«Ангола», что в Луизиане

«Ангола», что в Луизиане

— За что посадили тебя в карцер?

— За отказ работать.

— Работать где?

— На хлопковой плантации.

— Но разве работа на свежем воздухе и облегченный режим не лучше, чем круглосуточное сидение в стальной клетке?

— Это смотря как… Я лично предпочитаю быть заключенным в тюрьме двадцатого века, чем невольником на хлопковых плантациях прошлых столетий.

— Но в любом случае ты несвободен. А работа в поле полезнее для здоровья, чем отсидка в карцере. Да и время бежит быстрее.

— Не вам, находящимся на воле, судить о том, как течет время по эту сторону тюремной ограды. И неволя неволе рознь. Одно дело родиться рабом, другое — стать узником. В первом случае ты просто скотина, во втором — у тебя есть хотя бы право выбора между плантацией и карцером. Да и здоровье вещь весьма относительная. В моем положении главное не цвет лица, иное дело — цвет кожи, — заключенный усмехается своей шутке, — а состояние духа. Когда меня заставляют гнуть спину на хлопковой плантации, как это делали в течение многих столетий мои предки, и платят за это всего два цента в день, я начинаю сходить, с ума от злости. Такое ощущение, словно время бежит вспять, и я уже не человек, пусть даже с пятизначным тюремным номером вместо имени и фамилии, а вещь, животное, раб. Хочется биться головой об стенку, кричать во весь голос, умереть…

Разговор происходит в блоке «Д» тюрьмы «Ангола», что в Луизиане. «Ангола» — тюрьма строжайшего режима. Блок «Д» — строжайший блок в строжайшей тюрьме. Его обитатели находятся, если не ошибаюсь, за четырьмя кордонами тюремных решеток, не считая внешних. Прутья решеток необычайно толстые, как в зоопарках на загонах для слонов.

Стоящий рядом со мной начальник тюрьмы Фрэнк Блэкбарн сокрушенно качает головой.

— Дурак, сам себе враг, — говорит он. — Заморочил себе мозги чепухой о времени, текущем вспять, к рабству, и угодил в карцер. У нас в «Анголе» порядок строгий: кто сказал «а», тот попадает в блок «Д». — Мистер Блэкбарн не лишен чувства юмора. Не висельника, а вешателя.

«Ангола», одна из самых мрачных и больших тюрем Америки, находится в нескольких десятках миль от Батон-Ружа, столицы штата Луизиана, и занимает территорию в восемнадцать тысяч квадратных акров. Когда-то здесь была невольничья плантация. Рабы собирали хлопок, пасли скот, занимались рыболовством. «Ангола» была богатой землей и гиблым местом одновременно. Бежать отсюда было почти невозможно. С трех сторон «Анголу» окольцовывают воды Миссисипи, с четвертой блокируют крутые скалы, кишащие ядовитыми змеями.

С отменой рабства «Ангола», невольничья плантация, стала «Анголой»-тюрьмой. Знаменитая «Прокламация» Авраама Линкольна не внесла каких-либо существенных изменений в ее географию — физическую и политическую. Миссисипи по-прежнему преграждает путь беглецам с трех сторон, а с четвертой их по-прежнему подстерегают крутые скалы и ядовитые змеи. Место плантаторов заняли тюремщики, место рабов — заключенные. Их пропорция — 1500 тюремщиков на 4500 заключенных — достаточно красноречиво говорит о строгости существующего здесь режима. И еще одна весьма важная цифра: 85 процентов узников «Анголы» негры. Расизм здесь висит в воздухе как запах магнолий.

Несмотря на большие просторы (сознаюсь, слово не совсем подходящее применительно к тюремной территории), «Ангола», плоская, как поднос, простреливается насквозь в прямом и переносном смысле — невооруженным глазом и вооруженной охраной со сторожевых вышек-башен. Подобные вышки — непременная деталь почти любого тюремного пейзажа. Но в «Анголе» они особенные. Не своей, с позволения сказать, «архитектурой», а бдящей в их скворечнях стражей. Она целиком, поголовно состоит из женщин, как правило, жен тюремщиков или их других ближайших родственниц.

