: «А это кто звонит? А откуда? А по какому вопросу?» Ежу было ясно, что никто другой не может с этого номера звонить, кроме меня! Потом второй офицер взял трубку и заново все вопросы задавал. Наконец надо было выдержать длинную театральную паузу, в чем Горбачев был горазд.
А что происходит на другом конце кабинета? Ельцин звонит по обычному городскому телефону в Белый дом. Дозванивается и, не зная, что я говорю не с Горбачевым, а с одним, другим, третьим офицером связи, уже начинает диалог с Бушем. Козырев громко переводит...
Наконец дозваниваюсь и говорю: «Уважаемый Михаил Сергеевич! Мы здесь подписываем такое-то заявление. Мне поручено вас информировать об этом». Он отвечает таким нагло-поучительным тоном: «М-да! А вы задумались над тем, что об этом подумает международная общественность?» Я говорю, что вот сейчас Борис Николаевич беседует с Бушем, так тот приветствует наш шаг. В трубке наступает мертвая тишина. Я сказал: «Спасибо, я довел до вашего сведения». Ответом было очень долгое молчание Горбачева. Я положил трубку. Никакого благого мата с того конца не было. Более того, Михаил Сергеевич впервые обратился ко мне на «вы».
— С какой целью вы пригласили Ельцина в Беловежскую Пущу? Распустить СССР — это изначально планировалось?
— Изначально цель была совсем другая. Предстояла очень тяжелая зима. И несмотря на то, что я был горячим сторонником рыночной экономики, понимал, что если мы будем закручивать рыночные гайки, то замерзнем. У нас нет денег, нет авторитета, нет возможности получить кредит и нет возможности что-то купить у России за деньги, так как они стремительно обесцениваются. Поэтому мы хотели попросить чуть-чуть притормозить рынок и попросить Ельцина помочь нам с нефтью и газом. Меня к этому активно подбивал Кебич, хотя сейчас это отрицает. Говорит, что я специально его в Вискули заманил. Когда в Ново-Огареве мы с Ельциным пошли возвращать обидевшегося на нас Горбачева, я говорю Ельцину: «У вас в России такая красивая золотая осень, но и у нас в Беловежской Пуще тоже есть что посмотреть. Приезжайте в гости». Сам я там был только туристом, а на правительственную базу в Вискулях вообще ни разу не ездил. Ельцин с удовольствием согласился.
— Как же приватная встреча превратилась в полноценный саммит?
— Дальше наши службы согласовывали время. Потом мне Кебич говорит: мол, слушай у нас хорошие отношения с Украиной, одинаковые интересы. Давай не будем создавать нездоровую конкуренцию. Я позвонил Ельцину, и тот был не против, чтобы присутствовал и Леонид Кравчук.
— Значит, тройка собиралась обсуждать лишь экономические вопросы?
— Мы даже не говорили, какие вопросы будем обсуждать. Лишь договорились, что надо бы взять с собой полномочные делегации, чтобы не пришлось в случае чего обращаться к экспертам. Но главный вопрос был — как начинать зиму.
— Как обсуждение зимы вылилось в отмену СССР?
— Уже в Пуще мы начали думать, как же нам быть. Получается, что надо обращаться к Горбачеву, чтобы он как президент СССР поспособствовал поставке углеводородов из одного субъекта СССР в другой. И тогда выходит Геннадий Бурбулис. Хотя я философов и общественников никогда не любил, к нему относился всегда положительно. В общем, он произносит фразу, после которой мы до сих пор остаемся закадычными друзьями: «А не согласитесь ли вы расписаться под такой фразой: «СССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование».
Я сразу смекнул. Во всех отношениях хорошо! Хватит нам попечительства. И ответил: «Я подпишу». Потом по очереди согласилась вся шестерка. Затем встал Ельцин и произнес очень длинную не заученную речь с этими его «понимаешь». Мол, хорошо, пусть это будет главной фразой, но надо на эту кость надеть мясо. Чтобы ни сучка ни задоринки. Чтобы показать, что мы ни на кого не нападаем. Сформировали рабочую группу, которая всю ночь готовила соглашение. А утром мы его подписали... Никто там не пил. Все это чепуха. Это уже было потом.
