34. БЕЗУМНЫЙ МИР (Андрей Вознесенский)

34. БЕЗУМНЫЙ МИР (Андрей Вознесенский)

"В сейсмоопасное время наша кровь убивает нас" — это Ташкентское землетрясенье… Но хуже, когда оно — в тебе: тогда — Идет всемирная Хиросима!

Невыносимо!!!

И мелькают кадры, впечатывающие в память жуткие картины: всё сдвинуто, все сдвинуты… И бесконечно разнообразные ритмы тоже сдвинуты…

Когда мои джазисты ржут

С опухшей рожей скомороха,

Вы думали — я шут? Я Суд!

Я Страшный суд, молись, эпоха!

(монолог битника)

Вот играет на трубе негр-джазист и –

В ту трубу

Мчатся, как в воронку,

Лица, рубища, крики какаду,

Две мадонны а ля подонок –

В мясорубочную трубу!

А может, это и есть труба из Апокалипсиса? Какой уж там рок-н-ролл!

По прохожим пляшут небоскребы

Башмаками

по му-ра-вьям!

Из этих строк — вслушайтесь — рвется ритм и даже мелодия…хабанеры! Какой там рок-н-ролл! Цивилизация, как Кармен, издевается, выплясывая, над маленьким человечком. В этом мире, где "небоскребы сталактитами на брюхе глобуса висят " — носится по вертикальной стене мотоциклистка, и слезы ее к зрачкам прибиты. А вот лежит битник — "бухой и эпохальный", и хотя он «постигает Мичиган», только все эти стихи всё время оборачиваются такой стороной, что всё меньше и меньше верит читатель, будто тут и верно Америка описана!

Да хоть одна из этих адских картин, если приложить её к СССР, разве не будет из жизни Советской страны?

Вот такую фигу в кармане и держит всё время не разжимая, Вознесенский… Зачастую, впрочем, эта «всемирная хиросима» и вправду всемирна. И бывает, что похожи невыносимости СССР и США.

И всё-таки, к сожалению, периодически в стихах об Америке Вознесенский отпускает совершенно непристойные реверансы в адрес советской власти.

по алюминиевым аллеям

за мной ходили стукачи.

12 лбов из ФБР Бррр!

Естественно, подробного рода строчки немедленно ставят под сомнение эмоциональную честность Вознесенского. Так для меня и остаётся загадкой — притворялся он или накручивал себя и вправду верил, — верить было морально выгодно, в конце концов.

….

Герой Вознесенского «сосед Букашкин, бухгалтер, цвета промокашки» ведёт свой род от Акакия Акакиевича Башмачкина — Букашкина найти несложно, ведь существует он в миллионных тиражах…

И мчится, свистит над ним Время, «загадочное, как сирин с дюралевыми шасси». И хотя рифма тут — Тенесси, но Сирин из русского фольклора. Это птица забвения, всезабвения, это потеря памяти и корней. А «Мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках» тоже не только по Парижу носятся…

Всюду у Вознесенского встряхивает читателей совмещение несовместимого. Каждый образ взрывается сотнями фейерверковых звёздочек. Но …чаще всего мгновенно гаснущих…

Да, ярко. Да, неожиданно. Да, каждый образ — взрыв… но нередко, как и от фейерверка, не остаётся ничего… Разве что «струйка дыма».

И всё таки.

…Неразделимо смешаны люди и механизмы. Ни думать, ни дышать, ни любить в этом мире нельзя… Рефрен "Невыносимо!" — это из "Монолога Мерлин Монро". Только ли? Нет, это по Вознесенскому — лейтмотив всего ХХ века! И ещё второй его крик: «Тишины!» Но почему именно криком тишины требуют?!

А эти два выкрика по мнению Вознесенского — два главных возгласа века…

Душа моя, мой звереныш!

Меж городских кулис

Щенком с обрывком веревки

Ты бегаешь и скулишь…

Что же это за поэзия?

Почему писали советские критики, что Вознесенский "развивает традиции Маяковского?"

Это и так, и не так: Маяковский — не только великий трагический лирик. Он ещё и славил, что требовалось, и для этого «наступал на горло собственной песне», то есть той самой лирике, которой могло бы быть куда больше! И в этом Вознесенский ему подобен. И ещё, как и Маяковский, Вознесенский кричит.

Но взгляды на мир у Маяковского и Вознесенского очень разные.

Вознесенский чаще всего ужасается миру, вне зависимости от того, социалистический он, или какой другой. Маяковский приветствовал мир машин, роботов и прочей бесспорно полезной…нежити, но она была в его время еще фантастикой. А Вознесенский, видя её уже реальной, с самого начала отказывается быть «трубадуром турбогенераторов». Маяковский заботился, как бы погромче. Вознесенский хоть и тоже — во всю глотку, но — "тишины!".

Теперь — о важнейшей стороне структуры его стиха: почти в каждом стихотворении Вознесенского слышна некая мелодия, давно нам знакомая, и она вносит дополнительный смысл, в ней есть то, о чем не сказано в словах. Например — стихотворение "Стриптиз". Почему он в ритмах Камаринской? Что это дает? Ассоциация с Мусоргским? Да. «Пляски смерти» тоже ведь на ритмах Камаринской основаны! И вот уже этим ритмом мы подсознательно определяем картину, нарисованную Вознесенским. Так музыка вносит дополнительное измерение. Вот ведь и хабанера небоскребов тоже для этого.

"Страшный мир, он для сердца тесен!" — но ведь это Блок? Да. Страшный мир, а не "Летающий пролетарий" Маяковского находит свое продолжение в поэзии Вознесенского. Мир роботов — и живых, и металлических его ужасает.

