Глава IX. НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ ДОМАШНЕЙ ТИПОГРАФИИ

Глава IX.

НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ ДОМАШНЕЙ ТИПОГРАФИИ

Обратив на себя сугубое внимание контрразведчиков, мистер Дей уже не лишался его до самого отбытия в Вену. За оставшиеся три дня пребывания в Москве мистер Дей ничего противозаконного не совершил и никаких подозрительных встреч не имел, если не считать свидания с Джорджем, который таким образом тоже попал в поле зрения чекистов.

Правда, один раз мистер Дей с кем-то довольно долго говорил по телефону-автомату. С кем и о чем, выяснить было невозможно.

Через три дня Галина Храмова проводила его. В гостинице перед отъездом он сделал попытку подарить ей кинокамеру, весьма дорогую, но Галина наотрез отказалась. Она вздохнула с великим облегчением, когда Дей скрылся в туннеле, ведущем на посадку. За минувший месяц она порядком устала — и от необходимости улыбаться, даже при самом дурном настроении, и от той особой постоянной подтянутости, которую она старалась в себе воспитать специально для работы с туристами класса «люкс».

После такого месяца хотелось самого простого человеческого общения, без преувеличенной любезности, без реверансов на каждом шагу. Так после пирожного, если оно особенно сладкое, хочется пожевать кусочек черного хлеба.

Володя обрадовался ее звонку. Они не виделись со времени посещения клуба «Дискуссия» и расстались тогда не самым дружеским образом. Это было неприятно обоим, и поэтому они, встретившись в первый же вечер, дали друг другу слово не допускать больше между собой подобных недоразумений. Однако вскоре недоразумение все же возникло.

С 1 октября Галина могла взять отпуск, но Володя раньше пятнадцатого не мог. Так как они условились отдыхать вместе — на юге или в Карпатах, — она договорилась на работе, что отложит отпуск на две недели. На ниве иностранного туризма наступило затишье, и эти две недели Галине, собственно, нечего было делать, она почти все время сидела дома, кое-что шила, кое-что перешивала. 5 октября, вынимая из почтового ящика газеты, она обнаружила среди них письмо. Она немного удивилась, потому что уж и не помнила, когда получала письма в последний раз. И что еще более поразительно, писал дядя Женя, с которым они виделись не далее как три недели назад. До того не удосуживался писать хотя бы раз в год, а тут вдруг...

Евгений Петрович с легкой грустью признавался, что не ожидал увидеть свою племянницу такой красивой, и упрекал себя в черствости по отношению к ней. Вторая половина письма состояла из жалоб на одиночество. Он просил не забывать его и отвечать подробно.

Галина ответила в тот же день. А на следующее утро опять получила письмо. Адрес на конверте был напечатан на машинке. Содержимое конверта оказалось более чем странным. Это был листок размером с календарный, на котором Галина прочла типографским способом отпечатанное воззвание, кончавшееся подписью «Союз борьбы за демократию». Шрифт мелкий, но отчетливый. Краска синяя. Галина растерянно перевернула листок. На обороте ничего нет. Посмотрела конверт — адрес ее, фамилия и инициалы тоже ее, все точно. Но почему именно ей прислали эту пакость? И кто?

Она почти машинально набрала номер заводского телефона Володи.

— Ты не очень занят?

— Три минуты готов тебя слушать.

— Я тебе прочту кое-что. — Она прочла листовку.

— Что за ерунда?! — закричал Володя. — Что ты мне читаешь?

— Сейчас получила по почте.

— На твое имя?

— Да, представь.

— Вечно ты попадаешь в какие-то истории. — Володя был раздражен, и это ее обидело.

— Но в чем же я виновата?

— Посмотри почтовый штемпель. Галина посмотрела.

— Оба штемпеля московские.

— Ладно. Ты весь день дома?

— Да.

— Я не буду здесь обедать. Сходим поедим куда-нибудь, хорошо?