— И не смущало отсутствие представителей других республик?
— Небольшое смущение было, когда дали задание рабочей группе. Получался вроде как сговор славянских республик. Решили позвать Нурсултана Назарбаева. Ельцин по громкой связи дозвонился до него в правительственный самолет, на котором тот летел в Москву. На предложение приехать к нам он согласился. Только с одним условием — дозаправлюсь в Москве. Потом связь исчезла. Офицеры связи в самолете отвечали, что по техническим причинам Назарбаев прилететь не сможет. А чуть позже он делает заявление, что никогда бы не подписал такое соглашение. Через десять лет Горбачев рассказал, как все было. Назарбаев прилетел в Москву, появился у него, и Горбачев пообещал ему должность председателя Верховного Совета СССР, если он к этой шайке не полетит. И тот согласился.
Остальные республики нам были не нужны. СССР в 1922 году утвердили четыре субъекта — РСФСР, УССР, БССР и Закавказская Федерация (ЗСФСР. — «Итоги»). Последняя перестала существовать и правопреемника не имеет. Значит, фактически все учредители здесь. По правилам мы должны были поставить этот вопрос на голосование в республиканские парламенты. Через два дня это соглашение было ратифицировано у нас и на Украине, а 12 декабря — в России. Везде это было воспринято очень прилично.
— Леонид Кравчук в интервью «Итогам» говорил, что перед встречей с Ельциным в Беловежской Пуще вы с ним охотились. И даже помешали застрелить кабана...
— Это чепуха. Я никогда в жизни не охотился. Один раз в студенчестве выстрелил в какую-то утку, так мне до сих пор ее жаль. В резиденции в Вискулях есть три примерно равнозначные резиденции. Одна из них чуть получше — ее занял Ельцин. Во второй поселился Кравчук. А третью я оставил на случай приезда Назарбаева. Сам взял небольшой коттедж — он же охотничий домик. Возможность пойти на охоту была у всех. В каждой резиденции были двухстволки, патроны и вся амуниция. Но Ельцин вечером идти на охоту отказался. Утром до завтрака на охоту пошли два человека — премьер Украины Витольд Фокин и Леонид Кравчук. Фокин с вышки кабанчика подстрелил, а Кравчук промазал. Я тогда позвал егерей и говорю, мол, как же так, вы опозорили такого общеизвестного охотника. А они мне говорят, что оба кабанчика были привязаны веревками. Так Фокин попал, а Кравчук угодил в веревку. Кабанчик удрал. Это их версия. Шутка или правда — до сих пор не могу сказать.
— Как восприняли подписание соглашения в Минске?
— После встречи я поехал на автомобиле в Минск, а там радиоприемник жужжит: весь мир об этом говорит, со всякими искажениями произносят мою фамилию — Чучкевич, Шучкевич и тому подобное. Думаю, вот сейчас коммунисты бортанут соглашение в процессе ратификации, и конец моей политической карьере. С тем и заснул. Утром приглашаю членов президиума. Молниеносно, в течение первого дня выдается положительное решение. Обсуждаем на сессии, все выступления только за. Один человек выступил против — это Валерий Гурьевич Тихиня, профессор, юрист. Он был проректором БГУ. И стал вторым секретарем по идеологии в ЦК. Он из идейных соображений выступал против. Потом было тайное голосование, и один голос действительно был против. Я думаю, это и был Тихиня. Правда, Александр Лукашенко, не принимавший участия в том голосовании, потом всегда говорил, что был этим вот единственным против.
Борис Николаевич перед выборами 1996 года говорил, что это соглашение было ошибкой. Кравчук в 2005 году заявил, что если бы знал, что будет твориться на Украине, то скорее дал бы отрубить себе руку, чем подписал Беловежские соглашения. Потом, правда, признался, что это была метафора. Получается, один я не отступал от своих принципов.
