Глава 18 СТАРИК И РЫЖИЙ

Глава 18

СТАРИК И РЫЖИЙ

В большой полутемной комнате с опущенными шторами на широкой постели лежит старик. Седые волосы прилипли ко лбу, глаза прикрыты тяжелыми, в розовых прожилках веками. Щеки старика слегка запали, губы высохли и потрескались. Руки его плетьми лежат вдоль туловища. Он не шевелится, только время от времени тяжело вздыхает в полусне. В комнату бесшумно входят то медсестра в белоснежном, до твердости накрахмаленном халате, то немолодая женщина с тревожным, усталым лицом, то маленький, темноволосый доктор. Первым делом они взглядывают на бледное, восковое лицо старика, потом переводят глаза на установленные у изголовья постели приборы, поправляют одеяло или переставляют что-нибудь на тумбочке и также бесшумно выходят.

За дверью комнаты, в просторном холле уже давно сидит в застывшей позе рыжеволосый молодой человек с плоским черным дипломатом на коленях. Время от времени он смотрит на часы и, мотнув головой, нетерпеливо барабанит по нему пальцами, словно играет на пианино. Выходящих из комнаты, где лежит старик, он встречает настойчивым взглядом холодных, с голубыми подкружьями глаз, в которых застыл вопрос: «Скоро?»

— Спит, — однообразно отвечают ему и медсестра, и врач, и женщина с усталым лицом — жена старика.

Так проходит час или два, наконец, за дверью слышится глухой кашель, и сразу из боковой комнаты выбегают все трое в белых халатах и исчезают за дверью палаты. Рыжий тоже встает и, подойдя поближе к стеклянной двери, пытается заглянуть внутрь, но плотные, в густую сборку занавески не позволяют разглядеть что-либо, кроме смутного пятна посреди комнаты. Слышатся приглушенные голоса, как будто уговаривают о чем-то старика, его раздраженное «не хочу», скрип кровати и звон склянок. Рыжий отходит к окну и смотрит на высокие ели, между которыми проложены аккуратные дорожки. Спустя какое-то время, маленький доктор возникает в дверях все в той же нерешительной позе, он явно хотел бы проскочить мимо рыжего, не объясняясь с ним, но не может себе этого позволить. Женщины, тихо переговариваясь, проносят прикрытую белой салфеткой «утку» и исчезают за дверью, на которой написано «Лаборатория».

— Ну что? — требовательно спрашивает рыжий.

— Я сказал, что вы здесь.

— Ну и?

Доктор пожимает плечами:

— Молчит.

Рыжий делает щелчок пальцами:

— Я пошел.

Доктор снова пожимает плечами и отступает от двери.

— На вашу ответственность.

Вид старика, утонувшего в подушках и сливающегося с ними цветом лица, неприятно его поражает. Он морщится почти брезгливо и садится в кресло в ногах у больного. Тот по-прежнему лежит с прикрытыми веками и не реагирует. Рыжий внимательно смотрит на него, будто что-то прикидывая про себя, ожидая малейшего движения. Так проходит еще несколько тягостных минут. Наконец старик открывает глаза, но смотрит не на посетителя, а в потолок. Рыжий вытягивает шею, пытаясь обратить на себя внимание. Старик косит глазом и, увидев его, тоже морщится.

— Чего тебе?

— Мы все волнуемся о вас.

«О себе вы волнуетесь», — думает больной, но сказать не решается: он немного побаивается рыжего.

— Ну что там творится в стране? — через некоторое время спрашивает старик слабым голосом.

— Все хорошо, не беспокойтесь.

— Что пресса пишет?

— Наша или…?

— И наша, и ихняя. Про меня что пишут?

— Высказывают уверенность, что вы скоро поправитесь.

— Что Дума?

— А, как всегда, шумят, не стоит обращать внимания.

Старик делает попытку приподнять голову и снова бессильно опускается на подушки.

— А эти… коммунисты?

— У них сейчас нет никакого влияния, варятся в собственном соку.

— Значит, все хорошо пока?

— Да, все хорошо, не волнуйтесь.

Рыжий открывает свой дипломат и достает несколько листков.

— А что народ говорит? — еле слышно спрашивает старик.

— Народ? Какой народ?

— Наш.

— А! В этом смысле. Все под контролем, вы, главное, не волнуйтесь. Люди обо веем проинформированы, как надо.

Привстав и не выпуская листков из рук, рыжий показывает их старику.

— Вот это надо бы сегодня подписать. Очень важно.

— А что там?

— Да ничего особенного. Вот это по кадрам. Кое-кого тут надо передвинуть, я вас не хочу утомлять, вы просто подпишите, и все. Тут вот надо вето на думский закон. Закон очень плохой, вредный для нас, пропускать нельзя никак. Ну и насчет налогов, очень важно, очень ждут на Западе.

— Премьер в курсе?

— В общем, да… Он заедет к вам. Завтра или послезавтра.

— А Таня смотрела?

— Конечно. Она не возражает.

Рыжий вкладывает ручку в чуть подрагивающую руку старика и один за другим подставляет ему листы, закрепленные на тонкой пластмассовой пластинке. Старик медленно и долго выводит на них длинную, замысловатую подпись. Закончив, он тут же снова закрывает глаза и, кажется, засыпает. Входят врач и жена.

— Достаточно, смотрите, как он устал, — говорит врач рыжему вполголоса, а жена укоризненно смотрит и вздыхает.