— Давай.

— Часам к пяти займи места в кафе «Арарат». Я с работы прямо туда.

— Хорошо.

...Поели они быстро. О листовке разговора не вели Володя взял ее вместе с конвертом себе и сказал только:

— Я, кажется, знаю, чьих это рук дело. Надо кончать с этой шпаной.

Помогая ей надеть плащ, он шепнул:

— Они думают, люди это проглотят и не поморщатся. Но они ошибаются. Идем, тут два шага.

Володя вел ее по Кузнецкому мосту вверх. Он вел ее в приемную Комитета госбезопасности, где когда-то, почти тридцать лет назад, с ее дядей, Евгением Петровичем Храмовым, вели беседу по поводу его сотрудничества с Анисимом. Замыкался большой круг. Они несли в приемную листовку — продукцию Евгения Петровича, правда, не подозревая о том, чья это продукция. Печально, но факт: очистительная беседа произвела тогда на Евгения Петровича кратковременное действие. Что ж, бывает. Он оказался забывчивым.

Дежурный, выслушав суть вопроса, с которым явилась молодая пара, попросил их немного подождать.

Минут через пятнадцать пришел человек средних лет с крупным лицом, с большими залысинами в светлых волосах. Познакомились. Он закурил и долго рассматривал листовку, конверт, штемпеля на конверте. Потом стал задавать вопросы:

— Раньше получали что-нибудь подобное?

— Никогда, — отвечала Галина.

— Что вы думаете об этом? Кто мог прислать?

Вмешался Володя:

— Мне кажется, это клуб «Дискуссия».

— Что за клуб?

— Чуть больше месяца назад мы были вместе с мистером Деем в одном доме...

— Кто такой мистер Дей?

— Турист, с которым я работала. — Галина коротко объяснила, как и почему они с Володей попали на заседание клуба «Дискуссия».

— Кто там присутствовал?

— Юнцы какие-то, — сказал Володя. — Я запомнил только хозяина квартиры. Зовут его Ричард. А второй — иностранец, великовозрастный студент. Я так и не понял, из какой он страны. Называл себя Джорджем. Очень хорошо говорит по-русски.

— Где этот клуб располагается?

— На проспекте Вернадского. Квартиру и номер дома я не знаю, не обратил внимания.

— Но чем же дискутировали?

Володя пересказал, как помнил, свой спор с Джорджем, вступительную речь Джорджа.

— Больше добавить ничего не можете?

— Да вроде все. Я почему-то уверен, что листочек оттуда.

— Ну, спасибо вам, что пришли.

Товарищ, беседовавший с ними, не был осведомлен о деле Евгения Петровича Храмова и о поездке мистера Дея. Тем не менее утром следующего дня листовка находилась в распоряжении группы, ведущей следствие по делу Фастова, Храмова и Скеенса-Дея, которое имело кодовое название «Троица». Теперь к «Троице» добавился клуб «Дискуссия». А тот факт, что Галина Храмова по доброй воле приходила в КГБ, окончательно, снял подозрения у товарищей, сомневавшихся относительно ее истинного лица и ее роли в сближении Храмова и Дея.

На протяжении недели к генералу Баскову поступило еще несколько листовок того же формата, вышедших согласно данным экспертизы из одного печатного станка. Они содержали краткое изложение конфликтных дел, в которых неправой стороной выступала администрация двух заводов, а пострадавшей — рабочие. Памятуя принципы, по которым составлялись еще первые, рукописные, пасквили Храмова, капитан Краснов полистал подшивки областной и городской газет и без труда обнаружил, что случаи, описанные в листовках, заимствованы из фельетонов. Понятно, что в жизни в отличие от листовок торжествовала справедливость.

Становилось ясно: Евгений Петрович обзавелся домашней типографией, скорее всего с помощью мистера Дея. То, что он даже племяннице не побрезговал послать листок, представлялось, мягко говоря, циничным. Если человек способен на такие вещи, ничего, кроме омерзения, к нему чувствовать нельзя. И самое знаменательное: он выступает уже не от имени «Группы содействия», а от имени «Союза борьбы за демократию».