— Почему на президентских выборах 1994 года победил Александр Лукашенко?
— Там было много интриг. Кебич снабжал Лукашенко всякими материалами, которые якобы указывали на мою коррупционность. Он-то полагал, что Лукашенко своими руками уберет его главного конкурента — меня. У Кебича были серьезные президентские амбиции. Да и номенклатура делала ставку именно на него. Он был опытным председателем Совета министров, директором завода — в общем, идеальной коммунистической кандидатурой. Но здесь он стал на путь тщательно продуманного поклепа. В этом я, правда, разобрался позднее. А Лукашенко начал играть на том, что разрушили Союз и стало хуже. Хотя и так понятно, что при любых трансформациях на первом этапе становится хуже. Он выступил объединителем, нерусофобом, который любит все русское. Это хорошо воспринималось в обществе. Массмедиа работали на Кебича, а громил меня Лукашенко, ссылаясь на фальсификат, предоставленный Кебичем. Я это понимал, в политических интригах был к тому времени подкован. Специально сидел и читал горы книг по политологии от Макиавелли до современных трудов о гражданском обществе.
У Ельцина, к примеру, был опыт, чтобы быть жестким там, где нужно. Я не считаю его слишком политологически образованным на момент 1990—1991 годов, но он был существенно более опытным. Он приобретал этот опыт во властных кругах. Я же к ним не имел никакого отношения. С 1986 года находился скорее в контрвластных кругах. Учинял скандалы на всех поворотах... Кебич думал, что Лукашенко потопит меня и у него не будет конкурента. Ведь самого Лукашенко тогда мало кто воспринимал всерьез.
— В какой момент изменилась ситуация?
— Все происходило очень плавно. Лукашенко пытался стать популярным в России. Ездил по регионам, блестяще выступал... На выборах 1994 года у меня не было никакой партии, а подписи на меня собирала старейшая партия Беларуси «Громада». Я не имел права не участвовать. Я не задумался о своих шансах. Почему не имел права? Потому что нашлась партия, которая начала сама собирать подписи за меня. Отказаться от доверия друзей нельзя. А вокруг Лукашенко постепенно сложился мозговой центр, который начал мощную атаку на меня. На сессиях в парламенте это выглядело примерно так. Выходит некий депутат и просит лишить его мандата из-за того, что я ему мешаю работать. Потом выходит другой... И всех их поддерживает Кебич. Мол, Шушкевич такой старый, что еще во время оккупации пас козу. Так пусть идет на пенсию и пасет козу.
— Что за коза такая?
— Во время войны у нас на окраине города действительно были две козы, благодаря которым выжили дети половины улицы. Все приносили моей бабушке картофельные очистки, а она ими кормила коз. Так что у детей был хотя бы стакан молока. Мне было тогда восемь лет. Зная этот фрагмент моей биографии, что я по пожарищам водил коз, мои политические оппоненты предлагали мне снова этим заняться. Это была шутка, но достаточно мерзкая. Потом все они уже пошли против Лукашенко, когда поняли, что ошиблись, что он их дурачит и начинает давить.
— При выводе ядерного оружия из Белоруссии вы как ученый больше понимали, чем остальные. Опасения были?
— Я не физик-ядерщик, я специалист в электронике. Сейчас эти вопросы решают компьютеры. Но вывести оружие — моя инициатива. Я считал, что Беларусь является заложницей России в этом плане. В Смоленской области, например, не было вообще никаких ракет. А у нас была уйма ядерных ракет, которые могли бы уничтожить всю Европу. Я понимал, что это угроза существования нации. Лукашенко хотел прекратить процесс вывода, когда я уже не был председателем Верховного Совета, но документы уже были подписаны. Когда он стал президентом, к нему приехал Черномырдин и сказал «не дури». И оружие было выведено к концу 1996 года.