— Почему? — спросил я начальника тюрьмы Блэкбарна.

— По нескольким причинам. Ну, во-первых, нехватка рук. (Это при полуторатысячном персонале?) Нецелесообразно, нерационально и неэкономично держать круглосуточно на сторожевых вышках здоровых мужчин, когда для них есть столько дел на земле. Во-вторых, это отдушина для наших жен. Они живут вместе с нами на тюремной территории и томятся от безделья. Ставя их на сторожевые вышки, мы убиваем сразу двух зайцев: высвобождаем мужчин от непроизводительного труда и женщин — от скуки. К тому же это вторая зарплата для семьи, что не столь уж маловажно в условиях постоянно растущей дороговизны.

— Да, но, убивая двух зайцев, вы учите ваших жен убивать людей.

— Совершенно справедливо. И в этом третий большой плюс использования женщин в качестве охраны на сторожевых вышках. Обучая их обращению с огнестрельным оружием, поручая им следить за передвижением заключенных по лагерю, мы исподволь излечиваем их от страха перед узниками, в особенности неграми. Они уже не чувствуют себя беззащитными, не пытаются отговаривать мужей, заставлять их переменить профессию, покинуть «Анголу». Они как бы тоже становятся ее постоянными жителями. Посмотрите на их коттеджи рядом с тюремными блоками. Они вросли всем своим бытом в ангольскую землю. А это очень важно, ибо, помимо всего прочего, способствует установлению патриархально-патерналистских отношений между нами и заключенными. Вы бы только посмотрели, как они играют с нашими детьми!

Слушая объяснения мистера Блэкбарна, я невольно вспомнил «Хижину дяди Тома». Да, обитатель карцера в блоке «Д» был совершенно точен в своем ощущении времени, текущего вспять к эпохе рабовладения. Ведь здесь, в «Анголе», даже Миссисипи вопреки физической реальности и визуально здравому смыслу тоже течет вспять, находясь в молчаливом сговоре с «утомленными» тюремщиками и их супружницами, сменившими воздушные замки своих девичьих грез на сторожевые вышки самой мрачной и большой тюрьмы Луизианы, а быть может, и всей Америки…

Дом начальника тюрьмы Блэкбарна находится на самой высокой точке холма, господствующего над «Анголой». Мистер Блэкбарн мужчина невысокого роста, видимо, в прошлом кряжистый, а ныне располневший. Щеки словно фунтовые бифштексы. Могучая шея выпирает из воротничка рубашки, который, как легко угадывается, никогда не водил знакомства с галстуком. На голове Влэкбарна ковбойская шляпа гигантских размеров. Здесь такие называют «десятигаллонными» — намек на то, что в них можно влить десять галлонов жидкости. Это, конечно, преувеличение, но шляпа тем не менее впечатляет, и Влэкбарн не расстается с ней, даже садясь за стол. Поверх рубашки егерская куртка. Блэкбарн заядлый охотник. Его дом украшают коллекции ружей, охотничьи трофеи, анималистские картины и фотографии. По многочисленным комнатам самоуверенно разгуливают борзые. Глаза у начальника тюрьмы умные, с лукавинкой. Они многое перевидели. Во рту, наполовину скрытом жесткими рыжеватыми усами, торчит неизменная сигара, толстая и крепкая.

С высоты своего капитанского мостика Блэкбарн горделиво озирает «Анголу» — восемнадцать тысяч квадратных акров земли, охраняемых водами Миссисипи, ядовитыми змеями, тюремными стражниками и их женами-снайперами.

— Вот здесь мы сеем хлопок, здесь пшеницу. А это луга для молочного скота. А это пруд, в котором мы разводим рыбу. Все, что будет у нас сегодня за столом, наше — и овощи, и фрукты, и мясо, и рис, и рыба, и даже хлеб, — говорит Фрэнк Блэкбарн.