В кабинете у Баскова обсуждался один вопрос: пресекать ли немедленно деятельность Храмова?

— По-моему, пора прикрывать лавочку, — высказал свое мнение помощник Сысоева. — За распространение клеветы он два года уже заработал.

— Да, но сейчас не в этом дело. Мы еще не до конца выяснили истинный характер его связей с Деем, — возразил Сысоев.

— Но позволить ему продолжать в том же духе мы не можем, — сказал Басков.

— А нельзя ли ему кое о чем напомнить? — вставил Краснов.

— О чем? — спросил Басков, взглянув на него с любопытством.

Капитан Краснов, в последнее время державшийся на подобных обсуждениях в тени, воодушевился.

— Мне кажется, можно вот что попробовать... В деле имеется письмо Храмова профессору Терехову, анонимное.

— Ну, дальше, — подбодрил генерал.

— Можно попросить профессора, чтобы он обратился с просьбой разыскать анонима.

— Дальше, дальше. — Генерал уже окончательно понял, к чему клонит Краснов, но хотел, чтобы он изложил все свои мысли сам до конца, а то человек уже начал терять уверенность в себе.

— Анонимщика нашли. Вызвать Храмова, сделать внушение, предупредить.

Генерал поглядел на Сысоева.

— Как предложение?

— Ничего, годится.

— Годится. Только с одной поправкой: лучше его вызвать через прокуратуру. Попробуйте договориться об этом.

— Хорошо, Анатолий Иванович.

— Экспертизы по тому письму тоже ведь есть?

— Да.

— Значит, требуется лишь умная беседа. Но ты сперва заручись согласием профессора. Может, он не захочет огласки?

— Я поговорю с ним.

— Тогда действуй. И побыстрее.

...С Тереховым разговор происходил в кабинете секретаря парткома Нагаева. Когда Краснов объяснил Терехову, что нужно его заявление, профессор поежился, однако сказал так: «Никогда не приходилось быть жалобщиком. Но если возникла такая необходимость, я готов выглядеть в глазах Храмова даже кляузником». И на том вопрос был исчерпан.

Следователю прокуратуры Рагозину, которого выделили в помощь Краснову, не требовалось долго разъяснять его задачу. Краснов принес ему анонимку, адресованную Терехову, личное дело Храмова и акты экспертизы. Через сутки Храмов получил повестку с вызовом в прокуратуру.

Прочтя повестку раз и два, Евгений Петрович струхнул. Его — в прокуратуру? За что? Он не ведал за собой деяний, которые могли бы привлечь к его особе внимание прокуратуры. Неужели листовки? Но у него хватило здравого смысла, чтобы сообразить: если бы по листовкам вышли на след, ему не стали бы слать повесток. В данном случае повестка послужила бы сигналом злоумышленнику: спрячь орудия преступления, уничтожь улики. Нет, тут что-то другое. Однако он непроизвольно посмотрел на пальцы — нет ли следов синей краски. И чертыхнулся: неврастеник! Он же работал с печатным станком пять дней назад. Откуда быть краске?

В прокуратуру отправился Евгений Петрович, как принято выражаться в таких случаях, теряясь в догадках.

Следователь Рагозин встретил его не очень сурово, даже поинтересовался для начала здоровьем.

— Ничего, благодарю вас, — Храмов приосанился.

— Извините, Евгений Петрович, я задам вам несколько вопросов.

— Имеете право.

— Вы свою переписку всегда подписываете собственным именем?

— У меня не очень-то обширная переписка.

— Но все-таки ответьте прямо на поставленный вопрос.

— Непривычно слышать. Разумеется, я подписываюсь.

— А не могло быть случая, что какое-то письмо вы не подписали? Скажем, по забывчивости. — Рагозин словно давал ему лазейку, но Евгений Петрович ею не воспользовался.