…в офисы, как в вагонетки –

Некогда, некогда, некогда!

Толпами автоматы

Топают к автоматам,

Сунут жетон оплаты,

Вытянут сок томатный.

……………………………………

Быть человеком некогда!

И он, этот робот-букашкин "нынче вопит: зайчатины! 3автра взвоет о человечине!".

А вне государств, политических систем, границ –

Лишь одно на земле постоянно,

Словно свет звезды, что ушла,

Продолжающееся сиянье –

Называли его — душа,

И опять перекличка с Блоком:

Пускай, грядущего не видя,

Дням настоящим молвить: "нет!"

Но — главное, ключ, эпиграф ко всей поэзии Вознесенского, конечно, в строках его, видимо, лучшей поэмы «Оза»:

Мы — не хлам для аукциона,

Я — Андрей, а не имярек!

Все прогрессы — реакционны,

Если рушится человек

Прямая перекличка с Николаем Бердяевым: «Новое средневековье».

Раб стандарта, царь природы,

ты свободен без свободы.

Ты летишь в автомашине,

а машина без руля!

Символом добра-тепла, всего человеческого, становятся две туфельки. Вдруг. Крупным планом, будто на экране воображения –

В мире не топлено, в мире — ни зги.

Вы еще теплые, только с ноги.

Как перед танком присели голубки…

Танк — против нежности… Металл против души.

О, хищные вещи века!

На душу наложено вето! –

Эти строки подсказали Аркадию и Борису Стругацким название одного из романов: «Хищные вещи века»

В мире букашкиных неминуемо: «Хам эпохальный грядет по холмам, потрохам — хам!»

И в другом месте:

Неужели Шекспира заставят каяться в незнании «измов», неужели Стравинского поволокут с мусорным ведром на седой голове по воющим улицам?

Это Китай тех времён, но опять же — далеко не только Китай:

"Чую Кучума!" И если не опомнимся, то ведь никого не спасет уход "в горы и в бороды".

Будь же проклята ты, громада

Программированного зверья.

Будь я проклят за то, что я

Слыл поэтом твоих распадов…

И пусть "нас мало, нас очень мало», но «победит чело, а не число». Так уверены все мы были в этом в те самые наши «бурные шестидесятые»… И порой не видели, что сама эта «бурность», это задыхание времени убивает и любовь, и человечность…

Я тебя никогда не увижу,

Я тебя никогда не забуду

Это романс из поэмы "Авось". В ней враг любви — огромные расстояния. А в стихах о наших днях что? Некоммуникабельность. Не береста, посланная из Новгорода в Киев — а телефонный звонок. Связь несравненно совершеннее. И всё же.

А может ангел в кабеле,

Пришедший за душой?

Мы — некоммуникабельны!

Отбой!

И вечная классическая тема — прославление любви, но неодолимо противоречие между вот этой самой некоммуникабельностью и стремлением прорвать ее стену. Лирический вопль рефрена — банальнейшей фразы — становится вдруг трагическим эхом:

Ты музыка счастья, я — нота разлада

Ну что тебе надо еще от меня?

Прорыв сквозь некоммуникабельность, да, возможен, но трагичность в том, что только на миг, и миг этот несберегаемый:

На ветру мировых клоунад

Заслоняем своими плечами

Возникающее между нами,

Как ладонями пламя хранят.

Опять — словно туфельки перед танком…

Интерьер на площади — это не только так описан храм Василия Блаженного, откуда «действа, как бы с крыльца, адресовались непосредственно небесам, толпам, России». Интерьер на площади — это и душа нараспашку, без которой от поэзии остались бы одни побрякушки.

Это — росло у Бориса и Глеба

В хохоте нэпа и чебурек,

Во поле хлеба — чуточку неба!

Небом единым жив человек!

(Марку Шагалу)

Вознесенский как-то мне говорил, что в России, с её крайностями, при русском экстремизме, а точнее максимализме, всё может статься.

Не случайно в России и подвижничество бывало высокое, а с другой стороны — «Пошли дурака богу молиться, так он и лоб разобьёт».

Докладчик порой на лектории

В искусстве силен, как стряпуха,

Раскроет на аудитории

Свою порнографию духа.

Стряпуха — та самая, видимо, которая по Ленину и должна управлять государством!

"Порнографией духа" выглядит поэма Вознесенского "Лонжюмо", и еще несколько его столь же коньюнктурно-бессовестных стихотворений, вроде просьбы убрать Ленина с денег.

И тут бесследно исчезает поэт…

Как некогда Николай Алексеевич Некрасов, написавший оду Муравьёву-вешателю, потом каялся:

Не торговал я лирой, но, бывало,

Когда грозил неумолимый рок,

У лиры звук неверный исторгала

Моя рука

Некрасовское покаяние хочется слегка переделать — остановить на слове «бывало» — и применить к Вознесенскому, хотя зная его, можно предположить, что верноподданические стихи писались честно — в истерической накрутке, но от этого, конечно, не легче.

А все-таки и «Оза», и "Мастера", и "Осень в Сигулде", и "Рок-н-ролл", и "Авось" останутся в русской поэзии не только нашего времени:

Вместо флейты подымем флягу,

Чтобы смелей жилось.

Под российским, андреевским флагом

И с девизом "Авось"!

Нас мало, нас страшно мало,

Но самое главное, что все мы врозь,

Но из всех притонов, из всех подвалов

Мы возвращаемся на «Авось»

Это «Авось» ведь не только имя корабля из одноименной «рок-оперы», это и то русское свойство, от которого ещё Крылов и Пушкин читателей не раз предостерегали…