Я слежу за движением его правой руки и вижу тучные стада, пасущиеся на лугах, блестящих от только что прошедшего дождя, вижу хлопковые плантации и шеренги виноградных лоз, вижу солнечные блики на водоемах и сельскохозяйственном инвентаре. Классическая пасторальная картина, если убрать сторожевые вышки, колючую ограду и бетонированные блоки — от «либерального» «А» до беспощадного «Д», где томятся люди, предпочитающие цементно-холодную реальность карцеров буколическим воспоминаниям о временах рабства.

Если Фрэнк Блэкбарн больше похож на плантатора, чем на тюремщика» то его жена напоминает скорее полковую даму.

— Вам не страшно жить в окружении нескольких тысяч заключенных? — спрашивает ее кто-то из нашей группы.

— Нет, не страшно. До того как стать начальником тюрьмы в «Анголе», мой муж заведовал большим домом для умалишенных. Там было похуже и пострашнее, — отвечает полковая дама и приглашает всех к столу отведать дары земли и воды ангольской…

За блоком «А» в самом центре лошадиного хозяйства «Анголы» одиноко торчит лачуга-курятник, сработанная из проржавелой жести, местами закрашенной синей краской, покореженной и вспухшей от сырости фанеры и распоротых мешков из-под риса, С потолка, напоминающего скорее решето, чем кров, свисают уздечки. Деревянный пол заляпан цинковыми заплатами. Единственная мебель — нары, заваленные грязным бельем. Воздух пропитан каким-то сладковатым смрадом, в котором перемешались ароматы лампадного масла, кукурузных лепешек, муската, лошадиного навоза и самого пронизывающего и терпкого запаха на земле — человеческого пота. Здесь живет заключенный № 35510 по прозвищу Кокки. Его полное имя — Фрэнк Мур. Он самый старый обитатель «Анголы». Не по возрасту, а по тюремному стажу. Кокки находится за тюремными стенами с 1939 года, то есть более сорока лет.

За все это время никто ни разу не посещал его из «потустороннего» мира. Кокки одинок как перст. Его общение ограничивается лошадьми, за которыми он ухаживает с 1945 года, и собачонкой по кличке Рант, которая всюду следует за ним по пятам, три года назад в рождественское утро у Кокки парализовало левую руку. Сейчас она безжизненно, словно плеть, свисает вдоль туловища. С тех пор Кокки уже не ездит на лошадях, а лишь разговаривает с ними. Они отлично понимают друг друга. Во всяком случае, для Кокки лошадиный язык ближе человеческого. И собачий тоже. Рант, дворняжка из индейской резервации, души не чает в своем хозяине,

Фрэнк Мур абсолютно безграмотен. Он не помнит, за что попал в тюрьму, и не знает, как выбраться из нее. У него нет родственников, которые могли бы похлопотать за него, и нет средств, чтобы нанять адвоката.

— Мне хочется на волю, а адвокаты хотят денег. Вот и некому представить меня совету по помилованию. Все позабыли обо мне, — жалуется Кокки, впрочем, без гнева, без возмущения. Он уже свыкся с положением нечеловека, смирился с ним.

— А ты заслужил волю, Кокки?

— Если на свете есть человек, заслуживший волю, так это я.

Среди тех, кто «позабыл» о существовании Кокки, и начальник всех тюремных заведений Луизианы Поль Фелпс, тот самый Поль Фелпс, который в первый день нашего приезда в Батон-Руж жаловался на безнаказанность главы луизианской мафии Карлоса Марсело и изволил шутить по поводу политических заключенных, сравнивая их с суперменами, способными летать по воздуху.

— Кокки? Я не знаю такого заключенного. Как его настоящее имя? Фрэнк Мур? Не знаю, не слыхал. Он из забытых? У него нет семьи? Тогда нет ничего удивительного в том, что о нем позабыли, — говорит мистер Фелпс.