— У меня хорошая память.

— Значит, неподписанных посланий, то есть анонимных, в вашей практике не было?

Опустив глаза, Евгений Петрович быстро соображал: что у него есть, у этого насмешливо-вежливого следователя? Что он имеет в виду? Если рукописные листовки-открытки, то ему, Храмову, отсюда, наверное, одна дорога — в тюрьму. И вдруг он вспомнил то, что успел уже забыть, — свое анонимное письмо Терехову. Либо тем, либо другим, но чем-то прокуратура располагает. Значит, отнекиваться глупо, нужна другая тактика. Он сказал:

— Не помню. Все возможно...

Рагозин тоже сменил тактику.

— Простите, Евгений Петрович, вы человек высокообразованный, и мне неловко вести беседу с вами так, как ведут ее с детьми. — Он подвинул поближе к Храмову хлипкую папочку с завязанными бантиком тесемочками. — Лучше ознакомьтесь с этим, а потом мы продолжим разговор. — И добавил, увидев, как Храмов сунул в рот пустую трубку: — Можете курить. Я тоже курящий.

— А я сухой курящий, — сказал Храмов и развязал тесемочки на папке.

Сверху в папке было подшито его письмо к Терехову, отправленное больше года назад. Евгений Петрович не стал его читать. Он вздохнул: слава богу, это не открытки. Дальше шли два акта почерковедческой экспертизы. Их он прочел. Закрыл папку и спросил, не чувствуя ни малейшего смущения:

— Но с чем сравнивали?

Внимательно наблюдавший за ним Рагозин все же ожидал, что хоть капля стыда осталась в этом представительном, таком вальяжном человеке, которого он видит впервые и к которому до этой минуты не имел особых оснований питать недобрые чувства. Но, судя по реплике, стыда тут не было. И Рагозин изменил тон, сделался подчеркнуто официальным. Храмов был ему антипатичен.

— Сравнивали вот с этим. — Рагозин достал из среднего ящика стола личное дело Храмова.

— Но тут же изменен почерк.

— Вы изменили его недостаточно умело, и это до известной степени делает вам честь.

Храмов не услышал издевки в последних словах. Он сокрушенно покачал головой.

— Все-таки он пожаловался... А ведь больше года прошло... Да, больше года...

— Анонима не так легко найти. Вы задали людям не очень приятную работу.

— Да, понимаю... Это было какое-то затмение...

— А вы понимаете, чем эти затмения могут кончиться?

— Неужели он потребует суда?

— Пока не требует. Профессор Терехов просит оградить его от анонимных оскорблений.

— Это было всего лишь раз...

— Если повторится что-нибудь подобное, гражданин Храмов, боюсь, вам придется отвечать перед судом.

— Уверяю вас...

Рагозин встал.

— Не смею дольше задерживать...

...Эту маленькую профилактическую операцию можно было считать удачной. Но капитан Краснов и его товарищи не знали, что Храмов принадлежит к тому сорту людей, которые действуют по излюбленной поговорке преферансистов: «Битому не спится». К тому же Евгений Петрович, мнивший себя, кроме всего прочего, еще и психологом, рассудил так: человека, только что вызывавшегося в прокуратуру, невозможно заподозрить в том, что он будет разбрасывать и рассылать антисоветские листовки на второй день после вызова. Посему он оттиснул пять новых листовок и отправился гулять по городу.

И вот что из этого вышло...

На почтамте за высокой стойкой-столом с покатыми треугольными плоскостями стояли двое молодых парней. Один мучительно сочинял длинную телеграмму, другой со скучающим видом поглядывал по сторонам. Рядом писал телеграмму пожилой интеллигентный дяденька в серой шляпе и синем плаще. Скучающий несколько раз останавливал на нем взгляд. Кончив писать, дяденька отошел от стола, а парень обратил внимание, что он оставил какую-то бумажку с синим печатным текстом. Может, забыл? А может, это какой-нибудь рекламный проспект? От скуки парень взял листок, пробежал его глазами.