Рыжий щелкает замком дипломата и встает.

— Сядь, — неожиданно говорит старик, не открывая глаз.

Рыжий послушно садится. Врач и жена, потоптавшись без дела, выходят, делая ему страшные глаза, на что тот только пожимает плечами: мол, не моя воля. Так он сидит еще какое-то время. Наконец, старик открывает глаза и, глядя в потолок, спрашивает:

— А что с выборами, почему никто ничего мне не говорит?

Рыжий мнется, не зная, как лучше сказать.

— Что, проигрываем?

— Нет, что вы! В целом ряде регионов уже прошли наши кандидаты.

— И на юге?

— На юге сложнее. Но Зуб остался, там все сделали, как договаривались. С остальными пока неясно. В Благополученске выборы только в ноябре.

Старик молчит, перебирает губами.

— Там есть наш кандидат?

— Есть, но…

Рыжему не хочется распространяться на эту тему. Старик, видно, запамятовал, что губернатором в Благополученске сидит не кто иной, как Паша Гаврилов, неудавшийся министр по делам Северного Кавказа, отправленный после Чечни назад в область. У Рыжего никогда не было симпатии к этому человеку, он казался ему колхозником, случайно затесавшимся между интеллигентными людьми, он вообще не мог понять, зачем президент вытащил его тогда в Москву, за два года Паша так и не смог вписаться в команду. Теперь же, вернувшись в Благополученск, он стал вести себя не по правилам, перестал подчиняться центру, пару раз недопустимо высказался о президенте и его дееспособности, а на днях появилось его интервью в «Новейшей газете», где он разглагольствует о якобы известных ему «тайных пружинах» чеченской войны. Еще один правдолюб нашелся. Пусть теперь пеняет на себя. Но старику это знать не обязательно. Если удастся раскрутить этого, как его… Зу… Зудина, что ли, да, кажется, так — то не все еще потеряно.

— Там ведь Паша? — спрашивает старик.

Смотри-ка, помнит. И может быть, даже жалеет. Рыжему стоило больших трудов убедить его избавиться от этого человека.

— Да, но у него мало шансов. На нем же Чечня и вообще… Отработанный материал, не стоит тратить силы. И потом там у коммунистов неплохие позиции.

— Кто?

— Некий Твердохлеб. Вы, может быть, не помните, это из бывших.

— Почему не помню, — старик вздохнул и снова закрыл глаза. — Помню. Этот пройдет.

Рыжий поднимается и на цыпочках идет к двери.

— Подумайте, что можно сделать.

— Думаем. Вы только не волнуйтесь.

Выйдя за порог, рыжий всей грудью вдыхает свежий осенний воздух и быстро идет к черному «Мерседесу», ожидающему у ворот.

— В Кремль? — спрашивает водитель.

— Да… Нет, давай сначала в посольство, только со стороны… ну, ты знаешь.

Дорогой он перебирает детали разговора, интонации. А старик еще ничего, Бог даст, выкарабкается, надо только не торопиться со всем этим, не переусердствовать. Что-то там было в разговоре неприятное? Что-то, связанное с выборами… Ах, да, Твердохлеб. «Этот пройдет», — так он, кажется, сказал. Черт подери, он эти вещи нюхом чувствует, тут у него интуиция. Неужели все напрасно?

Некоторое время назад он созвал свою группу и поставил перед ней задачу: подобрать для Благополученска совершенно нового, не засвеченного нигде, ни в чем кандидата. Желательно помоложе, до сорока, желательно провинциала, родом из этих мест, но прокрутившегося в последние годы в Москве, желательно поинтеллигентнее («не такого колхозника, как Паша»), ну и главное, чтобы разделял наши взгляды, был управляем, желательно, тщеславен и сребролюбив (он так и сказал: «сребролюбив», и все улыбнулись изысканности этого определения). Компьютер вычислил некоего Зудина. Он с трудом припомнил, кто это. Летом в предвыборном штабе работали сотни людей, и не всех он знал лично. Однако данные хорошие. Было только одно слабое место — журналист, а там область аграрная, всегда из аграрников и назначали. Но когда-то же надо отказываться от старой кадровой политики. Чтобы прощупать этого Зудина, пришлось посылать своего человека аж в Ниццу, где предполагаемый кандидат отлеживался на песочке, не подозревая о своем будущем. Времени было в обрез, но, кажется, все-таки успели начать раскрутку. Золотые ребята, цены им нет, раскрутят кого хочешь, хоть черта, хоть дьявола, с нуля, с минусовой отметки. Если все получится, это будет важная победа. Регион уникальный — нефть, порты, а главное — земля, лучшие в мире черноземы. Рыжий даже ругнулся тихо, представив на минуту, что может победить этот самый Твердохлеб, которого он никогда в глаза не видел, но ему и видеть не надо, для него достаточно знать, что он из бывших, этим все сказано, бывшие — главные враги, от них исходит постоянная угроза, им верить нельзя ни на грош, была б его воля, он бы ни одного даже на пушечный выстрел не подпустил. Это старик сентиментальничает, потому что сам из них же, но он хоть управляем, а есть такие…

— Надо помогать. Помогать надо, — сказал он вслух.

— Что? — отозвался водитель.

— Нет, ничего, поезжай.

«Мерседес» выруливал с Рублевского шоссе на Кутузовский. Рыжий откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.