Кокки не единственный «забытый» в «Анголе». Их здесь так много, что тюремная канцелярия перестала даже вести учет лиц, требовавших пересмотра их дел, сокращения сроков наказания, помилования. А уж о тех, кто по безграмотности не знает, как это делается, и говорить не приходится. Они превращаются, по существу, в пожизненно заключенных. Для внешнего мира они мертвецы, для «Анголы» даже не узники, рабы. Кокки, например, живет не в камере, а в хижине-курятнике, которую ему соорудили лет пятнадцать назад. Законодательство Луизианы не предусматривает никакого контрольного механизма для обнаружения «забытых». В пятидесятых годах губернатор Эрл Лонг создал так называемый «Комитет забытого человека», который за время своей деятельности освободил сто семь заключенных. Но это было двадцать с лишним лет тому назад. С тех пор больше ничего не предпринималось. Комитет распустили, а число «забытых человеков» неизмеримо возросло.

— Это объясняется нашей философией помилования. Помилование в Луизиане не право, а привилегия. Мы соблюдаем права, а привилегии — личное дело заключенных, — объясняет мистер Фелпс.

Итак, в «Анголе» нет бесправных, а есть только привилегированные.

Мистера Фелпса такое положение вещей не смущает. Он считает его вполне естественным. На вопрос, можно ли назвать справедливой систему, которая делает людей узниками только потому, что у них нет, денег и образования, главный тюремщик Луизианы отвечает:

— Быть судиею тому, справедливо сие или нет, не мое дело. И вообще вопрос тут не в справедливости. Просто есть люди, имеющие средства и умеющие ими пользоваться, и люди, у которых их нет. И это относится не только к тюрьмам. Аналогичное положение наблюдается и вне тюремных стен.

Здесь мистер Фелпс абсолютно прав. Вот почему король луизианской мафии Карлос Марсело вместо того, чтобы коротать дни в «Анголе», ворочает большим бизнесом и устанавливает династические связи с истэблишментом американского Юга, а Кокки и тысячи ему подобных впадают в рабство. Вот почему одни становятся сверхчеловеками-суперменами, а другие нечеловеками-невидимками.

Впрочем, слово «раб» мало кого пугает или смущает в «Анголе». Узники свыклись с ним, тюремщики не стыдятся его. «Южные джентльмены», играющие роль современных просвещенных плантаторов, считают, что их патерналистские отношения с заключенными более «гуманны», чем отношения янки-фабрикантов с наемной силой, и уж, во всяком случае, многим заключенным живется лучше в «Анголе», чем за ее стенами.

— Свобода? Что такое свобода? И могут ли они справиться с ней? — спрашивает мистер Фелпс тоном, который подразумевает и подсказывает отрицательный ответ.

Госпожа Пегги Грешэм, заместитель начальника тюрьмы по административным вопросам, суровая дама, чем-то напоминающая кинематографических начальниц гитлеровских концлагерей, рассуждает следующим образом:

— Если у заключенных нет никого во внешнем мире, кто мог бы помочь им, и если тем более они пожилые люди, которые не в состоянии сами о себе позаботиться, то разве не лучше для таких, если бы их вообще не трогали, если бы они оставались здесь навсегда? Выдворять их в открытый мир было бы, возможно, еще более жестоко.

При всей жестокости «свободного мира» в любом его понимании — философском, как западного, и обыденном, как внетюремного, — подобная логика поражает своей бесчеловечностью. И кроме того, кто дал право (или это их привилегия?) леди и джентльменам — тюремщикам рассуждать о сравнительных степенях жестокости и о гуманизме пожизненного заключения, так сказать, явочным порядком? Ведь нельзя забывать, что именно эти леди и джентльмены похитили у «забытых» молодость и зрелость — ведь не стариком же родился на свет божий Кокки, — отняли у них право на образование и на труд, лишили их свободы и человеческого достоинства. И вот сейчас, когда единственное, что осталось им в жизни, это ожидание смерти, «гуманные» тюремщики считают за благо и милосердие не выпускать их, впавших во второе детство, погулять в садик «свободного мира». Тем самым лишают их последнего счастья, все еще доступного им, — хотя бы умереть свободными людьми. Нет, милостивые леди и джентльмены, не вам рассуждать о жестокости мира сего и сокрушаться о загубленных зря человеческих жизнях!

