6 января

6 января

Сегодня я снова на улице Евклида, № 1346. Митча час назад привезли из госпиталя. Он сидит передо мной в глубоком кресле, закутанный в теплое одеяло. На ногах Митча толстые вязаные носки. Он «утеплен» со всех сторон, и тем не менее ему холодно, его знобит. Лицо белое, как только что впервые за зиму выпавший в Вашингтоне снег, но в глазах жизнь — вызов и скорбь одновременно.

В комнате, где он голодал десять дней (еще два дня Митч скрывался в других местах), все по-старому. Нетопящийся камин, заставленный рождественскими открытками, все еще не разобранная новогодняя елка, все тот же плакат на стене: «Никто не имеет права хранить исключительно для себя то, что ему не нужно и в чем нуждаются другие. Папа римский Павел VI». Митч попытался было напомнить эти слова церковникам, и вот что из этого получилось. Да, все здесь по-старому, вот только два новых плаката в проходе. «Никакого ядерного оружия!» — требует один. «Производство ядерного оружия — преступление!» — утверждает другой. И Митч стал старше и мудрее на двенадцать голодных дней. А в остальном все как было.

— Митч, как вы расцениваете итоги вашей голодной забастовки? — спрашиваю я.

— Начиная ее, я преследовал две цели — или заставить церковь святой Троицы раскошелиться в пользу бедных, или же публично разоблачить ее лицемерие. Откровенно говоря, я знал, что первая цель недостижима, что далее моя смерть не разжалобит прелатов. Один из них заявил мне: «Мы хотим свободно распоряжаться своей жизнью и своими действиями». Но, по сути дела, они признают лишь один вид свободы — свободу подавлять неимущих. Их отношение ко мне — своеобразный постскриптум к этой «свободе», не более. В создавшейся ситуации моя смерть теряла активный смысл. Она была бы лишь подарком для врагов.

Митч еще плотнее кутается в одеяло, поджимает под себя по-турецки ноги, осведомляется, хочу ли я кофе, и продолжает:

— Но вот вторая цель, по-моему, достигнута. О нашей борьбе заговорили. Заговорили и о черствости церкви. А главное, внимание общественности было привлечено к проблеме нищеты в нашей стране. Даже газеты вынуждены были написать об этом. А с ними такое, как вам известно, нечасто случается.

— Что разъярило больше всего отцов церкви — то, что вы покусились на их казну, или то, что бы заставили их публично саморазоблачиться?

— Несмотря на всю их скаредность, разумеется, второе. Для них потеря лица страшнее потери долларов. Доллары — дело наживное, а вот как быть с лицом, с которого сброшена маска? Представьте себе, например, преподобного Инглиша, проливающего слезы по поводу голода и нищеты, скажем, в Латинской Америке или Африке. А как у нас дома? — могут спросить его верующие. Как будет он теперь проповедовать заповеди «Не убий» и «Не укради»? Ведь церковь, похваляющаяся своим гуманизмом, обрекла меня на смерть, а вот мои друзья, которых заклеймили фанатиками, даровали мне жизнь. «Не укради»… Но ведь они за органом не видят человека и заботятся о зданиях куда больше, чем о людях!

— А какую позицию заняли официальные власти в вашей конфронтации с церковью?

— Позицию Понтия Пилата. Они сделали вид, что сие их не касается. Ведь у нас церковь отделена от государства, мы светская республика. — Митч иронически улыбается. — Правда, они посылали за мной полицию, и друзьям пришлось похитить меня через крышу. Да вот еще вновь избранный мэр Вашингтона Мэрион Бэрри навестил меня в госпитале. Впрочем, его визит был тоже чисто светским. Никаких обещаний.

Речь заходит о действенности методов борьбы, к которым прибегают Митч и его соратники. Митч считает, что дело не в методах, а в массовости.

Вот если бы голодовку объявило сто человек, а не один…

— Вы думаете, что тогда прелаты пошли бы на попятный?

— Не уверен, но возможно. Во всяком случае, резонанс и возмущение были бы куда шире и глубже. Когда мы начинали движение протеста против агрессии во Вьетнаме, никто не верил в его успех. Но когда оно стало массовым, нам удалось свалить Джонсона. И вы, коммунисты, были в меньшинстве, когда начинали революцию…

— Да, но агрессия во Вьетнаме и царизм в России были побеждены не голодовками.

— Согласен. Но и действия одиночек весьма важны. Мы как бы охраняем, оберегаем тлеющий огонек, пока другие не поднесут хворост и не раздуют пламя.

Митч умеет делать и то и другое. Несмотря на большой упадок сил, он намеревается нагрянуть на церковь святой Троицы.

— В одиннадцать тридцать, к главной утренней мессе. Мы еще поборемся, — говорит мне на прощание с неожиданной бодростью в голосе этот Дон-Кихот с улицы Евклида.

Вашингтон.

1979 год