20. ЦАРЕВНА МЫШИНЫЙ ГОРОШЕК (Элида Дубровина)
20. ЦАРЕВНА МЫШИНЫЙ ГОРОШЕК (Элида Дубровина)
Все книги ее стихов — с компромиссами: почти в каждой есть несколько стихотворений, хотя и не фальшивых, и достаточно искренних, но банально-декларативных, типичных для большинства стихотворцев её поколения. Стихи эти — так называемые «паровозы» — помещены, как полагалось, в начало каждой книги по молчаливо принятому советскому ритуалу — не для читателей, а специально для цензоров разных рангов. Естественно, что они выглядят очень неуместно в творчестве поэта, столь глубоко погружённого в сказочный мир.
Каждую книгу Дубровиной надо начинать читать только с десятой, а то и с пятнадцатой страницы…
Восприятие природы в стихи её переселилось из самых разных сказок — именно в этом особая живописность и праздничность поэзии Дубровиной. Лирика её отчасти балладна, включает в себя вовсе не обязательную для лирика фабулу:
Под фатой из серебряных мошек
Вся — мерцание, зыбь, забытьё,
Я, царевна мышиный Горошек,
Оплетаю крылечко твоё…
А дальше развивается действие…
А вот другие, более поздние стихи, отделённые от предыдущего почти двадцатилетием:
Как я любила нашу глухомань,
Сады под вьюгой в крупных звёздах ночи,
А на окне у нас цвела герань,
Из милой сказки аленький цветочек.
Идиллия всё же у Дубровиной встречается редко, гораздо сильнее звучит у неё неприкаянность:
Но для всех, чьей души неуемность
Не вместилась в уюты квартир,
Как расплата приходит бездомность,
Как награда — весь яростный мир!
Дубровина была бездомна в поэзии, вернее в её "табели о рангах".
Известный питерский критик и фольклорист Владимир Бахтин писал в 1982 году в рецензии на книжку «Огонь рябиновый», что в простых советских поэтах Дубровина не числится, что ровесники, претендующие на происхождение из народа, относятся к ней с подозрением, поэты — любители усложнённости сторонятся со снобизмом её «не интеллектуализма».
Над всем у Дубровиной звучат –
Переборы старинных струн,
Перезвоны былин и рун,
И туманной луны разлив —
Сердца странный речитатив.
Элида Дубровина оказала огромное влияние на безвременно погибшего Николая Рубцова, она привела молодого поэта к пониманию колдовской музыки Блока. А тот ветер северной России, что наполняет рубцовские стихи, гудел еще раньше и гудит поныне в тревожных знахарских, таинственных лесах, в колдовских дебрях стихов Дубровиной:
В ломких молниях, в белых зарницах,
Перекатной зелёной волной
Прошумела весна-огневица.
Над моей, над обрывистой Цной,
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.
По отъёмным лесам и яругам.
По лугам, где туманилась мгла,
По русалочьим синим излукам
Огнецветы свои подожгла…
Или такое:
Пусть метели бегут — но ручьи следом,
Слышу — травы растут под седым снегом…
И она, верно, слышит. Это не для стиха только, нет, это и в стихах, и в жизни. Завораживающие интонации, за которыми — таинственная первозданная Русь. И весь мир, кажется, населён оборотнями, кикиморами, лешими — но в отличие от уродливой, антиэстетичной сказки Сологуба, или жуткой нечисти Нарбута, у Дубровиной и нечисть прекрасна!
Я не к добру, я не добра,
Я волчье солнышко — луна,
В зеленый мех из серебра
Нагая роща убрана.
А на поляне — волк, мой царь,
Моя божественная тварь!
Блеснут глаза, задышат ребра,
И лес поймет, что обречен,
И ужаснется — как подробно
Он до хвоинки освещен!
В поэзии Дубровиной волк — олицетворение свободы лунного зыбкого света, ко¬торый проникает в дебри, "где рты раскрыли кровожадные больные бледные цветы" — этот темный мир озаряется только Словом.