Жестокость всегда ходит в паре с лицемерием. Они как бы орел и решка человеческой подлости… Заключенного № 50038 звали в миру Джеймсом Поиндекстером. В «Анголе» он находится с 1954 года, то есть более 25 лет. Поиндекстеру семьдесят лет, он ходит, тяжело опираясь на палку. Спустя четверть века мягкосердечная Фемида вспомнила наконец о нем и, принимая во внимание его «хорошее поведение», заменила пожизненное заключение на восемьдесят лет тюрьмы!

— Если бы я знал об этом раньше, то, наверное, пытался бы бежать отсюда. А сейчас я уже не способен на это. Ноги не ходят. Восемьдесят лет — на что они мне? Для того чтобы добраться до Пойнт Лук-аута даже мне, калеке, достаточно одного часа.

Пойнт Лук-аут — тюремное кладбище в «Анголе». Признаться, я не обратил на него особого внимания, когда мы осматривали владения Фрэнка Блэкбарна. Да и наши гиды не очень-то стремились задержать нас в этом месте. Впрочем, одна фраза врезалась в мою память.

— Вот это наше кладбище, а рядом с ним стрельбище, на котором практикуются наши жены, несущие караульную службу ка сторожевых вышках, — сказал Фрэнк Блэкбарн, когда мы проезжали мимо Пойнт Лук-аута.

Я мысленно взял на заметку соседство стрельбища и кладбища, чтобы в дальнейшем «обыграть» эту символику в своих записях. Помню, меня несколько удивили размеры кладбища, но я как-то не удосужился спросить об этом Блэкбарна. Хотя «Ангола» считается одной из самых «кровавых» тюрем Америки по количеству междоусобиц и поножовщины со смертельным исходом, объяснить только этим размеры Пойнт Лук-аута, конечно, нельзя. Главная причина — в «забытых». Именно они составляют основное население Пойнт Лук-аута.

Уголовное законодательство США, пожалуй, одно из самых жестоких в отношении длительности сроков тюремного заключения. И с годами эта тенденция еще более усиливается. В Луизиане, например, приговоры к пожизненному заключению словно с конвейера сходят, словно поставлены на поток. Во всех тюрьмах штата 716 «пожизненных», из них 640 — в «Анголе». Таким образом, они составляют здесь 16 процентов всех заключенных!

— Но и эта цифра не дает общей картины. К ней следует приплюсовать еще полторы тысячи узников, получивших двадцать пять лет и выше, — откровенно признается: мистер Фелпс.

Между пожизненным заключением и заключением, скажем, на «популярный» срок в 99 лет нет, по существу, никакой разницы. Дело не только в том, что заключенному необходим мафусаилов век, чтобы осилить эти 99 лет. По закону они приравнены к пожизненному заключению и в том отношении, что право на помилование наступает лишь после пятидесятилетней отсидки. Поэтому понятно, что у узников куда больше шансов попасть в Пойнт Лук-аут, чем оказаться на свободе.

Согласно элементарной логике чем дольше сидит заключенный за решеткой, тем ближе срок его освобождения.

— Это далеко не так, — замечает мистер Фелпс.

— То есть?

— А очень просто. Чем дольше человек находится в тюрьме, тем меньше остается у него на воле друзей и близких, готовых и способных помочь ему. Он постепенно переходит в категорию «забытых». А отсюда до фактического пожизненного тюремного заключения рукой подать.

Но человек не просто переходит в категорию «забытых». Он теряет молодость, здоровье, силу рассудка, превращается в беспомощного калеку. Зачастую он лишается естественной для человека тяги к свободе, начинает бояться ее, бояться мира одиночества, ожидающего или, вернее, поджидающего его за тюремной оградой. Он предпочитает не расставаться с тюрьмой, рассматривая ее как наименьшее из двух зол, уже не как темницу, а как дом призрения, дом для престарелых.

— Это не только проблема Луизианы. Это национальная проблема, — говорит мистер Фелпс.