— Витька, смотри!

— Чего тебе? — недовольно буркнул Витька.

— Ты прочти, что тут написано.

Витька прочел и свистнул от удивления.

— Где взял, Санек?

— Вон, видишь, серая шляпа, синий плащ?

— Ну?

— После него осталось.

Витька, скомкав и сунув в карман недописанную телеграмму, с листком в руке двинулся к очереди, где стоял интеллигентный дяденька. Санек за ним.

— Это вы оставили, гражданин? — спросил Витька ласковым голосом.

Евгений Петрович высокомерно сделал вид, что не к нему обращаются.

— Я вас спрашиваю, гражданин. — Витька дернул Храмова за рукав. Это было уже слишком.

— Идите прочь, хулиганье! — несвойственным ему визгливым голосом крикнул Храмов.

— А-ага, — сказал Витька, — мы хулиганы, а вы кто? — Он сунул листовку Храмову под нос.

Очередь рассыпалась, их окружили. Густой бас спросил:

— А в чем дело?

Витька помахал листовкой.

— Вот, разбрасывает по столам.

— Что там написано?

— Это вслух читать — уши завянут, — сказал Санек.

— Тогда по шее ему, — деловито предложил бас.

— В милиции разберутся. Давай-ка, Санек.

И не успел Евгений Петрович крикнуть слово протеста, как был крепко схвачен с обеих сторон за руки и выведен на улицу.

В отделении милиции дежурный младший лейтенант, выслушав сбивчивый рассказ Витьки и Санька, прерывавшийся истерическими восклицаниями задержанного, вызвал начальника. Тот прочел листовку, велел быстренько оформить протокол и подать к выходу автомобиль. Через несколько минут Храмов, Витька и Санек сидели в одном из кабинетов областного управления КГБ.

Храмову предложили выложить все из карманов. Обнаружилось еще три экземпляра листовки (один ему удалось удачно оставить на столике в кафе по пути на почтамт). Виктора Сомова и Александра Козельцова, которые оказались слесарями завода «Газоаппарат», попросили дать письменные показания, а потом сказали, что они могут идти и что, возможно, их еще вызовут.

Первый допрос производил капитан Краснов вместе с Сысоевым.

Евгений Петрович раскололся легко, как гнилой орех. При обыске на квартире он сам извлек из чемодана с приготовленным к сдаче в прачечную бельем свою портативную типографию. На него и противно и жалко было смотреть, когда он, лихорадочно блестя глазами, все спрашивал и спрашивал чуть не через каждые пять минут, что с ним будет.

— Да перестаньте вы хныкать, — в конце концов не вытерпел Сысоев и кивнул на Краснова. — Скажите спасибо, что вас, старого человека, вовремя остановили. А то, может, вы бы не таких дров наломали.

В тот момент Храмову был темен смысл сказанного Сысоевым. И лишь по ходу многочисленных допросов он постепенно начал понимать, что уже с лета находился под постоянным наблюдением и что, стало быть, ему не дали бы зайти слишком далеко. Перед Красновым, который на каждом допросе включал магнитофон, Евгений Петрович не скрывал ничего, он вывернул себя наизнанку, рассказав всю жизнь. И почувствовал глубокое облегчение, словно магнитная лента намотала на себя все мутное, что до той поры он носил внутри, таил, копя озлобление. И постепенно он ожил. У него порой возникало ощущение, что когда-нибудь Краснов будет его другом. Странные фантазии!

Так неожиданно прекратила существование домашняя типография.

Краснов имел право радоваться: его первая версия — что Храмов действовал в одиночку — оказалась верной. Но он не радовался. Одна из нитей, ведущих к главному объекту — мистеру Дею, — оборвалась. Было бы лучше, если бы этого не произошло, да что поделаешь...