И вот ещё:
И шепот, и смех — колышется луг,
Зыбок в свете луны травяной разлив,
Все быстрей, быстрей — то ли всплески рук,
То ль ручьи волос, то ли взмахи грив…
Неожиданная, даже странная картина! А всего-то ветер над травами пробежал в лунную ночь… Духи, русалки, призрачные кони — все они живут в лунный час на сказочных полянах… Но тем, кто не слышит ни перебранки леших, ни пенья русалок, тому нет хода в мир поэзии Дубровиной. Такой человек тут — незваный гость… Он — человек городской улицы, который на всё природное "заповедные растерял права". И связей нынешнего с вечным такому человеку не проследить. Он — не читатель этих стихов. И не поймёт он эту непостижимую связь забытой деревни с музыкой сфер:
И словно бы слышишь в сиянии лунном
Торжественный хор, обращенный к векам,
И словно бы видишь — натянуты струны
От вещих созвездий к земным огонькам…
Безвестная деревня этих стихов несёт в себе, кажется, больше божеского, чем прославлен¬ные города.
Русь Дубровиной — вне времени. Она — вечная. Чаще — древняя, языческая, но порой и христианская… Будь то Снегурочка, или Ярославна — они не привязаны к датам, они и всегда, и сегодня, здесь, в нас:
Ты погладь мои косы спутанные,
Милой ладою назови…
В черном небе сгорают спутники,
Как сердца на кострах любви,
За священными синими реками
Плачут звонницы на Руси,
Это всем не вернувшимся реквием,
Всем, погибшим в расцвете сил.
Память крови острее в сумерках,
В ней — тоска, ликованье, грусть…
Я ушла от праздных и суетных,
И теперь — только ты и Русь…
Сейчас слово Русь ассоциируется, в основном, с гротескными националистами, с карикатурными песнями Бичевской.
И только с усилием вспоминаешь, что у Есенина «затерялась Русь в Мордве и Чуди». А тогда в шестидесятые слово это было, пожалуй, противопоставлено советской власти. Не советская Россия, первая среди равных, а древняя Русь.
А "праздные и суетные" в этом стихотворении не случайно напоминают "ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови" из некрасовского "Рыцаря на час". Аллюзия эта приходит точно и неминуемо.
И как бы ни старались "праздные и суетные" сделать из каждого поэта "советского патриота", настоящие поэты, даже написав некото¬рое количество дежурных «паровозных» стишат, остаются все же поэтами. И они остро чувствуют, как сами того не ведая, вот эти «праздные и суетные» губят всё, к чему прикасаются.
И возникает в стихах Дубровиной апокалипсис природы… Особенно остра в её стихах никогда не оставляющая тревожность от того, что мы многого не видим… А когда замечаем, то уже поздно:
……………………………..
И как там в веках отзовётся
Покорная гибель цветка.
И влаги не вымолят лозы,
В сухом отмерцав серебре,
И вытечет жизнь из берёзы,
Из раны струясь по коре.
Касаток последняя стая
Исчезнет вдали за рекой,
И рыбка умрёт золотая,
В тоске от корысти людской…
У Дубровиной встречается и навязшая в зубах Ярославна. Собственно говоря, Ярославна была таким штампом 60-х, наряду с кафе «Алые паруса». Но у Дубровиной получается и о ней сказать по-человечески, смешав в нескольких строчках былинные аллюзии, «Слово о полку» и «Песнь песней».
Пенный Волхов бежит из Ильменя,
Близок бой, кружит воронье…
Обними меня, положи меня
Как печать на сердце твое!
P.S. Эту статью я написал 25 лет назад. Перечитывая её и исправляя и меняя в ней что-то, я понял, что в продолжающих мне и сейчас нравиться стихах Элиды Дубровиной, к величайшему сожалению, можно увидеть ростки нынешнего ходульного русского национализма.