Да, так оно и есть на самом деле. В Соединенных Штатах исподволь складывается так называемый подкласс «лишних и забытых», сломленных длительной тюрьмой и не способных прокормить себя вне ее стен. Это живые мертвецы, хватающие, в свою очередь, живого. Они бельмо на совести людей и балласт для налогоплательщиков. Они давят и на душу, и на карман, невольно способствуя дальнейшей деградации общества, породившего и поразившего их. Разумеется, и рост преступности в Соединенных Штатах играет здесь далеко не маловажную роль. Но в значительной степени это ужесточение Фемиды вызвано политическими соображениями. За ширмой «законности и порядка» бушует вендетта капиталистического общества против бедных и цветных, против париев, сам факт существования которых вызывает панику и истерию у имущих.

Волна этой истерии подымается все выше и выше. Вот некоторые весьма любопытные статистические данные на сей счет. В 1967–1968 годах тюрьмы штата Флорида приняли 62 узника, приговоренных к пожизненному заключению. С 1976 года количество подобных узников составляет триста человек в год. В штате Нью-Йорк их число выросло с 1971 по 1974 год на 44 процента. Дальнейший скачок был еще более разительным: в 1974 году 173 пожизненных, в 1975 году — 520! В самой Луизиане число пожизненных за последнее десятилетие увеличивается в среднем на сто процентов каждые три года. По признанию мистера Фелпса, «в будущем ожидается еще более драматический рост». Ни в одной стране ни в одно время не было столько заживо погребенных, сколько в тюрьмах современных Соединенных Штатов Америки, этого общепризнанного лидера «свободного мира».

И еще немного статистики. Содержание узников, приговоренных к пожизненному заключению, обходилось налогоплательщикам Луизианы в 1974/75 финансовом году в 1,7 миллиона долларов. В текущем году эта сумма возрастет до 4,5 миллиона долларов. Тюремные власти с ужасом подсчитали: если даже стоимость жизни и число пожизненных не будут расти, что, конечно, фантастическое допущение, содержание 640 узников обойдется штату в сто миллионов долларов за двадцать лет! А ведь в «Анголе» имеются и другие заключенные, приговоренные к астрономическим срокам, превышающим двадцать лет. Их число давно перевалило за тысячу.

Чем дальше, тем хуже. Согласно данным министерства юстиции США Луизиану в недалеком будущем ожидает рекордный для всех штатов рост заключенных. В то время как за период с декабря 1975 по декабрь 1976 года ее население увеличилось на 13 процентов, ее тюремное население возросло на 31 процент. Эта соотносительная динамика роста набирает сейчас все большую скорость. По словам мистера Фелпса, штат уже потратил за последние четыре года сто миллионов долларов на строительство новых тюрем и на реконструкцию старых.

— Для того чтобы шагать в ногу с ростом количества заключенных, нам необходимо строить ежегодно по новой тюрьме, — говорит мистер Фелпс.

Тюремное дело в Америке — большой бизнес, рост которого заставляет зеленеть от зависти почти любую отрасль американской промышленности. Это отнюдь не преувеличение и сказано не для красного словца. Согласно данным «Ассоциации по поддержанию законности и порядка» в 1976 году в США на «борьбу с преступностью» было потрачено 19,7 миллиарда долларов налогоплательщиков. Данных за последние годы не имеется. Но, если учесть, что с 1971 по 1976 год расходы на «контроль за преступностью» возросли по стране на 87 процентов — более ста процентов по федеральному бюджету, 94 процента по бюджетам штатов и 86,1 процента по местным бюджетам, нетрудно догадаться, что расходы на «тюремный бизнес» продолжают, как здесь принято выражаться, «ракетировать к небу».

За долларами стоят люди. Общее число занятых в системе правосудия составляло на октябрь 1976 года 1 079 892 человека.

— Столь непроизводительные расходы миллиардов долларов на содержание миллионов тюремщиков и заключенных рано или поздно вынудят нас к поискам более приемлемых альтернатив. Быть может, даже экономические факторы, в особенности на фоне нарастающего «налогового бунта», помогут объективно в решении проблемы заживо погребенных, заставят суды отказаться от практики приговоров на чрезмерно длительные сроки заключения, — рассуждает мистер Фелпс.

Но подобные рассуждения беспочвенны. Они опровергаются и жизнью и статистикой. Когда администрация попыталась, например, «привести в чувство» почтовую систему страны, так же непроизводительно пожирающую финансовые и человеческие ресурсы, она столкнулась с непреодолимой силой «особых интересов». Рабочие места, организационно укомплектованные в масштабах страны, становятся внушительными избирательными блоками, и отрывать их от долларового вымени равносильно самоубийству для политического деятеля, стремящегося к высшим выборным должностям. Ну а тюремная система в отличие от почтовой еще и аппарат классового господства и подавления. Буржуазия на нем никогда не экономила и в особенности не намерена экономить сейчас, когда ее основы подгнили и поколеблены, когда принуждение стало главной формой «убеждения».

— Мы все говорим, что проблема преступности одна из главных проблем Америки. И тем не менее если завтра среди нас появится, так сказать, юридический Эйнштейн, который сумеет за ночь решить эту проблему, то он и дня не просуществует, как его укокошат. Кто рискнет оставить без работы более миллиона бюрократов? Тюремный бизнес — гигантская сила, — замечает с налетом иронии наш чичероне судья Дэниелс.

Но дело не только и не столько в этом. Тюремный бизнес не просто источник существования бюрократов, он основа существования режима, строя. В Соединенных Штатах он направлен своим острием не против преступности, а против эксплуатируемых. Недаром члены гангстерских синдикатов и «белые воротнички» составляют менее одного процента растущего тюремного населения Америки, «Ангола» не для Карлоса Марсело и Генри Форда. Она для таких, как Кокки.

…Мы покидали «Анголу» поздно вечером, совершив изнурительное путешествие по всем кругам ее ада — от блока «А» до блока «Д». Кстати, в этом последнем блоке произошел весьма любопытный инцидент. Помните заключенного, который предпочел отсидку в карцере работе на хлопковой плантации, напоминающей ему времена рабства? Когда я разговаривал с ним через толстую стальную решетку, подошел мой коллега из Южно-Африканской Республики. Я «представил» друг другу заключенного и журналиста.

— Так вы из ЮАР? — переспросил заключенный.

— Да, из ЮАР, — подтвердил журналист.

— О, примите тогда мои искренние соболезнования. Вот где действительно нет никаких свобод! А вас не арестуют за общение со мной?

Журналист густо покраснел и поспешно отошел от клетки. Когда мы выходили из блока «Д» под аккомпанемент автоматически с лязгом и грохотом захлопывавшихся за нашими спинами запоров, он сказал мне:

— Вы можете себе представить, каково положение на моей родине, если даже этот несчастный, заживо погребенный в «Анголе», посаженный на цепь в карцер, соболезнует мне…

У лагерных ворот мы пересели из огромной тюремной машины мистера Блэкбарна в полицейский «воронок» помощника шерифа Эдди, вдруг показавшийся нам уютным и комфортабельным. И впрямь все на свете познается в сравнении. Эдди взял у охранника свой пистолет, сданный под расписку на время нашего пребывания в «Анголе», и уселся за руль,

— Ну как ангольская академия преступности? — спросил он, не обращаясь ни к кому в частности.

Мы нестройно промычали в ответ нечто невразумительное.

— Мистер Стуруа, а почему вы ни разу не задали в «Анголе» ваш сакраментальный вопрос о политических заключенных? — попытался сострить судья Дэниелс.

— Попав в ад, не спрашивают, имеются ли в нем грешники, ваша честь, — ответил я.

В полицейском «воронке» вновь наступило тягостное молчание. Все прильнули к его зарешеченным окнам, за которыми проносились пышные луизианские пейзажи, еще более сгущенные надвигающимися сумерками и кое-где покалеченные нефтехимическими предприятиями. Как обычно, и природа и техника являлись нашему взору аккуратно рассеченными на квадратики и ромбики стальной сеткой полицейского транспорта…

Батон-Руж штат Луизиана — Вашингтон.

Март 1979 года.